Про цветы на окне в комнате Настасьи забыли все даже Авдотья. Они выглядели сиротливо, быстро повяли и начали усыхать.
11. Деловая встреча и накалившиеся страсти в салоне
«Нет величия там, где нет простоты, добра и правды»
Л.Толстой
– Утверждают, что для человеческой деятельности существует только три стимула: любознательность, стремление к славе и стремление к комфорту. Я же – счастливое исключение, поймите, для меня превыше всего научный интерес, – выразительно высказывал свою мысль оживлённый светловолосый человек более сорока лет с променадной тростью в руках.
– Господин Вишневский, – обращался к нему худой сутулый лысый человек в очках, тех же лет, – Вы исправно помогали нам и не один год. Между нами до сих пор было полное взаимопонимание, и мы даже одобрили тот факт, что Вы займётесь своим непонятным для нас проектом в Индии, и мы помогли Вам в этом тоже немало. Но теперь, партия требует от Вас полного сосредоточения на её нуждах, покуда Вы не сможете вновь позволять себе и то и другое «удовольствие». Пока у нас недостаточно средств, политическая жизнь должна стать для Вас превыше личных амбиций.
– Позвольте, но я даже не член партии! – поигрывая тростью.
Лысый нервно периодически натягивал котелок на голову и вновь снимал, теребя его:
– Именно по причине мною здесь сказанного, Вам придётся временно забыть иные проекты и попытаться раздобыть новые средства. Ущерб нам нанесён пока ещё непоправимый. Необходимо наладить новое производство: планы огромные.
– Вы можете радоваться, что они нашли все мои чертежи и думают, что вся взрывчатка предназначалась для невинной горушки, а ничего о готовящемся в столице обнаружено не было. Их версия очевидна: маньяк с манией величия мечтает укоротить высочайшую точку земного шара, сделать её доступной. Благодаря мне, опять же, вы все в тени.
– Владимир Вадимович, – сиплым голосом заговорил ширококостный и, при этом сухой жилистый человек со шрамом на обветренном грубом лице пролетария, – Вашими устами да мёд пить. Но, не всё так гладко и в Охранке132 сидят не такие уж идиоты.
– Давайте раскроем карты без всяких обиняков, сделаем всё предельно ясным: что хочет от меня, человека с уже довольно скромными сбережениями, партия?
– От Вас лишь самого малого: денег и только денег, а вот своих людей она посылает на заклание. Да, риск чудовищен! Эти святые люди идут на него во имя светлого будущего всего человечества! – из под котелка были сделаны страшные глаза.
– Так, думал даже написать самому Государю: Всепресветлейший, Высокомилостивейший, Вседержавнейший, Боголюбивейший Благодетель наш и проч и проч, прошу, мол, помочь и милостивейше выдать от казны определённую сумму на замечательный проект по усечению горы, во славу технического могущества нашего Отечества и тэ-дэ и тэ-пэ. Выгорело бы, так всё бы своё и отдал на благое дело партии. Да, только была такая мысль до раскрытия завода со складом, а теперь они всё знают про чертежи…
– Что говорить, любезный сударь о том, что было до того…
– Я постараюсь, господа, добыть средств уже известным проверенным путём… Но только всё сложнее это становится. Мне кажется, что вы забываете, что я сделал для вашего «ордена» помимо финансовой помощи, что я общался, будучи за рубежом, с самим Парвусом и обсуждал возможности смены власти в некоей империи. Мы с ним лили и продолжаем лить воду на вашу мельницу, господа. Вы, полагаю, знаете, КТО такой Александр Парвус133?
– Не думайте, что Вы единственный в этом мире, кто знаком с великим одесситом господином Гельфандом. Но, ближе к делу: у Вас ещё имеется достаточно средств, я уверен в этом. Вы просто не желаете выручить партию в трудный момент.
– Да, что Вы, я бы почёл за счастье, но уж почти никаких сбережений не осталось. Полагаю, что мне виднее, сударь.
– И не платите нам финикийской монетой134, господин Вишневский! Подумайте о своём будущем. Я лично могу простить Вам многое, но партия не прощает обмана! Суд партии – Божий суд. Вы под наблюдением, Владимир Вадимович. Имейте это в виду и не совершайте необдуманные поступки. Настоятельно Вам советую. Будет весьма печально, если ненароком что-то случится с таким умным человеком. Всякое может быть. Был человек – нет человека. Ни родни, ни друзей у Вас нет и погоревать некому. Обидно и досадно.
«Насчёт родни это он маху дал, но верно, что порешат за милу душу и не поморщатся. Надо хорошо подумать: ведь денег почти не осталось на самом деле», – стучало в мозгу почтенного гражданина Владимира Вишневского, зажавшего пальцами в глубоком кармане персиковую косточку и поспешно удалявшегося от места встречи вдоль по Литейному под тусклым светом керосиновых фонарей. В какой-то момент он так сильно сжал косточку, что неосторожно оцарапал её остриём свой палец: «Ой не к добру, не к добру и это».
Когда Сергею Охотину, задержавшемуся в столице, пришло очередное приглашение на вечер в салоне госпожи Третнёвой, он поинтересовался, а нельзя ли прихватить своего брата и двух родственников-Ртищевых, поскольку знал, что в этот день в Училище праздник и Аркадий с Кириллом будут свободны. Получив положительный ответ, он поспешил оповестить брата с однокашником и невестку. Все охотно согласились исключительно из любопытства. Энтузиазм самого Сергея уже заметно поостыл и лишь его тяга к работникам пера, в надежде встретить там самих патриархов русского символизма – Мережковского с Гиппиус, подогревала его заинтересованность. Охотин не ведал о недружелюбии между некоторыми салонами столицы. Его продолжал мучить вопрос: есть ли и ему место среди этой пишущей публики, или же он никуда не годен? «Почему я пытаюсь противопоставить себя декадентам, но получается всё равно в их духе? В воздухе зависла отрава декаданса, и мы все ею пропитались? Мистично? Но иного объяснения я не нахожу! Декаденты меня раздражают своеобразным цинизмом, но и пленяют своим отрицанием буквально всего и очаровывают новизной. Но, они лишь бьют себя в грудь, что они полностью игнорируют политику. На самом деле, они ничуть не меньше подвержены политическим страстям, чем все прочие. Условия игры… Что делать? Я даже заглядываюсь на такое яркое олицетворение декадентов, как та зеленоокая бестия – к чему? Она не для меня. С ней счастья никому и никогда не будет. Да и не моего полёта пташка – семя юсуповское, княжеское. Разорваться? Как я завидую таким цельным людям, как отец, Аркадий и Дмитрий! Пожалуй и Глеб, хоть и не совсем одобряю его поле деятельности для брата моего. Да та же Евпраксия… Но, она ещё не окончательно выбрала направление в живописи. Пожалуй и Антоша? Они видят цель и уверенно к ней двигаются. Я же её не вижу, вот в чём беда! Видимо я и есть декадент помимо своей воли? Раз я не вижу явной благородной цели и политичности в искусстве, а вдохновляюсь лишь неосознанными эмоциями красоты и любви, выходит, что я к ним ближе?»
Казалось, что в тот вечер у госпожи Третнёвой собралось на редкость много народу. Гости всё прибывали. Охотины с Ртищевыми приехали первыми, не усвоив ещё столичного бон-тона, дабы легко и непринуждённо опоздать. Ольга Сергеевна их подготовила к возможности едких вопросов и комментариев со стороны некоторых гостей и просила не обижаться на подобные пустяки, мол – принято так. Сергей вспомнил отзывы Глеба обо всём этом обществе и призывом брату реагировать также, мол: не заслуживают они большего. Тучный господин в черепаховом пенсне уже расположился сыграть в карты с профессором Иркентьевым и бородачом с купеческим обликом, а молодежь слушала декламацию стихотворений Мережковского и Брюсова в исполнении Аглаи в другом конце гостиной. Известные политики пока что задерживались. Вошедший отец Виссарион, примкнул к кучке молодёжи. Ему и было не больше тридцати пяти, по возрасту он находился между черепаховым пенсне и студентами, а ближе даже к последним.
– Как Вы смотрите, отец Виссарион, на тот факт, что в нынешней России буквально плодятся религиозные секты со времён Алексадра Миротворца? Как относится к этому Православная церковь? – встретил священника вопросом Сергей Маковский, поигрывая тростью и поблёскивая моноклем.
– Душе русской свойственна мучительная и самоиспепеляющая потребность услышать Бога в глубинах её совести, – собрался с мыслями Виссарион после некоторой паузы, – Явление это весьма русское. Русский человек, пусть и мало верующий, «духовной жаждою томим».
– В то же время, наш богоискатель ищет не традиционной веры, а своей, рвущейся из оков нашей Церкви, не так ли? Отсюда, наверное, и столь всеобъемлющая любовь простонародья к религиозному мудрствованию. Культурное богоискательство нашей интеллигенции имеет те же корни, что и простонародное. Вы со мною согласны? – Маковский был в тот день в ударе и желал непременно «копнуть» поглубже, «кольнуть» поострее.
– А вы посмотрите на пример Александра Добролюбова135 – выходца из вашей же среды, – спокойно и уверенно произнёс отец Виссарион, – Резко разочаровавшись в пустой декадентской жизни, он уходит искать Бога. Лет шесть назад Александр Добролюбов отрекается от своего «декадентского чревовещательства» и становится религиозным мыслителем. Он «опрощается» по Толстому, «уходит в народ, взыскуя Нового Града». Уж пол Руси исходил с котомкой за плечами, проповедуя любовь к ближнему, благословляя всяку тварь земную и всё Божье творение. Его новые стихи звучат уже на народный страннический лад от акафиста, да псалма, да песни народной. Ничего декадентского в них не осталось. Как частный пример такое богоискательства могу даже одобрить.
– А Вам и маслом по сердцу. Лишь бы нанести удар по декадансу. Наши декаденты, вскормленные парнасским эстетством Запада и его «Проклятыми поэтами136», легко могут удалиться из кумирен красоты, чтобы молиться по «Книге невидимой», – продолжил Маковский с затаённо-озорным взглядом, – Но это ещё не свидетельство победы официальной Церкви: ведь тот же Добролюбов – сектант. Вы знаете об этом, или наивно видите его православным? Если так, то понятно Ваше желание защитить его.
– Вы, наверное, не ведаете, что Ваш «богоискатель», побывав трудником на Соловках, не найдя своим путём монашество, произвёл подлинный погром своих икон за что был арестован? Уж не одобряете ли Вы иконоборчество, отец Виссарион? – вставил Николай Врангель с глумливо-глуповатым выражением лица.
– Этот человек достоин лучшей оценки именно потому, что он порвал навсегда с подобной столичной жизнью, раздал своё имущество и стал странником. Перебесился. А то, что он потом ещё долго будет заблуждаться, так Господь простит такому правдоискателю.
– Так, он сперва толстовцем стал, а потом даже секту свою создал, – не унимается поймать священника на слове Кока, – И Вы, батюшка, можете оправдать такое?
– Это грех великий, но даже и его, думаю, простить можно. Александр в народ ушёл и хочет дойти до истины. Его непокорный нрав отвергает всякий официоз, в том числе и нашу многострадальную Церковь. Но она милостива и простит ему.
– Инфантильный чудак этот Добролюбов. Набедокурил, был арестован, а мать сумела купить для него свидетельство об умственном расстройстве и «мальчика» прощают за кощунство. Но года три назад, он вновь сбегает и продолжает чудить, вероятно уже чувствуя безнаказанность, – вставляет веское слово Сергей Охотин, а племянница хозяйки с неподдельным восторгом смотрит на него сбоку.
– Церковь наша прощает всё. Главное – желание быть Ею прощённым, – продолжает Виссарион, – Православие было во все времена терпимее католицизма, даже гуменцо при пострижении имело место лишь до семнадцатого века, тонзура же существует до сих пор137.
– Да не критерии всё это: гуменцо! Смешно! – Маковский ловко сбрасывает монокль мимической мышцей вниз, и он повисает на лацкане пиджака. Встав, зажимает монокль вновь в глазнице.
– Как я понимаю, Александр не признаёт вообще ничего материального для религиозного чувства. В том числе и никаких посредников между Богом и человеком, – продолжает Кока.
– Как мне говорил недавно Брюсов, причиной большей части неприятностей Добролюбова в его странствиях по Руси проистекает от его нежелания иметь вид или хотя бы малашку138. Так и совсем недавно: опять задерживался полицией, высылался по этапу в Петербург, – бросает человек средних лет с резким нервным голосом и обрюзгшим лицом из числа постоянных гостей Третнёвой.
– Слышал, что работает Добролюбов только у наиболее бедных крестьян, разорённых. Ни у помещиков, ни у купцов, ни у богатых мужиков принципиально не нанимается, – добавляет Виссарион, – За это многое можно простить. От свойственного декадентам презрения к толпе, он приходит к христианской любви и это важно. Покаяние на лицо: перед отъездом в Соловецкий монастырь он сокрушался, что не верил, что был жесток и не любил людей. Впрочем, лично с ним поговорить не довелось. Всё с чужих слов.
– Считаете ли вы, господа, Сашу Добролюбова олицетворением крайнего декадентства? – пробует найти новую и менее острую тему Ольга.
– О Александр! Слышала, что он ел человеческое мясо! Он возвысился над обыденностью! Он – великая противоположность жирному мещанину! – зелёные глаза сверкают изумрудом в золотистом обрамлении пышных волос – Аглая покоряет всех присутствующих неземным очарованием и добавляет певуче, – Уж осень на дворе, в моей душе – давно!
– Как и Ваш Кроули и проч и проч. Так, не он один «возвышался» над обывателем… – ехидно бросает Сергей Маковский, – Каннибализм искусствен. Даже более того, он изыскан как истинное «искусство для искусства» иногда очень примитивные племена им не занимаются, а гораздо более развитые – да. Он более ритуален, нежели простое пожирание от голода, или за неимением иного мяса. Такие племена достаточно развиты для бесопоклонства, что тот же столичный декадент для чёрной мессы.
– Добролюбов был готов к смерти! Самоубийство есть последний шаг по пути самоосвобождения, нарушение последнего человеческого табу! Оно – последний способ доказательства полноты вашей свободы. Иного не дано! Как бы не был велик Бальмонт139, Александр пошёл дальше! Это прорыв! – глаза Аглаи начинают блуждать.
– И даже усердно умерщвлял свою плоть курением и поеданием опиума… – усмехается Маковский.
– Он презрел её, стал выше!
– Но, тем не менее, он не покончил с собой, а его последователи совершили этот необдуманный шаг. Инстинкты его оказались здоровее.
– Как, видимо и Ваши, сударь, – огрызается девица, – Но здоровостью своих инстинктов самца не кичатся в этих стенах, где дух поэзии царит!
– Уели, сударыня, снимаю шляпу, – не унимается Маковский, посмеиваясь.
– О как я сокрушаюсь, что не была рождена немного раньше, что не смогла прийти в его Чёрную комнату на Пантелеймоновской140 и пасть к ногам величайшего символиста!
– Уверен, что в этом случае он бы не покинул наше общество! – блеск глаз из-под обоих моноклей двух молодых коллег.
– Что я тогда была неосмысленным ребёнком! – и с завыванием141 читает строки из Добролюбова:
«Воды ль струятся? Кипит ли вино?…
Отрок ли я? Или умер давно?»
О! Это великий человек, пьющий славу сатаны и проклинающий его и воспевающий похмелье! Он мечтал о художественной Фиваиде, ковчеге, в котором ему удалось бы укрыться далеко от вечного потопа человеческой глупости! Он спал днём и творил лишь ночью! Говорят, что Александр заказал себе ящик, наполненный большим числом бочонков с кранами и разными ликёрами. Под каждым краном стояла рюмка, в которую падала одна капля. Александр назвал этот ящик «своим вкусовым органом». Отведывая напитки, он проигрывал в мозгу внутренние симфонии, достигая языком ощущений, какие люди испытывают ухом от звуков музыки. Имелось полное соответствие вкуса конкретному инструменту. Так, крепкий терпкий ром, например, приравнивался к альту, английская горькая – к контрабасу и так далее.