– «Мир и дружба да будут отныне меж Новом-городом, Готским брегом и всеми германцами, кои ходят по Восходнему морю, ко взаимному удовольствию и той и другой стороны. А если, чего Боже избави, свершится в ссоре убийство, то за жизнь вольного человека платить 10 гривен серебра, пенязями или кунами, считая оных 2 гривны на одну гривну серебра…»
Выслушав германца, Мстислав принял из его рук грамоту, княжеский дьяк привесил к ней на кожаном ремешке вислую серебряную печать, после чего договор увезли на Ярославово дворище, а противень оставили купцам.
Князь долго беседовал с гостями[89] о Германии, о войне императора Генриха с римским папой.
Альбрехт, усмехаясь, рассказывал:
– Император хотел подчинить себе всю Италию, понастроить везде замков, изгнать из Рима папу Григория, а вместо него посадить на Святой престол Климента, своего епископа. Он вверг Германию в войны, которые опустошили казну, привели в упадок торговлю, по всей стране свирепствовал голод. А чего добился император? Стоял перед папой в Каноссе, босой, в одной рубахе, на морозе и каялся в грехах.
Мстислав молча кивал. Все эти давние уже события были ему хорошо известны.
Тем временем Альбрехт продолжал:
– Генрих хотел привлечь на свою сторону города, но не прислушивался к нуждам торговых людей и ремесленников. Его действия вызвали ненависть у народа, и даже собственные сыновья изменили ему. В конце концов его младший сын, по имени тоже Генрих, сблизился с врагами своего отца – князьями, папой и герцогиней Матильдой Тосканской, разбил войско императора и взял его в плен.
Мстислав со вниманием выслушал рассказ купца, расспросил о Швеции, об острове Готланд, где расположен был торговый город Висбю, и только вечером наконец простился с гостями.
К себе в Городище он вернулся, когда на землю уже спустилась ночь. Князь продрог в дороге, несмотря на то, что одет был в тёплый, подбитый изнутри мехом плащ-корзно, и теперь, когда очутился в своих хоромах, испытал приятное ощущение тепла.
В постели его ожидала не спавшая ещё Христина. Полная, рослая, большая, она навалилась на Мстислава, со смехом придавила его тяжёлым своим телом и, лаская пухлыми руками, стала упрекать:
– Забыл меня, князь. Больше месяца вдали от дома пропадал. Скучала по тебе. Русской молви выучилась, а тебя всё нет. – Она недовольно скривила алые губки. – Приехал – не навестил, сразу в дела окунулся, как в воду с головой. Но теперь… Не отпущу, никуда не отпущу. Признайся: грешил в Киеве?
– Да нигде я не грешил. – Мстислав с трудом вырвался из её объятий. – Не до того было.
– Ой, Фёдор! – Христина игриво погрозила ему пальцем (она любила называть мужа крестильным именем Фёдор, славянское Мстислав было непривычным для неё, иноземки). – Не лукавь. Правду говори.
– Да правда се сущая. На кресте хоть поклянусь, – засмеялся Мстислав. – Нашла тож о чём сказывать. Ты мне – княгиня, с тобой меня Всевышний соединил, никто мне более не нужен. Ни роба, ни дщерь боярская, ни тем паче любострастница какая. Я – князь. Разве дозволю себе во грехе тяжком погрязнуть?!
Христина положила голову ему на грудь.
– Не такой ты какой-то приехал. Иной. Раньше – проще, ближе ко мне.
– Ну вот, опять не такой. На тебя, Христина, не угодишь. То грехи мне неведомые приписываешь, то вдруг я иным стал. – Мстислав развёл руками.
– А я не дура, не думай. Догадалась. Власть ты почуял, возгордился тем, что князю Михаилу волю показал. На детей и смотреть не желаешь. Мальфрид болела, тяжко болела, а ты… Жестокий, и не спросишь о ней. Для тебя, кроме гусляра Олексы, никого на белом свете… А я… Я любить хочу… Власть – страшно от неё, от власти. Власть людей портит, порочит, чужими их делает.
Мстислав молча слушал жену и проводил рукой по её густым светлым волосам. Выходит, он совсем не знал эту женщину, ведь никогда не думал, что способна она догадаться о многом. И вовсе не так она и глупа, как ранее казалось ему, и, наверное, они с ней совсем разные люди.
– Христинушка, а ты б хотела, чтоб я… в Киеве князем стал? – шёпотом спросил он.
Христина изумлённо пожала плечами и засмеялась.
– Да, высоко летаешь, Фёдор.
– А чего? – На Мстислава внезапно нахлынуло красноречие, и не высказанные никому доселе мысли словно вырвались из его уст. – Новгород – стол что ни на есть самый первый на Руси. Вот летопись нынче вести намерен. Ещё поспорю с киевским князем. Волынь, Киевщина, Северянщина – все в руинах лежат, везде поганые орды рыщут, всюду которы княжьи. Один Новгород в стороне. Так, неприметно, стану сильнее всех, соберу рать, сгоню Святополка. А? Как тебе?
– Страшно, Фёдор. За тебя, за детей. Погубишь ты себя, погубишь меня, всех нас погубишь.
Христина ещё крепче прижалась к мужу.
– Не бойся, – поспешил Мстислав успокоить супругу. – То не скоро будет, да и неведомо, будет ли. Как Олекса сказывает, путаные стёжки у судьбы. Спи спокойно, Христинушка. Здесь, в Новгороде, покрепче сесть надобно. О Киеве нечего и помышлять. Слишком много на Руси князей старше меня. Святославичи, отец – их право Киевом володеть после Святополка. А я? Не о том мне покуда мыслить надлежит.
Белая рука Христины скользнула по Мстиславову плечу. Княгиня отодвинулась и забралась под тёплое беличье одеяло.
– Тихо, спокойно жить хочу. Детей растить. Хочу, чтоб рядом и ты был. Но знаю: не удержишь тебя. Ты, как сокол, улетишь за добычей. А вернёшься ли? Так вот и у нас в Швеции. Ждут жёны викингов, порою всю жизнь, стоят на берегу морском, смотрят вдаль – вдруг мелькнёт в тумане родной корабль. Чую: не доживу, не дождусь. А ты дойдёшь, достигнешь. В тебе – воля, смелость. Такие, как ты, не сворачивают с пути.
Мстислав ничего не ответил. Растроганный, ошеломлённый, поражённый внезапным откровением жены, он молчал, думая, сколь плохо ещё разбирается в людях и сколь трудно за мелочными повседневными заботами бывает понять человека, проникнуть в глубины его души. Воистину, чужая душа – потёмки.
Глава 13
Наутро в Городище внезапно явились бояре Ставр и Гюрята Рогович, оба в нарядных долгих кафтанах с высоким воротом: Ставр – в синем бархатном, Гюрята – в красном, с золотой оторочкой в три ряда. Золотом сверкали перстни, гривны, пояса; серебряные обручи перехватывали длинные рукава; высокие горлатные шапки покрывали головы.
Мстислав, в алой суконной свите, встретил их в горнице за крытым белой фландрской скатертью широким столом.
– Здравы будьте, бояре. Ну, сказывайте, с чем пришли? – с усмешкой спросил он, глядя на самоуверенные, полные надменности их лица.
– Старцы градские нас к тебе послали, – хрипло вымолвил Гюрята. – Мыслим, негоже нам боле дань в Переяславль отсылать. Новгород – град великий, вольный, негоже данниками нам слыти. Товары возим в Готланд, в Данию, к мурманам, ко свеям, ляхам, немцам, на югру[90] ходим, на чудь, в Заволочье. Отец же твой, князь Владимир, двести гривен каждое лето с нас берёт. Не довольно ли?
– Да и тебе, князюшко, пора бы показать себя, – вступил в разговор Ставр. – Хватит в отцовой узде ходить. И Павла, посадника, князем Владимиром ставленного, убери. Мы Новгороду иного посадника дадим – своего, новгородского. Токмо слово молви супротив отца – весь град воедино встанет.
– Гляжу я, бояре, и дивлюсь, – спокойно выслушав их речи, ответил Мстислав. – Нешто[91] не разумеете, что аще б не отец мой, сидел бы ныне в Новгороде Святополков сын? Ведь не меня, не вас, дураков, испугался великий князь – испугался он князя Владимира. Ибо отец мой – обо всей земле Русской радетель. Кликнул бы раз – вся Русь на Святополка поднялась бы. Так уже было единожды, после ослепленья Василька Ростиславича. Вот и помыслите, что с вами будет, аще крамольничать вознамеритесь. Тут уж князья киевский, черниговский, переяславский все вместе на град ваш вольный рати пошлют. И тогда, окромя разора, ничему не бысть на земле Новгородской.
– Поганые помешают князьям, – нетерпеливо перебил Мстислава Ставр. – Нечего нам бояться. Да и сами Святополк, Владимир да Ольг друг друга перегрызут, прежде чем на наш град глянут.
– Нет, боярин, не бывать тому, – рассмеялся Мстислав. – Не думай. Глядят, и Святополк, и отец мой на Новгород, очей не спускают. Иначе б не ездил я с тобой в Киев. – Он указал на Гюряту. – А поганые – они не помеха. Ну, пожгут село, другое, смердов в полон угонят, так ведь то всякое лето случается. Смирят князья поганых – слыхали, как прошлым летом сговаривались в Сакове[92].
– Ну вот что, князь! – хлопнул ладонью по столу Гюрята. – Не дашь Новгороду воли – сгоним тебя! Не надобен нам здесь холоп Мономахов!
– И кого посадите? – По лицу Мстислава пробежала полная нескрываемого презрения усмешка. – Святополкова сына? Он ещё крепче вас скрутит и вовсе воли не даст.
– А никого не посадим, сами княжить будем. «Республика» – слыхал про такое? – прищурил око Ставр.
– Да вашу республику князья как червяка раздавят. Соберутся воедино да возьмут Новгород копьём.
Бояре промолчали, глянули друг на друга, поднялись со скамьи и отвесили Мстиславу поклоны.
– Передадим вечу слова твои, – молвил Гюрята. – Пущай народ решает, как быти.
– Вече?! Какое вече?! Я вот вам покажу вече! – крикнул охваченный внезапным гневом Мстислав. – Мыслите, князь Владимир гривны ваши в сундуки складывает, как Святополк?! Нет, он на них кольчуги велит кузнецам ковать, копья, мечи булатные, он соборы на них возводит, грады сторожевые строит! То вы мошну свою набить хощете! Но не бывать, не бывать сему! Народу голову морочите, бояре! И се не выйдет! Я на вече сам всё людям скажу. Берегитесь тогда!
– Да ты не кипятись, княже, – поспешил успокоить его Гюрята (Мстислав заметил, что глаза боярина опасливо забегали, а чело озабоченно нахмурилось). – Мы слова твои передадим, а далее как будет, – кто ж ведает?
– А далее, боярин! – грозно сказал Мстислав. – Будет по-моему, не по-вашему!
…Как только бояре уехали, князь вызвал к себе посадника Павла и отрывистым голосом коротко приказал:
– Следить вели за боярами сими. И за людом в Новгороде присмотри. Смутьянов хватать – и в порубы!
– Сделаем, княже, – кивнул Павел.
«Вот они, бояре, каковы! – подумал после Мстислав. – Воли для Новгорода добиваются. Не для меня – для себя у Святополка стол княжой выспорили. А меня, что ж, в холопы свои зачислили? Нет, не позволю. Не буду под их дудку плясать, своя голова на плечах. Оно, может, и неплохо бы – дань отцу не платить, да только что тогда? В боярской воле буду. Окрутят, как тура[93] на охоте, затравят, задавят. Нет, нельзя им потакать. На отца надобно опираться и давить, давить сих Ставров, Гюрят, Дмитров, Славят! Иначе величия не достичь».
Так князь Мстислав впервые показал боярам свою волю и, пожалуй, окончательно определил свой путь в жизни – путь к власти, возвышению, славе.
Глава 14
На четвёртый день пути из Киева Туряк добрался, наконец, до берега Роси. Река, узенькая, изрядно обмелевшая под лучами жаркого солнца, медленно несла свои воды на восток, к стремительному полноводному Днепру. Отливающая серебром, ласковая, прозрачная, она как будто успокаивала, смягчала ожесточение воинов, сжимающих в руках копья и готовых в любое мгновение ринуться в бой. Взирая на её тихую гладь, путники забывали на миг свои волнения и заботы, спешивались, крестились, шептали молитвы.
Жизнь человечья подобна реке, думалось Туряку. Как песчинку, как каплю несёт человека судьба, и одному Господу ведомо, какой конец, какая участь ждёт его. Вот эти струи, капли, частицы умчит Рось к Днепру, Днепр понесёт их к далёкому Эвксинскому Понту[94], а его, Туряка, наверное, уже никакой ветер, никакое течение, никакая дорога не приведёт в Киев, выпало на его долю унылое прозябание за стенами пограничного Торческа. Будет мотать его по пыльной степи взад-вперёд, как перекати-поле. А может, изготовлена уже и вложена в колчан длинная стрела, коей суждено оборвать его дни на этой земле? Как знать?
Страшно, тяжело, когда теряет человек надежду.
– Далеко до Торческа? – нетерпеливо спросил Туряк старого проводника-берендея[95], который вёл отряд по степному шляху.
– Тридцать вёрст, боярин.
– Стало быть, скоро доберёмся. – Туряку надоел тяжёлый утомительный путь, где на каждом шагу, казалось, подстерегала его опасность, где в высокой траве за курганами могли таиться свирепые, не знающие пощады половцы…
Кони со всадниками медленно погрузились в воду. Старый берендей уверенно повёл отряд через брод, время от времени оглядываясь: все ли идут, не отстал ли кто.
За переправой кони пошли веселее: видно, холодная вода взбодрила их. Туряк впервые за время пути слабо улыбнулся: может, хоть добраться до Торческа удастся ему целым и невредимым. Пусть маленькая, но всё же удача.
За Росью пашни сменились дикими, поросшими ковылём полями, изредка на пути встречались перелески и густые заросли кустарника. Здесь селились торки и берендеи, которые, спасаясь от половцев, перешли на службу к киевским князьям. Князья прикрывались ими как щитом от половецких нашествий. Правда, не всегда бывали новые вассалы послушны, часто переходили они на сторону половцев и вместе с ними совершали опустошительные набеги на земли недавних своих друзей и покровителей. Не случайно старый берендей рассказывал Туряку о некоем разбойном бее[96] Метагае, который убежал от хана Азгулуя к половецкому хану Боняку и грабит ныне своих единоплеменников.
К вечеру утомлённые путники добрались-таки до Торческа. Более девяти лет прошло со времени кровавых событий, когда город этот был взят штурмом и разорён ордами свирепого хана Тогорты. Уже и труп хана давно истлел, но горожане продолжали жить в постоянной опаске и каждое лето укрепляли и подновляли крепостные стены.
Торческ окружал высокий земляной вал, за ним виднелся ров с мутной грязной водой.
Проехав по узенькому, переброшенному через ров мостку, Туряк и его спутники очутились у огромных деревянных стен с башнями-сторожами. Из узких стрельчатых окон насторожённо наблюдали за ними смуглолицые усатые воины.
Миновав крепостные врата, Туряк оказался словно совсем в другой стране. Хотя в Торческе и стоял небольшой русский отряд, который опальному боярину и надлежало возглавить, жили здесь в основном оседлые торки и берендеи. Вместо привычных изб и теремов на градских улицах стояли кибитки, юрты и громадные шатры на столбах. Туряку даже почудилось, что попал он на некий базар: всюду мелькали разноцветные шелка, ревели верблюды, продавался скот, изделия из кожи, конские сёдла.
Проводник-берендей ввёл боярина в шатёр, где жил хан Азгулуй. К нему Туряк привёз послание от Святополка.
Хан, худощавый, с короткой, начинающей седеть редкой бородёнкой, высокого роста, скуластый, с большими чёрными, как перезрелые сливы, глазами, одетый в шёлковый полосатый халат, перехваченный поясом с раздвоенными концами, подозрительно искоса оглядел нежданного гостя и пригласил его сесть на ковёр у очага.
Слуги принесли большое блюдо, на котором лежал зажаренный целиком верблюжонок, и кумыс в чашах.
Туряк заговорил на языке торков:
– Приветствую тебя, о достопочтимый хан! Да не застят тебе тучи звёзд на небе! Да сгинут в геенне огненной враги твои, злонравные кипчаки! Да падут они от разящего меча твоего!
– Грамота каназа Святополка есть? – равнодушно выслушав напыщенную речь боярина, хрипло спросил Азгулуй.
Туряк хмуро кивнул:
– Шлёт грамоту тебе князь Святополк.
– Хорошо по-нашему говоришь, – то ли с укором, то ли с одобрением заметил Азгулуй.