Жил один, здоровался только со стариками, никогда не улыбался.
В канун славного дня Ашура Тамерлан осторожно, чтобы никого не встретить, пробирался к дому. Он хотел достойно почтить память великого Воина Аллаха сердечной молитвой и строгим постом. Под старой айвой у закрытого духана замер, прислушался. Будто хнычет кто рядом. Бесшумно, как большая тень, двинулся на звук. В колючих кустах плакал маленький грязный комок шерсти с перебитой лапкой. Тамерлан протянул узловатую ладонь – и еле успел отдёрнуть.
– Воин! – улыбнулся он, и вдруг, разрыдался в голос, как слабая женщина, благо слёзы его видели только Аллах и эта злобная мелочь, живая былинка, уже надломленная суховеем. Огромный богатырь стоял на коленях, прижимал к груди щенка, и ревел, как раненный медведь, словно все беды и несчастья его жизни, наконец, нашли выход. Звёздная ночь гладила его по непутёвой голове.
Щенок вырос огромным, сильным, яростным, бесстрашным и преданным зверем. Он убил во дворе степного волка. Двух злодеев, подкравшихся к Тамерлану со спины на делянке, пришлось прикопать у арыка…. Басмач – единственное живое существо, с которым подолгу разговаривал Тамерлан. Единственное живое существо, которому улыбался потрескавшимися, как дно Арала, губами.
Тамерлан вскоре вернулся, принёс туго стянутый бечёвкой мешок:
– Держи. Гасану привет, – повернулся, и скрылся за домом. Ни здравствуй, ни прощай. Только Басмач проводил гостя с сожалением, видимо ждал от встречи большего.
Дорога домой прошла в некотором напряжении: Василий знал, что везёт, и сколько лет строгого режима этот груз весит. Перед заправками прятал рюкзак в кустах, потом возвращался. Города и посты объезжал стороной, по грунтовым дорогам с непредсказуемой проходимостью. На мотоцикл свой нарадоваться не мог: не подвёл ни разу.
Объезжая последний перед городом пост ГАИ Василий нарочно выбирал самые дальние, самые извилистые тропки. Он потратил на завершающий отрезок пути настолько много времени, насколько хватило фантазии. Джек стал ему сердечным другом за эти несколько тысяч километров, расставаться с ним совершенно не хотелось. Василий синтементально ощущал себя капитаном Брусенцовым, что отплывает в эмиграцию на последнем корабле из Севастополя, на котором нет места для его коня. Мелькнула шальная мысль потихоньку оставить Джека себе, но всплывший в памяти обоюдоострый взгляд Гасана обрезал её.
– Что ж, Джек, старина, я уверен: ты не пропадёшь! – Василий похлопал «Урал» по нагретому баку, оставил ключ в замке, и отправился прямиком к Гасану.
– Привёз?
– Привёз.
– Не открывал?
– Да что ты!
– Верю. Настоящий джигит. Держи, всё по уговору, – он протянул деньги.
– А можно товаром? – робко спросил Василий.
Гасан рассмеялся, хлопнул по плечу:
– Соображаешь! – и щедро отсыпал с горкой.
– Несколько месяцев после этого приключения, я был самым дорогим гостем в домах своих друзей и друзей друзей!
Мы рассмеялись.
– Славное было зелье, теперь такого нет! Ну, хоть какое-то есть, – он выудил из кармана спичечный коробок, набил трубочку, передал мне. Потянуло банным веничком, уши заложило.
Здесь я был дома. Удивительным образом место, которое приличные люди считали социальным дном, притягивало людей, о которых я читал только в книгах. «Свобода, равенство, братство» из политических лозунгов, набранных курсивом в потрёпанном учебнике истории, становились Хлебом и Вином, обретали плоть и кровь. В этом кругу не приживались злость, корысть, лицемерие, чванство…. Только здесь моя война на время прекращалась, разжимались кулаки.
– Знаешь, Василий, иногда мне бывает очень одиноко. Люди кажутся совсем чужими и враждебными. Между нами пропасть. Ничего общего.
Вася усмехнулся, похлопал по плечу, передал трубочку:
– Ну, это совсем простой случай.
– Да?
– То есть абсолютно. Ты хочешь стать таким же, как эти люди?
– Нет. Не знаю. Не смогу, наверное….
– Значит, остаётся сделать их всех такими, как ты!
– Но это же невозможно! Немыслимо!
Василий откинулся назад:
– Невозможно! Немыслимо. Именно! Именно поэтому прими всё как есть. Ты чужой здесь. Чужак, стрэнджер, пришелец, странник. И нигде твоей Родины нет, даже не мечтай. Она не от мира сего. Живи, как можешь, ищи своих. Ты не один такой. Над Землёй это племя щедро рассыпано по ветру.
– Ого! Ого-го-го! – донеслось из открытого окошечка.
Василий о чём-то говорил с припозднившимся покупателем, а я сидел, облокотившись на локти, и смотрел вниз. Мне живо представилось, что моё тело – исполинская скала. Я гляжу из пещеры глазниц на каменные колени, на бесконечно далёкие стопы, скрытые голубой дымкой – и мне очень страшно.
Я – маленький мальчик внутри себя.
Мне одновременно хочется укрыться, спрятаться где-нибудь в глубине, где никто никогда не найдёт; или выпрыгнуть вон.
Выпрыгнуть – значит разбиться там, внизу, у своих стоп, и умереть, исчезнуть навсегда. А остаться – просто остаться.
Я остаюсь.
28 май. 20 г. – 19 июн. 20 г.
Время
Хитрая штука – время! В детстве его безумно много. Валяешься в мягкой постели под пуховым одеялом до обеда с книжкой про мушкетёров или Следопыта, пока бабушка не утащит за ногу к столу, а время не кончается, его – море, океан переливающегося радугой бесконечного счастья.
В сорок пять ты проспал дольше, чем обычно, на полчаса, и понимаешь, что зачерпнул из высыхающей лужицы. Зачерпнул, а оно утекло сквозь пальцы, и исчезло.
Замкадье
Папы и мамы Изольды, Софии-Федерики, Варфоломея и Нестора, как все молодые, креативные и успешные москвичи, были постоянно заняты, в основном, перемещениями в сложноорганизованном пространстве, поэтому выдав чадам карточки с необозримым кредитным лимитом, отправили их в Зарядье. А что, хороший парк. Не чета многим.
Все, кроме Нестора, взяли себе фишбургеры, в которых поджаренные до золотистой корочки куски осетрины щедро пересыпаны блестящей антрацитовым срезом чёрной икрой, кусочками ананаса и переложены листьями салата, что ещё утром рос себе безмятежно в высокогорьях Камбоджи. Нестор презирал Буржуазию, заставлял себя читать Прилепина, потому купил небольшое ведро перепелиных ножек, обжаренных в кляре из крошек мексиканской лепёшки и яиц игуаны. Запивали смузи из мангрового дерева.
– Батя рассказывал, – начал время ленивых постланчевых бесед дородный Варфоломей, покачивая пухлой ножкой, обутой в простенький кед от Лагерфельда, – что в Замкадье аборигены поймали москвича, и месяц заставляли жить на свою зарплату.
Софья-Федерика наморщила смуглый носик, паправила перламутровым детским ноготком тёмные очки в оправе белого золота, скромно осыпанного бриллиантовой пылью:
– Им ещё кто-то платит?
– Сколько, интересно? – Нестор хрустко разгрыз очередную ножку несчастной птички.
– Батя говорил, баксов двести, – ответил Варфоломей, и быстро добавил: – Я не очень-то верю, на него высокий штиль нашёл после бургундского, мог и приврать. Кто ж за двести работать будет. В час если!
– Москвич выжил? – равнодушно протянула самая младшая, Изольда, лениво скроля френдленту на топовом яблофоне.
– Не в этом соль, подруга, – заметила София-Федерика. – Соль в том, что в Замкадье человек может столкнуться с иными формами жизни. Нужно быть готовой.
– Фигня! – беззаботно блеснула сапфирами на платиновых брекетах Изольда. – Я даже с пятого этажа моей башни на даче вижу только москвичей!
– А я сам видел! – заявил Нестор.
– Ты лжёшь, друг, – улыбнулся михалковской снисходительной улыбкой Варфоломей.
– Нисколько, – упрямо продолжал Нестор. – Мы как-то отъехали довольно далеко от Кольца, и я успел заметить несколько странных фигур, одетых во что-то невообразимое!
София-Федерика погладила его нежными подушечками точёных пальчиков по внутренней стороне запястья:
– Ты такой милый, когда фантазируешь.
– Как хотите, – пожал плечами Нестор, перехватывая масляный взгляд Софии-Федерики, который она подсмотрела у маминой подруги, глядящей на отца.
Изольда прикусила губу:
– Всё – враньё! Нет там никого! Бабушкины сказки для детей. Везде живут одни москвичи.
– Да это и не важно, – заметил Варфоломей, поднимаясь. – Есть они там, или нет – нам-то что? Давайте-ка лучше закатимся на Воробьёвы!
– Ну, давайте, – согласились ребята, степенно встали со своих мест.
Над Москвой ярко светило Солнце, но откуда-то с Севера, из-за горизонта надвигалась гроза, ещё не видимая детскому взору.
17 мая 2019 г.
Про птиц и ветер
Вторые сутки на Севере пурга, метель, шквалистый ветер. Кажется, всё живое должно забиться в норы и дрожать. Но птицы стаями носятся по небу! Здорово, видимо, забраться повыше, спрятать лапки в нежный пух на животе, и позволить потоку нести тебя с безумной скоростью. В хорошей компании. И орать при этом весёлым птичьим матерком на всю округу!
Сольфериновая черепица.
Мы занимали крохотный круглый столик в дальнем углу кафе у Турка уже второй час, и с каждой минутой градус учёной беседы неудержимо поднимался. Турок всё чаще с сомнением поглядывал в нашу сторону, почёсывая пудовые кулаки.
– Тсс! – прошипел я, получив очередной ожог от испепеляющих масляных глаз потомка жестоких сарацин. – На полтона ниже, Мохнатый, не то нас выкинут на улицу, невзирая на содержание.
– Чего?
– Чего «чего»?
– Чего содержание?
– Наше содержание!
– А с тобой бывает трудно, дорогой товарищ! Ну, вот. Как бы это иначе тебе сказать… – он подцепил гнутым зубцом почерневшей вилки сопливый гриб, – Пойми, я ищу сюжет.
– Зачем?
– Ты дебил?
– Тебя ударить?
– Ты дебил. Сюжет должен увлекать.
– Увлекать??? – возопил я, но, оглянувшись на Турка, сразу успокоился. – Это спустя 4 тысячи лет развития литературы? Даже если мы не будем рассматривать Рамаяну с прочими Махабхаратами и Бхагавадгитами, то куда ты денешь Шекспира?
– А при чём здесь этот полумифический персонаж? – невозмутимо возразил Мохнатый.
– А при том. Нет и быть не может под этой луной новых сюжетов!
– Да? – Мохнатый мутным взглядом уставился на склизкий гриб, отправил его в рот, запил стопкой водки, а её, в свою очередь, залил кружкой чёрного, как украинская ночь, тридцатипроцентного контрабандного портера. – А что есть?
Я покрутил в руках точёную рубиновую рюмочку, опрокинул на язык, закатил глаза, посмаковал вишнёвый букет:
– Тонкие оттенки ощущений. Сольфериновая черепица.
– Что?
– Вот именно. Что ты чувствуешь, когда слышишь это словосочетание?
– Ну, нагретую солнцем глину, трещины, запах пиццы, чоризо, кьянти, Средиземного моря….
– Вот видишь, какая палитра в двух словах? Здесь даже сюжет есть: битва у Сольферино – одно из самых кровавых и бессмысленных столкновений мужчин по поводу….
– По какому?
– А им всё равно. Но крови пролилось море. И она подмешивается к твоей глине, кьянти и трещинам.
– И что?
– А то. Словосочетание «сольфериновая черепица», описывающее какую-нибудь запылённую крышу дома в глухой провинции, утонувшей в липах и виноградниках, может быть гораздо глубже и интереснее, чем все избитые сюжеты и их усыпляющие извороты, что могут происходить под ней.
Мохнатый хмыкнул:
– А мне казалось, что сопли жевать – это всем давно надоело и скучно.
– А что не скучно?
– Ну, вот например… – Мохнатый раскурил папиросу.
– Ээээ, – протянул ошарашенный такой наглостью Турок, категорически запретивший табак.
Я вскочил, выхватил папиросу изо рта Мохнатого, погасил в рюмке. Жестами успокоил Турка, заказал большой графин вишнёвки. Турок смягчился, но погрозил кулачищем.
Мохнатый даже не заметил приближение апокалипсиса.
– Ну, вот, например….
Райзер.
Я сидел на горячей груде ржавого железа, пялясь на заходящее Солнце, что плавило этот гадский город там, внизу. Цвет мира сместился к красной части спектра, изнуряющая, адская жара спадала, дышать делалось легче. Мне нравились эти часы.
Он молча опустился рядом – обычный шалопай, как и я, лет 14-15, соответственно вида идиотского. Долго молчал, наконец, буркнул в пространство:
– Жизнь – скучная штука.
Я запустил в него взглядом, наповал поражающим педиков, дилеров и сутенёров в радиусе километра. Он хмыкнул, но без раздражения или вызова, не то сразу получил бы по сопатке – в наших местах с этим строго. Слабину давать нельзя – сожрут.
Встав, он оставил рядом со мной рыжий ободранный диск вроде большой плоской гайки с дырками внутри. Был бы побольше – сгодился б как кастет.
– Это райзер. Может понравится? – равнодушно объяснил проходимец, и заковылял на своих длинных худых ногах поближе к трассе.
Я повертел непонятную хреновину в руках и так и этак, пожал плечами. Непонятно, куда её можно присобачить. Разве кистень сделать.
Засмотревшись на полыхающий горизонт, я воображал, как крошу новым кистенём плешивые черепа прокажённых недоумков с Нижней Свалки, как грязные вонючки разбегаются в стороны с противным визгом…. Непонятная железяка в руке сама собой разогрелась, да так здорово, что я заорал благим матом.
– Да проснись ты! – гаркнул дюжий водила, пихая меня в плечо. Рука горела, ничего в ней не было. На панели сияла на солнце монетница. Я осторожно дотронулся пальцем – раскалённая.
Вот тебе и райзер.
За грязными стёклами проносились пропылённые деревья, серой стеной стоящие вдоль разбитой вусмерть грунтовки. Иной раз на колдобинах подбрасывало до потолка, тогда шофёр ругался зло и безнадёжно. Удивительно, как в этих условиях можно было заснуть. Вспомнилось красное-красное полыхающее огнём небо из странного сна. Райзер. Странное слово.
В районе Белозорья дорога пошла ровнее, водитель расслабился, закурил.
– Вот теперь вздремни чутка, пока тихо. Только не ори опять, а то я чуть по тормозам не влупил!
Нащупав ручку регулировки спинки, я потянул на себя. Ручка шарахнула электрическим разрядом, сидение крутанулось вокруг своей оси….
Я, видно, задремал на минутку в кабине этого долбанного хеликоптера. Потряс головой, размял затёкшую руку. Прислушался к работе мотора. Н-да. Хеликоптер этот показался мне подозрительным ещё в Домодедово, так что я сразу подозвал механика:
– Силантий, послушай двигатель, не слышишь чего?
Тот прислушался, даже ухо оттопырил.
– Не слышу ничего особенного, Виссарион Григорьевич, летите с Богом, или, если вам так любезнее, с бозоном Хиггса!
Я махнул рукой, мол, тебе видней. Силантий заковылял прочь с видом мужика, которого вконец загонял капризный и вздорный барин.
Много, слишком много русской классики девятнадцатого века зачем-то впихивают в наши осоловевшие от виртуального мира мозги. С другой стороны, что изменилось от того, что барин сидит теперь не в скрипучей бричке, а в блестящей летающей погремушке? Сюжеты те же, проблемы те же. Любовь-морковь, война и мир, тварь я дрожащая или право имею….
Ну, делать нечего, лететь всё равно надо.
Внизу проплывали однообразные виды Средне-Русской возвышенности. Огромный изумрудный лесной пирог, выложенный на блюдо Земли от горизонта до горизонта нарезали на щедрые ломти всё ещё ровные ленты брошенных дорог.
Серое тяжёлое небо, вот-вот готовое разродиться мерзкой моросью, прижимало к вершинам деревьев, приходилось внимательно следить, чтобы не угробиться об очередную осину. Сказочное удовольствие от полёта, что обещала реклама, осталось в ней же: белозубый красавец вязал воздушные петли в лазурном небе над Красной площадью, резвился среди марципановых куполов Покровского собора, нырял под лёгкими арками мостов, как забытый хулиган Чкалов.