Константин Рыбинский
Сольфериновая черепица. Рассказы
Я остаюсь.
– Ого! Ого-го-го-го-го! – негромко обозначил своё присутствие поздний покупатель. Хотя, правильно ли называть столь прозаично и обыденно храбреца, рискнувшего в такое время приблизиться к амбразуре условной торговой точки?
Путь сюда сквозь погружённый во тьму замерзающий брошенный город, занесённый снегом по слепые окна первых этажей, сквозь ледяной колючий ветер – опасен. Находиться на освещённом жёлтым светом зарешеченной лампы пятачке у витрины круглосуточного ларька – почти вызов: рядом часто караулят лихие люди.
– Дай закурить, дядя! А что в кармане? Да я видел, как ты покупал! – рраз рогатым кастетом в висок. Оберут до нитки, искалечат. Могут и ножом пырнуть. Старым, закалённым, с хваткой наборною ручкой из цветного оргстекла. Так было: стояли на лестничной клетке двое, разговаривали о своём, о молодёжном. Шедший сверху невзрачный мужичок коротким точным движением пробил сердце одного из них, даже не останавливаясь. Паренёк осел по стене беззвучно. Просто не понравился.
Притихший северный город умирает этой бесконечной зимой. Он не нужен, обманут, забыт в безвременьи тяжкого, мутного похмельного сна, охватившего Империю. Сюда не подвозят уголь, топить нечем, стены в домах индевеют от мороза. Люди с тревогой наблюдают, как неумолимо тает антрацитовый холмик на местной ТЭЦ. Здесь, на Севере, жизнь – это тепло огня. Когда гаснет огонь, наступает смерть.
Слесарь и историк заледеневшей школы сливают по ночам воду из системы отопления, чтобы не лопнули трубы. Ледяная вода из кранов батарей хлещет со звоном в алюминевые вёдра. Дозорные ждут, когда пойдёт хотя бы чуть живая, а потом греют себя спиртом, взятым в долг, потому что денег в город тоже давно не подвозят.
Холодно.
Кругом промёрзшая до самых сердцевин запорошенных елей тайга, севернее – ощетинившееся торосами бескрайнее море, за которым нет надежды, там Северный Полюс.
Вот и жмутся к ларьку те, кто рискует искать в этой бесконечной полярной ночи тепла.
– Дай закурить!
– Что?
– Нна! – сбитый грязный кулак летит в глаз.
Даже не думая, только что купленной бутылкой с размаху в ухо. Разбойник падает, бутылка возвращается в исходное положение:
– Ну, кому ещё закурить? – кровь капает на лежащее тело, шакалы отступают.
Бредёшь со своим одиночеством через пропитанный ненавистью и страхом город сюда, где в фанерном замке ждёт совсем иной мир.
– Привет, это я.
– А, здорово, заходи!
Здесь всё иначе. В маленькой каморке, уставленной ящиками и коробками, едва можно развернуться, и накурено до синевы, зато тепло. Уютно потрескивает на полу мятый армейский ТЭН, пережигая воздух раскалёнными докрасна спиралями. Постепенно отходят промёрзшие до костей руки. Друг поёт Вертинского: «Ваши пальцы пахнут ладаном…». Мы даже не понимаем несовместности двух миров, разделённых зарешеченной витриной, но ощущаем её физически. Нам выпала великая честь….
Василий не спеша набивает ароматным табаком точёную чашечку бриаровой трубки, щурится, улыбаясь в арамисовские усы. У него тонкие пальцы и испанская бородка на узком лице флибустьера. Его легко представить на раскачивающемся мостике чёрной пиратской шхуны, среди солёных брызг, с повязанным на голове ярким кастильским платком, хищно вглядывающимся из-под руки в голубоватую морскую даль, где скрывается тучная английская каравелла с грузом пряностей из Ост-Индии. Весёлый Роджер хлопает и трепещет на гроте под свежим Зюйд-Вестом, пояс оттягивают кремниевые пистоли и зазубренный ятаган с золочёной рукоятью, добытый в жарком бою с сарацинами….
У Василия замечательный высокий тенор, которого совсем не ждёшь от пирата.
В центре оглушённого и разбросанного переменами, словно Большим Взрывом, мира, он поёт Вертинского, Гребенщикова и ещё много таких авторов, которых ни от кого более не услышишь, делает это очень тонко и артистично.
Тесный кубрик наполняется дымком, пахнущим дикой вишней. Василий охотно передаёт трубку, обтирая мундштук рукавом. Крепкий, но мягкий табак. Мечта контрабандиста.
В городе все курят американские сигареты, сгорающие, как порох.
Василий оглаживает флибустьерскую бородку:
– Когда я учился в медучилище, у меня совсем не было денег. Как мы выживали на этом скудном содержании, не понятно. Но случился джазовый фестиваль – и всё, были найдены какие-то последние крохи, куплен билет, на сдачу – рюмку коньяку…. Я, открыв рот, просидел весь концерт с этой рюмкой в руке, глядя, как Боги на сцене творят Музыку! – он мечтательно поглядел в низкий, обитый крашеной в бежевый ДВП потолок. – Люди как-то умудряются слушать композиции «разом», монолитом звуков. Я так давно разучился, ещё в детстве. Сразу раскладываю музыку на партии отдельных инструментов, голоса. А там, за инструментами – живые люди, и каждый хочет выразить что-то своё, если есть, конечно, что выразить. Вот здесь джазу равных нет.
– А классика?
– Ээ, батенька, в классике всё выражает композитор. Поэтому стоит в большом симфоническом оркестре дядька с литаврами два часа, ждёт, чтобы в самом конце жахнуть от души, потому что так композиторской душеньке угодно было изволить. В джазе такого нет. Барабанщик не будет отбивать ритм только для того, чтобы команда не сбивалась, а дамочке, совершающей эволюции между рядами было удобнее вертеть задом. Нет, он будет плести такую паутину, что забудешь об остальных. Остальные в это время тоже плетут, только успевай выхватывать! Джаз-банд – ансамбль солистов. И каждый – личность, да…. Особенно которые с дудками, – Василий рассмеялся, выбил трубочку о край витрины.
– Денег, разумеется, всегда не хватало. Однажды, чтобы подзаработать, я ввязался в совершенно рискованное предприятие, – начал он, чуть погодя. – Мне дали мотоцикл, рюкзак, адрес дома в каком-то диком казахском селе, и велели привезти оттуда мешок одолень-травы.
– Рассчитаюсь щедро, – говорил Гасан, поблёскивая золотыми зубами. – Обратно едь осторожно, посты объезжай просёлками, в города не суйся. Вернёшься – брось коня на окраине. Давай, брат, удачи тебе!
Гасан родился вдалеке от здешних ледяных равнин. Убогая сакля его уважаемых родителей прилепилась к горной круче, как ласточкино гнездо. Отец работал в совхозе пастухом, мать доила коз. Отец был по-горски немногословен. Молча научил метко стрелять, метать ножи, драться и резать баранов. Гасан всегда старался понять, о чём думает этот суровый бородач, часами глядящий поверх ломаной линии гор, и не мог. Он садился рядом, но его маленького терпения хватало на пять минут. Как-то, набравшись смелости, он прямо спросил, но отец не ответил. Возможно, даже не услышал.
В школе Гасан учился плохо: не хватало усидчивости. Точно так же, как не умел долго смотреть на горы, он не мог сосредоточиться на знаках, которые Исмаил Магомедович чертил на исцарапанной мелом доске. Ему нравились физкультура, труд и история, да и то до тех пор, пока на ней рассказывали о походах и рыцарях. Прялка «Дженни» и паровая машина Уатта убили и этот интерес.
В армии Гасан подучил русский язык, окончательно утвердился во мнении, что подлунный мир Аллах подарил сильным и смелым, и решил остаться по месту нелёгкой службы – на суровом Севере.
Он вступил во внушающую ужас банду Саида простым солдатом, но быстро завоевал авторитет, как могучий, жестокий и беспощадный воин. Гасан считал, что отправляя людей к Создателю, делает им одолжение, ускоряя предназначенную встречу. Саиду он тоже сделал такое одолжение, а потом занял его место.
Гасан не любил людей, жену свою с трудом терпел. Единственным живым существом, которое грело душу была его десятилетняя дочь Гаянэ. Наследница разбойничьей империи совсем не походила на отца, являясь точной копией прадеда, поражавшего суровых соседей мягкосердием. Девочка отлично училась, любила животных, цветы, замечательно играла на скрипке, и сочиняла романтические сказки. Отец брал её всюду, куда только можно, и даже туда, куда нельзя.
Василий познакомился с ними в прокуренном баре в центре зимнего города ближе к полуночи, когда всё только начинается.
– Ээээ! – сказал Гасан, поднимая на него тяжёлый взгляд своих маслянистых от опия глаз. – Ты такой модный, да?
– Что? – не понял Василий, сидевший с другом за соседним столиком.
– Я тихо и нэ панятна гаварю, да? – ещё тише произнёс Гасан.
– Всё понятно, не волнуйтесь, – ответил Вася.
– Я?! – Гасан ухмыльнулся. – Это ты начинай волноваться! У тибя бародка пидарская, я таких нэ люблю.
– Папа! – Раздалось от окна, где сидела черноволосая девочка с пронзительными глазами. Она ударила скрипичным кофром по столу, резко дёрнула Гасана за рукав чёрной бандитской кожаной куртки из Турции:
– Ты пьяный, папа! Отстань от него, он хороший человек, извинись немедленно!
Лицо Гасана тут же расплылось в улыбке, он погладил дочь по голове:
– Умница моя!
Он снова повернулся к Василию:
– Видишь, какая скрипачка у меня?! Она сердцем людей чувствует. Прости меня, брат! – чуть повернув голову, крикнул за стойку:
– Эй. Наташа, три румки «Наполеон» сюда неси!
И снова за соседний столик:
– Вас как зовут, пацаны?
– Василий.
– Герман.
– А меня – Гасан. За знакомство. Да, Василий, – добавил он, выпив. – Если что – ты найди меня.
– Папа, пойдём домой, поздно уже! – строго донеслось от окна.
– Пойдём, принцесса моя! – Гасан бросил на стол несколько мятых цветных купюр.
– Бывайте! – подмигнул он, поднимаясь. Рядом встали ещё несколько крепких бородачей.
Герман сделал большой, жадный глоток из пузатой кружки:
– Вася, ты даже не представляешь, как нам только что по-крупному повезло.
Молчаливый боец Гасана Махмуд выкатил из ржавого гаража моего временного железного коня. Получив инструкции избавиться от него по прибытии, я ожидал откровенной рухляди, а передо мной стояла на подножке мечта и гордость любого советского байкера: тяжёлый мощный «Урал», да ещё «намарафеченный» впридачу. Моя вечномальчишеская душа вздрогнула, и расправила крылья.
– А почему не «Ява?» – сфорсил я.
Махмуд сплюнул под ноги:
– Ява твоя – девок в кусты катать на деревенский речка! Это – мужской машина, надёжный. Бросишь на окраине, когда вернёшься, не забудь.
Ещё он в каких-то витиеватых и туманных восточных выражениях пожелал мне не потеряться на бескрайних просторах Родины, намекая, что приключись, не приведи Аллах, такая беда, меня найдут и непременно сильно помогут. И широко улыбнулся золотой улыбкой из чёрной курчавой бороды.
Но я уже махал ему рукой с рычащего и вибрирующего подо мной зверя, потом докрутил газ и отжал сцепление, вырываясь из душных клубов захолустной пыли на Дорогу, о дальности которой понятия не имел, и не желал иметь.
Лето, свобода, молодость и дорога – кинематограф, а не жизнь. Представляется загорелый ковбой в клетчатой рубахе, которого увозит по прямой, как полёт пули, асфальтовой ленте сверкающий хромом Харлей-Дэвидсон в полную захватывающих приключений жизнь за горизонтом. Красота!
В реальности всё получилось несколько прозаичнее: и мотоцикл, и асфальт, и ковбой, но главное – вот оно: я на Дороге, которая теперь не кончится никогда. Без ответственности, без собственной цели, да ещё и за чужой счёт. То, что хозяин счёта окончательно потерялся в сложных отношениях с законом, лишь добавляло перца в хипповый фильм, в который я вкатился, подкрутив тугую ручку газа. Меня приняла в свои пряные объятья дорога 66. Ветер в лицо, в горячем сердце – молодость, в голове безумствуют Led Zeppelin.
На прямых участках планета крутилась с такой бешеной скоростью в сантиметре от моих пожарных кед, что хотелось поджать ноги. Влетев-таки раз в ракитовые кусты, я стал чуть осторожнее. Практика в травматологическом отделении не позволяла идеализму достичь опасных пределов.
Мотоцикл Гасана работал, как часы, мы сроднились, я называл его Джек. Он был большой, горячий, парил вокруг божественным ароматом бензина и машинного масла. Я похлопывал его по баку, и говорил:
– Пора в путь, Джек!
Весь день мы неслись к плавающему в дорожном мареве горизонту, ненадолго останавливаясь на заправках, изредка – у живописных речушек, чтобы искупаться, передохнуть и перекусить. И снова в седло: Дорога влекла меня неодолимо, я чувствовал себя живым только на ней, всё другое время ощущалось краденым. Только когда луч фары начинал плавать, нарезая из темноты причудливую аппликацию, я позволял Джеку найти просёлок для ночлега. Иногда разводил костёр, отправляющий в черноту космоса своих обжигающих детей, иногда уставал так, что просто забирался в спальник и смотрел на звёзды.
Надо мной мерцали тысячи далёких огней, которых большинство людей никогда не увидит. Чем дальше к югу, тем их становилось всё больше, а сами они – ярче. Если долго лежать и смотреть на их стойбище, они начнут понемногу приближаться, приближаться, пока перед глазами не останется одна звезда. Она-то и заберёт тебя с собой под истошный стрёкот и крики ночных птиц.
Я проехал весь Советский Союз с Севера на Юг. По большой карте, что висела в любом кабинете географии, даже пальцем вести долго.
Колёса с прозрачными спицами кружили Землю с юга на север, изменялся наклон оси, изменялся мир вокруг. Бесконечный, безлюдный, унылый архангельский ельник потихоньку разбавила листва, лес вырос, стал пышнее. Всё чаще к дороге прорывались поля, горизонт отдалился. Воздух уплотнился, потерял северную прозрачность, напитался южными запахами и звуками, прогревался всё сильнее, пока не начал плавить асфальт. Реки помутнели, покрылись зелёно-бурой ряской, зато в них стало возможно плескаться вволю среди лягушек и змей, не рискуя отморозить себе пальцы. А затем потянулись бескрайние оренбургские степи от края до края вечного синего неба, незаметно для глаз перешедшие в казахские.
Не без труда нашёл я заветное село, (какого на большой географической карте, между прочим, нет), нужный дом, покричал у хлипкой калитки. На толстой цепи, обмотанной вокруг вбитого в землю обломка ржавой трубы, бесновался, плюясь, устрашающих размеров лохматый цербер.
– Чего тебе? – спросил вышедший из ветхой сакли дед, со спины походивший на Илью Муромца, а анфас – вылитый Тамерлан. Не глядя, коротким плавным жестом успокоил собаку.
– От Гасана с Севера, – я протянул ему свёрток.
Тамерлан разорвал бумагу, пересчитал благородного цвета купюры с упитанным Лениным, прочёл письмо.
– Жди здесь, – буркнул мне.
– Басмач, наблюдай, – мотнул головой псу, и скрылся в покосившемся сарае.
Пока старик шуршал и гремел в хлипкой развалюхе, сколоченной из разного хлама, меня внимательно и недобро изучал огромный Басмач. Я старался даже не шевелиться.
Тамерлан половину жизни провёл в тюрьме, не гордился этим, но и не скрывал. Жизнь – есть жизнь. Первый срок получил, как вредитель, по теперешним временам даже почётно. Тогда молодой Тамерлан работал сторожем на колхозном элеваторе. Однажды, чёрной казахской ночью с его стола упала и разбилась вдребезги керосиновая лампа, занялся пожар, потянуло дымом. По инструкции, сторож вызвал пожарных, но до их приезда одолел огонь сам, конечно, поджарился, подкоптился слегка. Приехавшие пожарные похвалили героического паренька, составили акт, оформили ложный вызов и уехали. Но для местного отдела НКВД, где горел синим пламенем план по вредителям, это был настоящий подарок: поджог, диверсия, саботаж. В общем, поехал герой на Север по политической статье.
Тамерлан с детства отличался нелюдимостью, а из лагеря вернулся и вовсе угрюмым. В пятницу под Рамадан повздорил на улице с прохожим, да и убил, один раз ударив – силушкой богатырской наделил его Всемилостивый и Милосердный Аллах с лихвой. Опять, значит, здравствуй Сибирь. Там тёртые лихие люди подсказали, как может устроиться простой советский ЗК в жизни строителей коммунизма. Вернувшись домой, он стал хозяином одолень-травы, быстро разогнав местную шантрапу.