Вместо того, чтобы обдумывать дело, Глеб вынужден был погрузиться в размышления послать ли вызов на дуэль, или просто облить презрением хлыща, что выглядело бы более современным. Но офицерская кровь Охотиных не давала ему выбрать второй вариант. На карточке, украшенной виньетками по краям, красовалось: «Павлин Павлович Ветлугин». «Гм, ну и что, что Ветлугин? Пшют24 он!» Пара соседних банкиров с почтением поглядывали на него время от времени, когда он достал писчие принадлежности и тут же что-то набросал на чистом листе бумаги, запечатал в конверт и переписал с визитной карточки адрес наглеца. Через несколько минут работник почтового ведомства со скрещёнными медными рожками и молниями на петлицах мундира уже принимал срочное письмо Охотина. «Ну почему мы, Охотины, кровь крестьянско-купеческая, должны непременно подражать крови голубой? Чем мы хуже аристократов? Но подражаем же, обезьянничаем? Петька вот, врезал бы невротику этому в рыло и был бы прав. Заслужил он того. Мне же надо было поддаться на дурацкий вызов и теперь глупо рисковать жизнью, которая может ещё пригодится царю и Отечеству». Много лет спустя, в пекле Гражданской войны, Глеб с братом Аркадием пришли вместе к ответу на этот вопрос: «Должен быть идеал и идеал красивый, приглядный со всех сторон. Мордобитие дело менее приглядное, чем аристократическая дуэль. Тоже плохо, но чище. А чтобы разобраться во мраке событий и перипетий этой войны, надо было сохранить в себе такой идеал, иначе погибнешь, уподобишься предателю». К такому они пришли заключению. Вспомнилось ещё, как в отрочестве старшие братья Охотины в одно время читали запоем «Войну и мир», отнимая тома друг у друга. Позже Борис начал по-своему трактовать любимого им Безухова, который понял бы войну за свободу, но не просто же так. То есть, как масон, уже не мог принять войны за державу, и эта мысль всё более импонировала Боре. Глебу же не нравилось в романе о холоде, исходящем от Николая I. Для монархиста от самодержца может исходить лишь святость и тепло. Чувства раннего Николеньки были ему понятнее. Боря некоторое время играл в толстовство, но Сергей толстовцем стал. Надолго ли – вопрос другой. А недавно Боря и вовсе стал технократом, склонился к англофилии и ввязался в крамольную компанию. Нет, не простыми сложились отношения между братьями. Иначе было в семье до их появления – просто и понятно. И чище, без мудрствования. Самое интересное, что тот хлыщ так и не откликнулся на вызов Глеба и не позвонил в гостиницу по телефону и не уведомил письменно о своем отношении.
Колено, поцарапанное персиковой косточкой, опухло и побаливало. Невольно приходили мысли: «А не отравлена ли была та косточка?», но походило больше на простую инфекцию от грязи, занесенной пыльной косточкой – «Обидно даже, куда романтичнее бы вышло, если бы полицейский скончался в мучениях во цвете лет». Охотин прошёл по Фундуклеевской, миновав театр Бергонье, где наткнулся на слепцов-лирников с холщовыми торбами на спине в которых берегли на чёрный день краюху хлеба с солью да лучком. Лира вроде скрипки с рукоятью, вертящей колёсико, трущееся о струны, звучала чрезвычайно заунывно и печальный псалм лирника вторил ей. Глеб просто не мог не подать им милостыню. Вернувшись в гостиницу, Глеб связался по телефону с Епифаном, который ошарашил его очередной новостью: полиция производила с утра облаву на воровскую шайку в Святославском яру, так называемом любителями Понсона дю Террайля «Малоросским Двором Чудес»25. Там в развалюхах и шалашах жил полунищий народ и скрывались воры. В жалких лачугах не нашли ни единого представителя шайки, но донесли случайные досужие разговоры воровок, что у некоей торговки с Бессарабского рынка вчера был украден ящик персиков из Крыма. «Да, конечно, опять персики, но тот мог бы и купить, средства позволяют…» Облава кончилась ничем, а известный босяк- пропойца Яшка по кличке Падучий орал в адрес удаляющихся полицейских смутные бранные слова. Через сутки Охотин Второй отбыл из Южной столицы. От того наглого типа с тростью так и не было никаких вестей.
3. Во Град Петра за советом
«Новости не для того, чтобы швыряться ими, как навозом, но для того, чтобы пользоваться ими бережливо, как бхангом (индийской коноплёй)»
Р. Киплинг
Когда Глеб вернулся в Первопрестольную, оказалось, что шеф ведёт переговоры с петербургским индологом и крупным знатоком всевозможной восточной символики, а также сведущим и в синологии, господином Иркентьевым . Через день почтенный учёный согласился встретиться с человеком, который прибудет из Москвы.
– Кому, как не тебе ехать, Глеб? – лукаво спросил Лебедев, прищурив левый глаз.
– Да мне и самому очень любопытно… И садиста хочется как можно скорее обнаружить.
Николаевская железная дорога действовала на редкость быстро и справно. Менее, чем через сутки, мокрый от унылого столичного дождя, Глеб Охотин уже протягивал кухарке у порога скромной квартиры своё удостоверение.
– Вас тут спрашивают, Викентий Валерьянович, – крикнула девушка низким певучим голосом, а из-за двери послышался скрипучий пожилой голос:
– Просите, просите, – и навстречу вышел высокий худой, чуть сгорбленный седой как лунь человек в толстых очках с оловянной оправой на значительном носу, – прошу, молодой человек.
У ног его неожиданно возникла дряхлая итальянская левретка и тихим голосом облаяла гостя для видимости порядка. Хозяин протянул сухую слабую руку в коричневых пятнах и провёл Глеба в свой кабинет, с книжными шкафами от пола до потолка по всему периметру комнаты. В центре комнаты стоял массивный письменный стол тоже заваленный раскрытыми книгами, картами и бумагами. А ещё на столе стояли бронзовые индусские божки и слоники. Стенные часы в коридоре пробили час дня.
– Глашенька, принесите нам чайку, пожалуйста, – громко сказал он в сторону кухни, – а Вы не стесняйтесь, присаживайтесь, тут два стула имеются, – с этими словами владелец ценнейшего книжного собрания отодвинул тяжёлую тёмную штору, с тем, чтобы впустить в тишь кабинета больше света. На подоконнике показался небольшой фикус. Пучеглазая левретка со старчески надутым животом и дряблыми сосцами, свисающими из-под попоны для утепления, вяло простучала длинными когтями по полу.
– Тоже ведь – баньян – индийское растение, – прокомментировал хозяин кабинета, поглаживая восковатость листьев фикуса.
– Простите, сколько лет Вы собирали всё это богатство? – не удержался от вопроса Глеб.
– Всю свою долгую жизнь, молодой человек, всю жизнь, – Викентий Валерьянович Иркентьев с трудом оторвал от стола увесистого многорукого пузатого человечка с головой слона, – Вы помните кто это?
– Знаю, что есть бог такой у индусов, но имя призабыл.
– Ганеша – покровитель торговых людей, литераторов и прочих… слонов. Сын самого Шивы и его супруги Парвати. Я тоже немного пишу, вот и держу его под рукой.
Девица Глафира внесла крепкий чёрный чай с корзинкой пряников.
– Угощайтесь, молодой человек, не тульские, но мятные и ароматные, – хитровато вглядываясь, щуря под толстыми стёклами небольшие, глубоко запавшие поблекшие зелёные глаза.
– Благодарю покорно.
– Вот и хорошо. Как я понимаю, Вы приехали со своим непростым вопросом. Я бы хотел ещё раз увидеть все эти записки своими глазами, а не только слышать всё это через трескучий телефонный провод.
Глеб протянул ему всю коллекцию проклятых писем в соответствующей их последовательности. Корифей долго рассматривал их, перебирая и почёсывая академическую бородку. Наконец, он начал излагать свой взгляд на маразматические сочинения и художества:
– Символика существующих, а ещё и исчезнувших религий, сударь, это целая отдельная наука. Например, в Египте древом Вселенной считался платан. В Древнем Египте священными считались сикамор, можжевельник, тамариск и нильская акация – деревья Осириса. Античный сикамор связывали с богиней неба Нут. Древние иудеи почитали древом жизни финиковую пальму. Сал священен для индусов и буддистов, как и многое другое. Будда, как известно, был рождён под деревом ашока, достиг просветления сидючи под деревом бодха, или пипалом. Проповедовал он и в мангровах и под баньяном, то бишь – видом фикуса, а умер под деревом сал. В китайской же мифологии, Вселенную поддерживает гигантское персиковое дерево, плоды которого едят боги. Один из этих рисунков явно на то намекает. В Риме кипарис священен и рубить его было строжайше запрещено. Для древних германцев роща любых деревьев была священна изначально. А боги скальдов собирались каждый Божий день под ясенем – скандинавским деревом жизни. Белое цветение слив в японской буддистско-синтоистской поэзии отражено в ряде стихов, их вероятно и привёл убийца. Цветы эти символизируют духовную красоту, а розовый цвет вишен – красоту физическую. У индусов и буддистов почитается лотос – символ чистоты и воскрешения. Из лотоса родилось солнце. Подпись же, Джагернаут вполне соответствует юго-восточному содержанию писем. Джагернаут – одна из форм бога Вишну – перевоплощение Кришны. Впрочем, поклонники Шивы признают его за своего. Его называют и Нарасинхой – человеко-львом. Имя это означает в переводе «Владыка Мира». Подпись Джахангир здесь несколько странна, поскольку имя это мусульманское, казалось бы. Но, вероятно автор переводит на персидский сам себя. Значение этого имени полностью совпадает с тем же Владыкой Мира…
– То есть, соответствует по смыслу имени Владимир, – по-своему завершил мысль маститого учёного Глеб.
– Оборванные строки китайцев и японцев, как и пустоты на свитках их художеств объясняют многое. А мудрость согласно танским китайцам есть болезнь, – задумчиво продолжил профессор Иркентьев, – ну а что касается отрывка: «В водоёме плавает ароматный слон… В персиковый источник если вдруг попадёшь – не вернёшься сразу… Тщеславие меня давно не гложет. Мечтаю только о родных лесах», то это отнюдь не слова Вишну- Джагернаута, а насколько я помню, поэта Ван Вэя эпохи династии Тан. Одно могу сказать, сударь, убивец Ваш, судя по всему, большой эрудит. Джагернаут – светлое доброе божество, а этот негодяй смеет себя так называть! Как и использовать светлый символ свастики. А дереву он придал форму свастики. Чудовищно!
– Поразительно!
– Кролик – известный символ похоти, возможно – та самая жрица любви, а из неё произрастает, опять же, дерево персика, а плодами его в Китае питаются боги. Видимо она служит лишь удобрением, показывается презрение убийцы к её ремеслу?
– Великолепно, господин профессор! – искренне восхитился учёным Глеб, – Премного и искренне благодарен, огромное Вам спасибо!
– И я Вам благодарен, господин Охотин и Вашему начальнику. Ведь быть учителем, перестав быть учеником, невозможно. Кажется, так гласит старая немецкая пословица. Кстати, нынче к вечеру я приглашён к знакомым на ужин. Рад бы был взять Вас с собой, ведь Вы, всё же, гость нашей столицы.
Глебу стало неловко, но Иркентьев быстро уломал его и, через несколько часов, проведённых Охотиным за изучением богатейшей библиотеки в доме, оба они направились по Владимирскому проспекту26 и Литейному, мимо магазинов фирмы «В. И. Черепенников с сыновьями», державшей колониальные товары. Узкий тёмный двор-колодец, которым они, срезав путь, прошли к парадному подъезду третнёвского дома, пропах жареным кофе, кошками и напомнил Охотину мрачные романы Достоевского.
В роскошной квартире госпожи Третнёвой уже собралось несколько человек. Охотин был принят с обескураживающей теплотой и любезностью. Миловидная говорливая хозяйка, по виду – типичная великосветская прожигательница жизни, представила его расположившимся на диване и в креслах господам, каждый из которых что-то из себя представлял и выражал мысль свою витиевато либо слишком мудрёно. Растерявшийся Глеб не запомнил толком имён с отчествами всех почтенных господ – подвязавшихся в искусствах и науке. Вскоре прибыли ещё двое с жёнами, или подругами и все устремились к столу. Запомнился Глебу лишь самый первый из представлявшихся ему гостей: смуглый высокий стройный молодой человек с аккуратными усиками, одетый как денди, возможно, возраста брата Петра, со странным взглядом выпуклых тёмно-карих глаз. Протягивая руку и закидывая назад гладкие волосы с безукоризненным пробором, он проговорил членораздельно и весомо: «Николай Николаевич Врангель27, поклонник живописи». Взгляд его был всезнающим и, в то же время, каким-то шальным, несерьёзным. Тут, стрекоча, подбежала хозяйка в жабо с воротником из белого тюля с кружевами валансьен:
– Следовало бы добавить «и знаток живописи». Сравнимый уже с самим Александром Бенуа. Господа, пора к столу! Ах, кстати, милый Кока, – повернулась к Врангелю, – не соизволит ли сам Александр пожаловать?
– Не думаю. У Бенуа второй день творческий полёт, но кто знает…
– Что же, мы никого больше ждать не можем, прошу всех к столу!
– Барон, Вы бы о новой выставке своей рассказали, – обратился к Врангелю довольно пожилой и не слишком приятной наружности субъект.
– Я не премину, конечно, конечно… – поднял на него «замонокленный» тёмный глаз Кока.
– А что это будет за выставка? – мимолётно поинтересовалась, поглощённая вовсе иным, хозяйка.
– «Русская портретная живопись за сто пятьдесят лет». Такого название, подразумевающее портреты с 1700 по 850-ый. Приходите, уже немало дней, как открыта. Скоро мы будем знамениты не меньше самого Дягилева!
– Говорят, Вы заняты сейчас разбором коллекции Музея Александра Третьего? – щебетала хозяйка.
– Да есть такое. Работа, право же, без конца и без края…
Кто-то за спиной Глеба тихо себе под нос буркнул с оттенком презрения: «Самоучка».
– О, Вы умница, Вы открыли для России Кипренского! – раздался басовитый голос упитанного бородача купеческого вида.
– Не без помощи нашего любимого Сергея, прошу любить и жаловать, – с этими словами Врангель выдвинул вперёд примерно также щеголевато одетого видного молодого человека с моноклем в глазу и офицерскими, возможно нафабренными, усами, – Сергей Маковский28, поэт и художник! Крупнейший талант! Он на пути открытий в поэзии и живописи!
Человек с моноклем и видом самовлюблённого и самоуверенного красавчика, ничуть не смутившись, покровительственно отстранил Николая, как главный в команде и произнёс:
– Дамы и господа, пусть копошащиеся у нас под ногами злорадствуют сколько им угодно, но мы будем идти своим путём! Мы и символисты и декаденты, но мы и несимволисты и недекаденты, мы выше! И не надо нам в пример непременно ставить господина Дягилева. «Мир искусства» – это прекрасно, но у нас свой путь. И статьи об искусстве моего юного друга Николая Николаевича ценятся уже наряду с дягилевскими.
– Да вот, работаю как молодая тигра, – хищно осклабился Николай, бесцеремонно разглядывая юную очаровательную зеленоокую особу восторженно-экзальтированного вида, кажется представившуюся Глебу, как поэтесса. Она не заметила насмешки и продолжала водить с одного гостя на другого огромными неповторимыми очами.
– Незаконная дочь самих Юсуповых, хороша-а-а, – хрипло шепнул кто-то на ухо Глебу.
Глеб перестал понимать, зачем собрались здесь все эти столь разные люди, чего они хотят и что руководит их побуждением ко всем этим сумбурным разговорам и показухе?
– Господа, к столу!
– Будьте покойны, господа, здесь вам подадут перед сладким сухое шампанское, после сыра – сладкое десертное, а затем – кофе и ликёры, как и подобает, – заглатывает слюну похожий на купца человек, желающий быть донельзя светским, хотя бы нынче, – в этом доме вам не подадут шампанское с хлебным квасом. Ольга Сергевна не их тех…
– Да полноте, а что же в этом плохого? – тут взыграл дух противоречия в Николае, – ведь сам Государь Император шампанским с квасом29 не брезгует, значит в этом что-то есть? Не с огурцовым же квасом-с, не пронесёт-с…, – и Врангель защёлся неприятным по-дикарски бесцеремонным смехом.
– Ах, Кока, Вы неисправимы! Мода эта пришла из дремучей купеческой Белокаменной, что Вы в самом деле? Да и образец ли для подражания сам Он ? – удивляется Ольга Сергеевна, поведя всё ещё неотразимыми тёмно-синими глазами. Светло-русые волосы, подобранные по последней моде под маленькой шляпкой, делают её лицо и немного пышную фигуру особенно соблазнительными.
– Вы сводите меня сегодня с ума, Ольга Сергевна, я начинаю забывать сколько мне лет! – хитро прищуривается под толщиной стёкол Викентий Валерьянович.
– Не думаю, что много больше, чем мне, дорогой мой, – кокетливо отвечает хозяйка, которой исполнился тридцать один год, то есть годившаяся ему в дочери.
Глеб лишь логически догадался об условиях всей этой игры: высший свет старой закалки, признающий всё французское в первую очередь, считает моду на квас с шампанским не ком-иль-фо, но либерально настроенные должны признать возможность подобной смеси. Здесь же собравшиеся и принадлежали к таковым, а тот факт, что сам царь, любящий всё русское, одобрил таковую смесь, уже претил Свету, в котором стало модным смотреть на саму Императорскую фамилию пренебрежительно, как на нечто безнадёжно устаревшее, уходящее в прошлое. Глеб скромно положил себе на тарелку ломтик папель муса30 и, отрезанный прочими гостями от Викентия, продолжал молчать. По обе стороны от Охотина оказались поблёскивающий моноклем Маковский и та самая молодая зеленоглазая загадочная девица с чёрной бархоткой и пером.