– Нет, просто прими к сведению.
– Я тебя не осуждаю. Ну да, ты встречаешься со множеством девушек. Это просто значит, что единственная девушка, которая и правда что-то для тебя значила, разбила тебе сердце.
Саверио удивился, откуда Чичи это знает, но правды признавать не собирался и потому солгал:
– Да нет.
– Как скажешь. Никому не нравится страдать. Никто не просит, чтобы ему разбили сердце, это просто происходит, и все. Но есть и положительная сторона: благодаря таким случаям авторам есть о чем сочинять песни, а певцам – петь.
– Чего ты хочешь?
– В каком смысле?
– В жизни. Чего ты хочешь от жизни?
Чичи глубоко вдохнула. Ей понадобилось время, чтобы признать, в чем состоит ее заветная мечта.
– Я хочу петь.
– Это работа. А я имел в виду, чего ты хочешь для всей своей оставшейся жизни. Ну, когда ты вырастешь и станешь принимать жизнь всерьез.
– Хочу петь и сочинять песни.
– Девушки не особо успешны в шоу-бизнесе.
– Кто это сказал? – Чичи подбоченилась.
– Я говорю.
– Извини, конечно, но много ли ты видел, как девушки работают в шоу-бизнесе, если сам просто волочишься за ними?
– Ты права, не много, – рассмеялся он.
– Так что – не исключено – иная девушка вполне может быть счастлива в шоу-бизнесе. По мне, если тебе нравится то, чем занимаешься, это и есть счастье.
– Но как же домашняя жизнь?
– Я ни о чем не думаю, кроме пения, – призналась она.
– А надо бы подумать и о другом.
– Потому что я девушка?
– Нет, потому что, кем бы ты ни был, пение – это еще не все.
– А ты-то откуда знаешь?
– Я в этом убеждаюсь на собственной шкуре.
– Я хочу гастролировать из города в город и каждую ночь петь в новом клубе и перед новыми зрителями.
– Тебе это надоест.
– Никогда!
– Когда постоянно переезжаешь, то только и мечтаешь, как бы остаться на одном месте. Иметь где-то собственный дом и очаг.
– Возможно, если бы ты время от времени навещал свой дом, путешествия нравились бы тебе больше, – предположила Чичи.
– Возможно. Но и тебя эти переезды недолго будут радовать.
– Откуда ты знаешь?
– Ты выросла в счастливой семье. Зачем же уезжать от нее?
– Потому что это у меня уже было.
– И поэтому ты хочешь попробовать, каково быть одинокой и несчастной?
– У меня собственные планы. Я не хочу того, что есть у всех прочих. Никогда не хотела и никогда не захочу.
– Ты не думаешь о собственном доме, окнах, кухоньке, крылечке? Саде? А вдруг ты влюбишься?
– Ну и что?
– А то, что когда люди влюбляются, они женятся, создают семейный очаг и воспитывают детей.
– Кто это сказал?
– Да все подряд, начиная с текста любой песни от начала времен. Тебе ли не знать, ты ведь сама их пишешь. В них всегда говорится о любви, даже тогда, когда они вроде бы не о любви, – настаивал Саверио.
– Возможно.
Тут Саверио осенило.
– Я думаю, ты просто притворяешься. Это такая поза.
– Поза – это когда стоишь в ателье у фотографа. А у меня вовсе не поза, – заверила его Чичи.
– Ну а если ты вдруг встретишь парня и передумаешь? Не мясника, портного или грузоперевозчика, не обычного неудачника из Джерси, а кого-то другого, и ты полюбишь его больше, чем шоу-бизнес?
Чичи отрицательно покачала головой:
– Не будет такого никогда. Когда я закрываю глаза, я не вижу ничего подобного. Зато я вижу оркестр. Слышу музыку. Вот ребята на подиуме встают в своих фраках и белых галстуках и поднимают ввысь свои духовые и дуют в них, и я не хочу быть нигде на свете, только там. Я хочу стоять там, на сцене. Я хочу принести туда песню – именно тогда, в то мгновение, спеть ее своим голосом. То, что исходит от них, и то, что исходит от меня, – это и есть творчество. Звук. Музыка. Переживания. И нет никакого парня, вида из окна, климата, ни-че-го такого, даже громадного изумруда, рубина или бриллианта (и я серьезно), пусть даже в лучшей в мире золотой оправе, – нет ничего на свете, что значило бы для меня больше, чем возможность спеть ту песню.
– Но все это – лишь пара часов каждый вечер. – Саверио пнул ботинком камешек, и тот запрыгал по припорошенной песком улице. – Оркестр играет, чтобы влюбленные пары танцевали.
– Но это достойный заработок. – Чичи произнесла «заработок» как нечто священное.
– Да, он вполне может быть достойным, – признал Саверио.
– Именно этим я и хочу зарабатывать на жизнь. Я люблю свою семью, но не хочу создавать собственной. Мне просто нравится сочинять музыку.
– Хорошо, хорошо, сдаюсь.
– Отлично, потому что переубедить меня тебе не удастся.
Саверио был вынужден признать: ему нравилась эта девушка. Со своей прямотой и честностью она не походила ни на одну из знакомых ему молодых женщин. С ней можно было разговаривать, совсем позабыв о времени. Он не знал, что и думать. Когда она рассказывала, о какой жизни мечтает, то начинала светиться изнутри, как будто в ее сердце что-то зажигалось. А еще она была хорошенькая. Ему хотелось ее поцеловать, но он не знал, как попросить у нее разрешения.
– Я не хочу, чтобы ты меня целовал, – сказала Чичи.
– Не хочешь? – «Да она читает мои мысли», – подумал Саверио. Ясновидящая, как та цыганка, которая путешествовала с оркестром, когда они играли на деревенских ярмарках, и раскладывала там свой шатер с хрустальным шаром.
– Не-а. Так что можешь даже не стараться. Я появилась у тебя на пути, потому что тебе требуется настоящий друг. А девушек за тобой выстроилась целая очередь вдоль променада, их там стоит больше, чем за пончиками. Я их видела. Красотки со всего побережья, от Уайлдвуд-Крест до Брилля, и все фланируют в надежде, что ты обратишь на них внимание. На что тебе еще и я?
– Все они чего-то хотят, – признал Саверио. – А чего хочешь ты? – Он засунул руки в карманы. – Ну, помимо работы, как у меня?
– Мне нужна услуга.
– Даже не сомневался.
– Причем совсем небольшая услуга. Мне бы просто хотелось, чтобы ты передал нашу запись Роду Роккаразо – пусть скажет, что он о ней думает. Я могу устроить, чтобы пластинка была готова прежде, чем ты уедешь. Может, он ее послушает и это его наведет на какие-то мысли. Сделаешь это для меня?
– С чего бы я стал это делать? – поддразнил ее Саверио.
– Потому что мы действительно отлично поем.
Она выглядела такой полной надежд, такой серьезной, что Саверио едва удержался от смеха.
– Ладно, Чичи.
– Передашь? Правда? Завтра она будет готова. – Чичи захлопала в ладоши. – Спасибо! Ты настоящий принц!
– Сын итальянки всегда принц.
– Знаю. Но ты – добрый принц. – Чичи повернулась, чтобы идти домой.
– Слышь, Чичи?
– Чего?
– Ты меня раскусила.
Она улыбнулась ему, прежде чем подняться на крыльцо. На верхней ступеньке она обернулась:
– Слышь, Савви?
– Чего?
– Нет ничего плохого в том, чтобы быть романтическим героем.
– Да я и сам так думаю.
– Тогда почему же ты постоянно ведешь себя так, словно в чем-то провинился?
Чичи вошла в дом и закрыла за собой сетчатую дверь.
Саверио постоял, изучая дом семьи Донателли, выстроенный в стиле кейп-код[28], с его побитой ветром серой черепицей и недавно обновленной желтой отделкой, и размышлял, каково оно – жить в таком доме. Мариано сам залил цементом и выложил сланцем дорожку, ведущую к двери. Узор ее голубоватых плит напоминал классики. Если у итальянца есть выбор, он всегда предпочтет сам заниматься работами по камню. По обе стороны дорожки тянулись одинаковые, ровно подстриженные островки зеленой травы, ветерок шевелил обрамлявшие крыльцо кусты осоки, а в ветроловке белые стеклянные диски, похожие на облатки, негромко отзванивали нежную мелодию. Настоящий отличный дом для хорошей семьи.
Сквозь сетку на двери и в окнах до Саверио доносились их голоса, и звуки разговоров проплывали над его головой, как музыка. Такого рода общение можно найти лишь в сердце дома, где счастливо живет дружная сплоченная семья, где все понимают друг друга и говорят на особом общем языке.
Саверио не мог разобрать слов, долетавших до него сквозь дверь и окна, но когда кто-то смеялся в комнатах, этот смех звучал будто серебряные колокольчики, которые министрант встряхивает в церкви. Священный звук. Во всяком случае, таким он был для него.
Послеполуденное небо было испещрено лиловыми облаками, а похожее на желток солнце начинало закатываться за отель «Кронеккер».
Саверио приветствовал поцелуем в щеку свою мать, ожидавшую его на веранде. Мимо них возвращались домой после очередного дня на побережье запоздалые пляжники. Они несли на плечах зонты, как мушкеты, и размахивали пустыми корзинами для пикников в такт заключительным звукам концерта Джимми Арены и его оркестра, которые неслись из открытых окон, – радио передавало концерт. Когда они поворачивали на Сифорт-авеню, следом еще плыл ровный рев саксофона Джимми.
Розария обняла сына.
– Я рада, что нам удалось повидаться перед твоим выступлением, – сказала она.
– Ты хорошо выглядишь, мама. Даже немного bronzata[29] на джерсийский манер.
Розария поглядела на свои руки:
– А и правда. Кузина Джузи отвезет меня к поезду.
– В спальном вагоне тебе будет комфортно.
– О да, не сомневаюсь. Спасибо, что все так устроил. Ты ко мне слишком добр.
Саверио улыбнулся матери.
– Слишком добр к тебе? Такого быть не может.
– Я люблю Супер-Чиф[30]. Там встречаются такие интересные люди. По пути сюда я играла в карты с дамами из Розето, штат Пенсильвания. Куда бы я ни поехала, везде нахожу друзей.
Розария сидела лицом к Оушн-драйв в плетеном кресле-качалке, уже одетая в свой лучший бежевый льняной костюм и обутая в туфли-лодочки. Ее чемодан, шляпная коробка и сумочка были аккуратно сложены пирамидой рядом с креслом.
– Я прекрасно провела эту неделю, – сказала она.
– Ты побывала на каждом концерте.
– Мне не хотелось пропустить ни одной ноты.
Саверио уселся на скамью напротив матери.
– Может, еще останешься? – предложил он.
– Кузине это бы понравилось, – признала Розария.
– Так оставайся!
– Я нужна твоему отцу.
– Уверен, он отлично справляется.
– Да, вполне справляется. Но когда я там и могу всем заниматься, он справляется куда лучше.
– Потому что ты готовишь и делаешь уборку.
– И это тоже. Но еще он там совсем один.
– Некоторым людям лучше в одиночестве.
– Он твой отец, Саверио. И он каждый день делает все, что в его силах, – мягко сказала она.
– Он выгнал меня из дома, Ма. Какой отец прогоняет своего единственного сына?
– Да, это было ужасно. Но мужчины часто делают подобные вещи, чтобы закалить своих сыновей, – старая история, ты ее найдешь во множестве книг, если поищешь в библиотеке. Отцам и сыновьям приходится нелегко. Но, уверяю тебя, он желает тебе только добра.
– Ну, допустим, хотя я в это не верю, но ведь он и с тобой обращается дурно.
– Не всегда.
– Он поступает так, как удобнее ему. Ты заслуживаешь хорошего отношения каждый день, с утра до вечера, и по ночам тоже.
– Спасибо за такие слова. Но я способна сама о себе позаботиться.
– О тебе должен бы заботиться твой муж.
– Он так и делает, – попыталась заверить сына Розария.
– Я тут подумал… – взволнованно заговорил Саверио. – Я уже несколько лет гастролирую, и мне удалось отложить немного денег. Я хочу отправить тебя в Тревизо. Почему бы тебе не съездить в гости домой, в Италию? Навестила бы кузин, повидалась бы с тетками и дядьями.
– Я уехала оттуда совсем маленькой и уже почти ничего не помню, – грустно покачала головой Розария.
– Но ты рассказывала мне об Италии. Мне казалось, это какое-то зачарованное королевство.
– Для меня так оно и было. Но я покинула ее ребенком, а когда дети покидают какое-то место, они часто фантазируют о нем, чтобы не терять связи. Сегодня я бы, наверное, даже не узнала Италию.
– Но ты по-прежнему переписываешься с семьей?
Она кивнула.
– Уверен, они бы с радостью тебя приняли, и ты была бы там счастлива. Это пошло бы тебе на пользу. Ты ведь только что сказала, что везде находишь друзей.
– Мое место – рядом с твоим отцом.
Она сказала это так твердо, что Саверио понял: вряд ли ему удастся ее переубедить.
– Значит, мне тебя не уговорить?
– Я принесла твоему отцу торжественную клятву. Ты когда-нибудь видел, чтобы я нарушила обещание? – улыбнулась она.
– Я бы тебе простил, если бы ты нарушила именно эту клятву.
– Не суди его так строго. Когда ты появился на свет, он держал тебя на руках бережно, как хрупкий хрустальный сосуд, очень боялся тебя уронить. Он был таким милым с тобой. Ты этого не можешь помнить, а я не забыла.
– Приятно было бы вспомнить хорошее. Но я ничего такого не припомню.
– Так будет не всегда.
– Мне не нравится, что ты там постоянно наедине с ним, что рядом никого нет. – Он с трудом подбирал правильные слова, чтобы в точности выразить то, что чувствовал. – Мне от этого неспокойно.
– Не стоит волноваться.
– Быть может, для сына единственный способ покинуть родной дом – это забыть его напрочь.
– Надеюсь, что так не будет.
– Мне там не рады. Ты это знаешь.
– Ты можешь приехать домой в любое время.
– Я не стал бы обрекать тебя на такое. Когда я там, он превращается в зверя.
– Ему приходится трудно. Он не понимает того, чем ты занимаешься. Считает это легкомысленным.
– Еще бы. Он грузит в печь песок, чтобы получить стекло, гнет спину, разливая эту лаву по формам. А дальше ее еще и нарезать надо. Однажды на его глазах человек остался без руки.
– Помню, – кивнула Розария.
– У него опасная работа, которая требует полного внимания. Он ее выполняет уже больше двадцати лет и весь уже, должно быть, закостенел и внутри, и снаружи от этой бесконечной рутины. Естественно, после такого ему кажется, что любой, кто не вкалывает как каторжный, до кровавых мозолей, и не трудится вовсе. Но в моем случае он ошибается. То, чем занимаюсь я, не так уж просто, и не каждый способен на такое.
– Я знаю, – сказала Розария.
– На самом деле я вовсе не люблю стоять перед зрителями.
– Я думала, что ты уже привык.
– Не привык. Иногда меня прямо трясет от нервов. И мне становится дурно.
– Дурно? – Розария озабоченно наклонилась к нему.
– Это называется «боязнь сцены». Порой меня рвет, а иной раз поднимается такой жар, что мне кажется, будто я вот-вот потеряю сознание.
– Что ж, многое поставлено на карту, – сказала Розария. – Да еще и высокая конкуренция.
– Одни ребята выпивают, чтобы набраться храбрости перед выходом на сцену. Другие курят. К нашим услугам богатый выбор пороков, чтобы отогнать страх или хотя бы притупить его. Но сам я просто вспоминаю заводской конвейер, и это дает мне силы продолжать. Я не хочу туда возвращаться. Не потому что это недостойное меня занятие, а потому что я для него не подходил.
– Я пыталась объяснить это твоему отцу.
– Па никогда этого не понимал. Он считал, что все очень просто. Ведь от меня требовалось всего лишь стоять у конвейера, безошибочно проделывать назначенную операцию и отправлять автомобиль к следующему рабочему. Но все куда сложнее. Мне надо было еще и оставаться тем же самым, постоянным, без отличий, изменений и отклонений, день ото дня, неделя за неделей.
– Такое подходит не каждому.
– Я видел людей, которые наслаждались работой на конвейере. Но меня она душила. По сей день, а ведь прошло уже шесть лет с тех пор, как я уехал, мне снится по ночам, как я держу гаечный ключ и одну за другой прикручиваю ручки к автомобильным дверям.
– А твой отец зовет во сне своих товарищей.
– Ничего удивительного. Такого рода работа просто становится частью человека. А вот выступать перед публикой – полная противоположность конвейеру, это возбуждение, которое приходит и уходит и длится не дольше представления. Люди идут к тебе в надежде, что ты им поможешь забыть о заботах, неоплаченных счетах и неумолимом начальстве. Музыка – их передышка. Танцы – их способ добиться девушки, и иногда, Бог мне свидетель, у них получается!