– Господин Охотин, – прогремел через стол, смахивающий на купца, крупный бородач лет тридцати пяти, – что-то Вы забываете ухаживать за дамой по левую руку, вам так не кажется, господа? Передаю Вам бутылку Абрау Дюрсо для этой цели.
– Благодарю, – сухо ответил Глеб и наполнил бокалы соседке и себе.
– А вы знаете, господа, что открыл великий Кроули, член герметического ордена Золотая Заря? – вдруг начала юная очаровательно-утончённая зеленоглазая особа с павлиньим пером в небрежно уложенных рыжих волосах, не обращаясь ни к кому напрямую.
– Так, поведайте нам, сирым-с,– с усмешкой бросил Маковский.
– Алистер Кроули – не только чрезвычайно разносторонний философ-оккультист, но и поэт и астролог и великий гроссмейстер и даже альпинист! Сейчас он идёт на огромную вершину, где-то в Британской Индии! Он должен покорить её, и непременно! Именно сейчас, господа! Он постиг тайны буддизма и йогов! Лишь он принёс человечеству откровение свыше! – с уже истерично-восторженной ноткой продолжила девица.
– Что и астролог, так уж не сомневаюсь… – прозвучал знакомый уже Глебу ехидно-елейный голос, – ничего, и у нас в Петербурге, не далее как полгода назад, среди зимы суровой, возник свой Клуб альпинистов при Императорском Русском Географическом Обществе-с. Растём-с.
– Вот Вы, господин Маковский, всё насмехаетесь, а ведь любой сын Британии достойнее наших, не говоря о великих Её сынах, – вставил толстяк в летах.
«Никогда такой человек, как этот тип Кроули не будет способен покорить очень трудную вершину, высоту, которую ещё никто не смог достичь. Вершина не позволит такому31. Убеждён в этом! Не блещет умом бабёнка. «Stercus cuique suum bene olet» – «своё дерьмо не пахнет», как сказал Эразм Роттердамский. Да уж, заглядывайся потом на этих столичных красоток», – мелькнуло в голове Глеба, – «но брату Мите ой, как бы захотелось на ту вершину!»
– Ну, уж тут Вы хватили лишнего! И мы не лыком шиты, – отозвался Кока.
– Именно, что лыком, – буркнул кто-то со стороны рояля.
– Да, Вы почитайте заметки господина Кроули! Этот человек не чета нам, здесь собравшимся, он бросил дипломатическую карьеру ради Великого! – вновь повышая голос начала та же особа.
– За что бы я стал уважать его, так это за якобы его попытки раскрепоститься в собственной интимной жизни, – вставил неожиданно Врангель, – А что? Так называемый «грех» этот был в порядке вещей в античном мире, так Ганимед наверняка не был для богов Олимпа просто виночерпием, но Зевсу и этого было мало и, он женился на собственной сестре Гере. А это уже и в самом деле «грех», если таковой вообще существует в природе.
– Так, что же он всё-таки открыл, как Вы изволили заметить, очаровательное юное создание? – вставил своё слово посмеивающийся Иркентьев.
– Он приоткрыл впервые завесу над будущим человечества, так и знайте, сударь! – уже и вовсе на высоких срывающихся нотках с блуждающими глазами проговорила рыжая.
– Так, поведайте же и нам…
– Вы все осмеяли Великое, ухожу в сторону, продолжим беседу, – разбитым голосом, встряхивая пышные крупные рыжие локоны, – читайте последние эссе этого великого человека, господа.
«Ох, хороша, если б не была столь глупа» – пронеслось в мыслях Глеба, но он, всё же, не удержался от вопроса, завороженный её чудными глазами:
– А не могли бы Вы сказать, что за вершину собирается покорить Ваш Кроули?
– К сожалению не помню, сударь, – холодновато прозвучал ответ, – этот пик оспаривает высоту с пиком Эверест. И кто знает двадцать девять ли тысяч футов в нём?
– Вы знаете, дамы и господа, что и у нас в России в самом деле растёт и ширится альпинистское движение, – неуверенно и тихо промолвил Глеб, – Господин фон Мекк32 уже провёл первые собрания Русского Горного Общества. Да, да, так и называется оно – РГО.
– Не вижу различий с Географическим Обществом в подобном сокращении, – буркнул человек в черепаховом пенсне.
– Так, то – «императорское» – ИРГО, – кашлянул в кулак Глеб.
– Что же, весьма поучительное замечание, – усмехнулось пенсне.
Спустя некоторое время Охотин уже обнаружил зеленоокую газель в кресле, на краю которого бесцеремонно примостился Врангель. Кока, не понижая тона, вещал нечто вроде того, что «стыдливость есть ничтожное ханжество, что будущее за нами» и прочее в том же духе. Лишь обрывки фраз доносились до Глеба. «Либидо неуклонно доминирует над разумом, что есть закон природы, а торможение его есть сон разума, сударыня. А сон разума рождает что? А вспомните работы самого Гойи, сударыня. «Стыд – это страх честности перед позором». Сам Эразм Роттердамский сказал. Стыда как такового, в чистом виде не существует, он лишний. Он навязан нам вековым церковным гнётом. Так, мы с Вами, например, хотим друг друга и сейчас же, так отойдем же лишь немного в сторону, чтобы не мешать разговорам окружающих – только и всего. Всё должно быть естественно и просто». Вдруг, девица вскакивает с кресла, швыряет в сторону гребень, закреплявший её волосы и трясёт всею огненно-роскошною копной. Набирая сочность звука, с каждым словом начинает декламировать стихи, вероятно собственного сочинения, о том, что она уже чувствует дыхание смерти неподалёку от груди и ей уж всё равно и так далее. Охотин развернулся и прошёл в дальний угол гостиной, где Иркентьев беседовал с профессором философии о будущем религии. Но и тут перспективы, обрисованные ими не порадовали Глеба. «Рушится всё и вся вера былая будет погребена под обломками государственности. Они обречены…» Становилось совсем уж безотрадно и тошно, и Охотин метался из угла в угол. Несколько минут спустя, он уже обнаружил безукоризненный пробор с аккуратными усиками Врангеля Младшего в другом конце гостиной. Как ни в чём не бывало, он беседовал с обоими профессорами:
– А почему вы считаете, господа, Елизавету Петровну столь примитивной и отсталой? Никак не могу согласиться, при всём моём почтении: она же – «подлинное Евангелие в окладе рококо». Никто так не умел сочетать царственную пышность с простонародным пряником, как Весёлая царица. А в помпезное время Екатерины мы уже стали иностранцами, утратили сами себя, господа.
– Ох, и ладно Вы излагаете мысль, молодой человек – не придерёшься, – засмеялся Иркентьев.
Разговоры на исторические темы затянулись, и кто-то неожиданно спросил Глеба, а не имеет ли он отношения к генералу Охотину – герою Туркестана и последней Турецкой? Глеб ответил положительно и тут же услышал возникшую в задних рядах иронию:
– Господа, а кто из здесь присутствующих искренне считает генерала Охотина героем?
Кажется, это был голос Маковского. Свет приглушили, расставили свечи и в гостиной царил полумрак.
– В самом деле, – заговорил профессор философии, – этот типичный солдат, он в нашем представлении герой-патриот, или же царский сатрап? Что сделал он для державы больше: пролил крови солдат её во имя славы будущей России, или в угоду царскому капризу и своей карьере?
Кровь бросилась в голову Глеба и он уже перестал ощущать былое стеснение:
– Мой отец не гнался за погонами, как и дед, а прадед получил их посмертно, будучи крепостным рекрутом в 1812, – резко, чеканя каждое слово, произнёс он.
– Да, Вы не кипятитесь так, молодой человек, я ведь лишь поставил вопрос, открыл дискуссию и не берусь ничего утверждать, не зная деталей…
– Почему же тогда, не зная их, Вы начинаете демонстративно очернять человека?
– Что говорить, – вздохнула в стороне от Глеба хозяйка, обращаясь к кому-то другому, – у нас даже генерал, желающий оставаться честным, не может им быть. Клевреты…
– Прекрасный пример, Ольга Сергевна, – начал Николай, – слово «клеврет»: употребляется в русском очень давно, заимствовано из латыни. Каких-то полвека назад оно означало нечто гораздо более положительное: Союзник, единомышленник. В наш извращенный век же, оно превратилось в «приспешника, приверженца, не брезгающего средствами, чтобы угодить хозяину». Чем это можно объяснить, господа, подобные лингвистические метаморфозы? Не стали ли мы сами грязнее?
– В этом государстве всё стало грязнее, господа, – вздохнула Ольга.
– Да куда уж дальше и идти-то некуда: декольте возникли на Западе в шестнадцатом веке, а в отсталой России лишь к восемнадцатому, – расхохотался Врангель, позволивший себе вытянуться на цыпочках и демонстративно заглянуть в декольте Ольги Сергеевны.
– Вы всегда невыносимы, Кока, но сегодня особенно, – последовал жеманный хохот Ольги, бывшей лет на восемь-девять старше Врангеля.
– Господа, выпьем же за нашу добродетельную хозяюшку! – парировал Николай.
– Я бы добавил,– вставил совершенно невозмутимым тоном Маковский, – Уж очень добродетельную.
– Каковы ёрники! – рассмеялась Ольга.
– Господа, изменим тему, например, зададим вопрос иначе: кто в этом зале считает Николая Александровича находящимся на своём месте? – вдруг раздался ровный голос тихого человека с обрюзгшим лицом лет тридцати пяти в очках, до сих пор молчавшего.
По комнате прошёл приглушённый гул голосов. Собравшиеся понимали, что здесь, в салоне Ольги Сергеевны, хорошим тоном считается колкие высказывания в адрес Императорской семьи, но не столь же резко и ребром.
– Да вы не бойтесь, господа, в этих стенах нет Иуды…
– Как же это, собралось столько русских и не найдётся ни единого провокатора? Да быть такого не может! – захохотал Врангель.
– А Вы где служите, господин Охотин, позвольте поинтересоваться? – продолжил профессор философии, закидывая назад длинные редкие волосы.
– В Московском сыске, если Вам будет угодно, – сухо ответил Глеб.
– Поразительно! – с гротескным удивлением воскликнул толстяк в черепаховом пенсне.
– Если Вам так угодно, – холодно бросил Глеб.
– Нет, я право восхищён! – благоутробно пророкотал с клокочущим смехом толстяк.
После этих слов, что-то изменилось в зале, и никто уже не захотел развивать тему о «заслугах» императора. Откуда-то донеслось до ушей Глеба: «И кто его сюда привёл? Нельзя же так!» Охотину невыносимо захотелось уйти и он направился было демонстративно попрощаться с хозяйкой, но тут всё общество стихийно пришло в движение, начиная расходится, и это уже выглядело бы нелепым.
– Я просто решил Вам показать, чем поглощены умы столицы, чтобы Ваше чувство собственной значимости оставалось на высоте, господин Охотин, – бросил на прощание Иркентьев, – Для кого я только пишу свои труды? Эта, понюхивающая кокаин, публика по большому счёту не интересуется ничем. Кстати, Кока, самый из всех баламут, как ни странно, делает своё дело и очень успешно, не имея специального образования. Он стал воистину сильнейшим искусствоведом уже в свои двадцать два. Какие статьи он пишет! Дягилева33 уже переплюнул, а скоро может и Бенуа! Да только не знаешь, что и ждать от него дальше. Но прочие… В этом государстве скоро никто не окажется способным читать статьи Коки, либо мои. Людей таких не останется, – и с горечью после паузы, – или же я во славу одной лишь криминалистики всю жизнь тружусь? Да только непросто выдать ей мои нынешние заключения, не перелопатив толстенные тома. Прощайте, Охотин, да не посетит Вас чувство никчёмности трудов Ваших в Вашей жизни. Аминь!
Глеб в совершенно сокрушённом настроении брёл к своей гостинице под не прекращавшейся непогодой, покрывшей Петра Творенье непроницаемой кисеёй дождя. «Второй день льёт – не унимается, хлябь небесная…» Голова Охотина старалась работать в одном направлении: «Что мы имеем на сей день: вероятно, что его зовут Владимир, что блондин он средних лет и роста и комплекции с неприметным лицом. Он обладает незаурядными познаниями в Восточной мифологии, а также, разбирается в живописи: из всех картин, он «прихватил» самую ценную. Но, может быть, просто размер прельстил – незаметнее? Он имеет очевидную склонность к садизму, браваде, изощрениям. Возможно и к маниакальности. Психически он не устойчив и рано или поздно всплывёт на поверхность. Он не из тех, кто сможет уняться, уйти на дно. Только это и обнадёживает. Но какой ценой? Он уже порешил, как минимум, пятерых, а шестой чудом выжил… Слишком мало данных, чтобы поймать сейчас, слишком распространённое имя, да и внешность… Ещё есть слабая надежда на то, что отследим процесс обмена процентных бумаг, сумма солидная, или продажу картины, если взята она не для своей коллекции. Либо какая-то неожиданная случайность даст зацепку. В Свято-Даниловом должны же на кого-то выйти, кто может викарию питьё подал? А может архимандрит чего вспомнит, в доме судьи ещё чего найдут, или через знакомых выйдут? Иначе, увы – до следующего злодеяния». В последней телеграмме от Стефанова, поджидавшей его в «Астории», говорилось, чтобы он выудил всё возможное из корифея восточных культур, а также, что в Киеве и Москве производится отслеживание от специалистов в области ботаники до рядовых травников. «Ну и работёнка! Травников море на Руси. Любителей ботаники развелось! Так у нас времени и сил на мелкие кражи не останется». Мысль об убийце быстро терялась и возобладала более горькая о неправильности столичного общества, о том, что все эти людишки, возомнившие себя великими поэтами, литераторами, художниками и учёными, к тому же разбирающимися непременно в политике, не стоят и ломаного гроша, что его предки – честные солдаты много достойнее этих умников.
Утром у Глеба оставалось время погулять по столице, и он не преминул этим воспользоваться, тем паче, что погода на Неве выдалась в тот день на удивление сухая. Близ памятника Александру III на Знаменской стоял шарманщик, покручивая свой заветный ящичек на кожаной перевязи, перекинутой через плечо, украшенный бубенцами, и извлекал из него заунывно-гнусавые звуки, подпевая, время от времени, с явным немецким акцентом. Шарманщики-итальянцы зародили тут сам промысел, привезя однажды сей инструмент со своей Отчизны в Северную Пальмиру. Если шарманщики-итальянцы вкладывали умение и душу в пение, то немцы брали своё жалобностью, а их последователи-русские предпочитали привлекать публику, обезьянкой ли в платьице, попугаем ли. Иные нанимали уличных акробатов. Позже появились уличные барабанщики с полумеханизированным барабанами и тарелками и даже арфистки. Старательный щегол в клетке колченогого старика-шарманщика, вытягивающий свёрнутые билетики с предсказаниями судьбы, разжалобили Охотина. Глеб бросил монетку в шляпу шарманщика и зашагал дальше к набережной. На углу Глеб наткнулся на двух отнюдь не казённокоштного34 вида студентов, распивающих прямо на улице бутыль Абрау Дюрсо, несмотря на утреннюю свежесть воздуха. Оба почтительно подняли бокалы навстречу проходящему Охотину и пригласили его присоединиться:
– У нас сегодня праздник, сударь, уважьте!
– А что за праздник, позвольте вас спросить? Вроде как не Татьянин день35, – рассеянно поинтересовался Глеб.
– А мы и не в Москве. Вот, прознали, что недавно Сипягина36 не стало, вот и решили Абрашкой отметить, – немного смутившись от строгого взгляда Глеба.
– Человека убили, а вы, что же получается? Радуетесь этому? Вас радует, что есть в этой стране преступники, иль что кровь чья-то пролилась?
– Мы уважаем Вас, сударь, как пацифиста, но мы и рады слышать, что становится меньше и меньше палачей! – звонким голосом выдал более бойкий с крошечными усиками. Возможно Вы не знаете, кем был убитый?
– От чего же, читал и про убийство и знал о нём до того.
– Так, Вы, сударь, не поддерживаете наше мнение, что человек этот кровопийца народный?
– Нет, господа, никак не могу разделить ваше мнение, к вашему и моему сожалению.
– И за отважного Балмашева не выпьете?
– За убийцу пить? Ну это, уж позвольте, просто грех.
Студенты замялись, не зная что ответить и тут, почти молчавший до сих пор, и лишь поддакивающий очкарик, словно взбеленился: