Почему Вира до сих пор незримо с ними? Когда у Лили и Адама все только начиналось, они часто говорили о ней. Это казалось им смелым и мудрым, такое заявление, что они ее не боятся. Бывало, Адам рассказывал, а Лили верила, например тому, что со временем Виру стало злить все, что Адам делал. Его новая работа, которую она называла «очковтирательством». Каталог одежды, который Вира выбросила в знак протеста против дистрофичных моделей, а Адам достал обратно. Даже то, что он хвалил ее редкие попытки готовить традиционные индийские блюда по рецептам, доставшимся ей от матери, которые он действительно любил! Вира же обвиняла его в пассивной агрессии и желании запереть ее на кухне. Они все чаще ругались, и как-то Вира заявила, что замуж за Адама вышла, только чтобы позлить родителей, которые мечтали выдать ее за пятиюродного братца из Ахмадабада. И тогда он велел ей уходить. Не навсегда, конечно, он только хотел сказать что-то вроде «иди проветрись». Но тем все и кончилось. Вира ушла насовсем. Адам с Лили раньше любили шутить, что Вира – это Лилит, злая первая жена. И в самом деле, смешно: имя Лили так похоже на Лилит, а Адам – совсем как библейский Адам. Выходило, что Лили – это Ева, а это им обоим казалось сексуальным.
Они поженились и решили сразу завести детей. Им повезло, и через год родилась Рози, а Лили вскоре стала похожей на Виру с ее вечными перепадами настроения. Позже, когда Лили было уже сорок два, они попытались еще раз, и снова удачно – появилась Джун… Шли годы, и брак Адама с Вирой, продлившийся три года, уже не казался значительным, и имя Виры вызывало не смех, а чувство неловкости. Они давно вместе, о Вире больше незачем говорить. Лишь изредка ее образ ни с того ни с сего возникает на задворках сознания Лили, выхватывает из темноты страхи. Не слишком Лили бледная, растрепанная, уступчивая? Не слишком ли о себе возомнила? Вопросы Виры подозрительно похожи на вопросы, которые задает Лили ее мать.
Лили достает футболку Джун из унитаза и отжимает ее, чтобы не капало, локтем отодвигает занавеску для душа, кидает футболку в ванну и впервые замечает у себя на ладонях пигментные пятна. Она трет их, а Джун успевает выбежать из ванной в коридор и кричит: «Мамотька, один лазик!»
Лили хватает шапку, выскакивает из ванной и видит Джун с книжкой об Эсфири, которую та двумя руками держит над головой, как трофей. Лили забирает книгу. Вчера от чертовой книжки не удалось избавиться из-за вахтера, который откопал ее в мусоре и утром принес обратно. Постучался к ним в дверь, жизнерадостный, в синей униформе. «Наверное, ваши девочки выбросили по ошибке!»
Лили захотелось заорать. Она ненавидит эту книжку, и не только потому, что ее подарила девочкам Рут, одержимая воспитанием в еврейских традициях (хотя сама не еврейка, евреем был давно умерший отец Лили). Не потому, что дочери на книге просто помешались. Книжка ненавистна Лили за то, что, пройдя три стадии восприятия – сначала было интересно, потом скучно, потом непонятно, – на четвертой она вдруг осознала, что героическая Эсфирь, как и сама Лили, – вторая жена.
Лили закидывает книжку в щель между диванными подушками. Завтра вечером, и ни минутой раньше, она ее достанет и даст матери, чтобы почитала девочкам. Рут приходит по четвергам, чтобы у Лили было время заняться собой. Хоть Лили толком не знает, чем занять эти часы. Чаще всего гуляет, в парке или по магазинам, трогает в задумчивости то, что продается. Почему-то в эти моменты ей одновременно и легко, и тяжело, а потом отведенное время заканчивается. Завтра стоит заняться чем-то полезным: купить все, что нужно на платья девочкам, попробовать стежки, которым ее сегодня научат.
Не обращая внимания на вопли Джун, Лили засовывает ее в коляску, насильно застегивает неудобные маленькие пряжки и выкатывает коляску наружу. Джун без футболки и ботинок, но они чудом добираются до лифта, и тут Лили вспоминает, что закинула вещи в стирку, и теперь мокрые простыни ждут ее в стиральных машинах номер один и номер три в подвале. Интересно, что управляющий сделает с ними на этот раз? Однако время бежит, в руках у Лили чистая футболка и ботинки Джун, собственное пальто и шапка, и – о чудо! – когда внизу дверь лифта открывается, они с дочерью в полной готовности. Джун ангельски улыбается, Лили выкатывает коляску на Восьмую авеню, залитую желтоватым зимним солнцем, и они сливаются с потоком женщин с колясками и детьми, которые спешат кто куда: в школу, из школы, в прачечную, в музыкальную школу, к врачу или на детский праздник. Мужчин на улице не видно. Только что наступил новый, две тысячи шестнадцатый год. Лили делает вдох. Холодный воздух остужает ее, взмокшую от пота. На фоне ярко-голубого неба четко выделяются голые ветви деревьев. Никаких синяков под глазами у Лили не видно. Она спешит забрать дочь из школы. А потом пойдет на вечеринку. Будет учиться шить.
Вашингтон. Омовение
Из очевидных соображений Ви решает принять ванну, а не душ. Она не настолько наивна, чтобы думать, что можно избежать последствий, если хорошенько помыться, но попытка – не пытка. Кто знает? Ее мать верила, что забеременеть можно только при полной луне, потому что так она сама забеременела, а ведь была удивительно везучей. Вдоль побережья Новой Англии не нашлось бы места, где она не пила коктейлей, не ходила под парусами, не щеголяла в жемчугах и не полагалась на свою удачу, несмотря на все доказательства обратного. Другие женщины верят в определенные позы, спринцевание или вытравливание. И никто не знает точно, как все это действует.
Ви набирает обжигающе горячую воду, добавляет столько пены, что хватит искупать слона, залезает в ванну и, раздвинув ноги, пытается помочь воде попасть внутрь. «В вагину», – поправляет она сама себя. Так это настойчиво именуют в женской группе. «Вагина», – старательно повторяет Ви про себя, хотя слово ей отвратительно. Закрывает глаза и представляет, как вода разливается внутри, заполняя каждый уголок и каждую щелочку, смывая следы Алекса.
– Ты что делаешь?
Дверь распахивается, сильно бьется о раковину.
– Ви! Посмотри на меня.
Ви не двигается.
– Я принимаю ванну, – произносит она. – А из-за тебя сквозняк.
– До начала меньше часа.
– Знаю. Если бы ты на меня не набросился, я бы уже собралась.
– Да брось, тебе же понравилось… Ты вылезаешь или нет?
– Не знаю.
Ви погружается глубже, вода достает до ушей. Может, ей и понравилось, в конце… Но ребенка она все равно не хочет.
– Не вздумай мочить голову! У тебя только на укладку час уходит!
– Значит, обойдусь без нее, – отвечает Ви. – Зачем мне укладка, для кучки женщин?
Она шире раскрывает глаза, для выразительности, и думает о девушках из женской группы – онито обходятся совсем без укладки. Мало кто из них делает макияж, некоторые не носят бюстгальтеров, а женщины постарше, под сорок, даже не закрашивают седину. Сегодня у них собрание, которое Ви пропускает. Так почему бы не создать на вечеринке немного атмосферы женской группы? Если правду говорят, что стандарты красоты, которые порабощают женщин, придумали мужчины, а на вечере у Ви будут одни женщины, почему бы им не прийти в джинсах или в домашних платьях и без причесок?
– Ви…
Она с головой уходит под воду. Голос Алекса звучит сверху, как сирена вдали, а Ви, все еще под водой, вспоминает свою давнюю подругу Розмари, которая круглый год живет в уютном старом доме у залива. Наверное, сейчас кормит ужином детей или набирает для них ванну. У Ви болит в легких, от внезапного приступа тоски о подруге ей вдруг становится страшно. Она резко поднимает голову из воды и видит Алекса, он вцепился в бортик ванны. Алекс наклоняется и говорит что-то про главу компании по производству чемоданов, как тот одержим пунктуальностью, что в Род-Айленде так принято, хотя ей-то откуда знать, она ведь из Массачусетса.
Ви хихикает, но мужу не до смеха. Раньше, когда Алекс еще не был сенатором, он мог посмеяться над собственными глупостями. Теперь же на нее льется целый поток поучений, вместе с кисловатым запахом изо рта. Ви сдается и поднимает на него взгляд, уже зная, что увидит кроме гладко выбритого подбородка, прямого носа и темных глаз: страх.
Он полагает, что достаточно, Ви все поняла и выходит, но тут же заходит снова, и дверь снова бьется о раковину. Ей хочется сказать мужу про эту дверь, смешно же, на ремонт ушло четыре с половиной тысячи долларов, а дверь в ванную нормально не открыть. Хочется, чтобы он посмеялся с ней вместе. В конце концов, ремонт оплачен деньгами ее семьи, как и квартира на Дамбартон-стрит, в трех кварталах от Висконсин-авеню. Ви знает – Алекс не любит об этом говорить.
Он все шагает туда и обратно вдоль ванны:
– Вылезай сейчас же. Не уйду, пока не вылезешь.
Бедный мальчик, думает Ви, царек, весь на нервах, и изо рта у него пахнет. Пожалуй, надо с ним помягче. Она встает из воды, не стесняясь (пусть смотрит), и удивляется, как же просто дать ему то, что он хочет. Зачем же она усложняет? Зачем перечит и противится? Заставляет его трогать себя, как на кухне, если это ему противно? Зачем ей собрания женской группы? В первый раз ее туда заманила знакомая по колледжу Уэллсли, но потом никто не заставлял. Почему бы не стать как Розмари, которая не раздумывала, заводить ли детей, наверняка не устраивает таких заплывов в ванне и уж точно не пытается избавиться от беременности тайком от мужа. Милая и добрая Розмари, в ее хорошеньком домике. Или как мать Ви, которая до самой смерти вырезала статьи из журналов для домохозяек, с заголовками вроде «Пять секретов идеальной глажки, которых вы не знали» и «Чем порадовать мужа». Последний заголовок встречался особенно часто…
Ви выбрала Алекса в мужья по причинам, которые и сейчас кажутся ей очевидными. Он умен, амбициозен, умеет пить и прекрасно целуется. Он мог дать ей все, к чему она привыкла, и навсегда. С ним она везде как дома. И ей это нравилось. Так почему бы не стать похожей на Розмари или на маму, не радоваться тому, что есть?
Разве все так просто? Словно отвечая на вопрос, Алекс громко сглатывает слюну. На мгновение Ви прогнала страх, просто показавшись ему обнаженной. Она должна бы радоваться или гордиться. Так оно и есть, в какой-то степени. Над ним властвуют гормоны, а над его гормонами властвует она. Но что-то еще внутри Ви заставляет ее дрожать от злости и желания растоптать его: она ненавидит эту свою власть, которая на самом деле ни на что не влияет, она пассивна и унизительна. И себя ненавидит – за то, что все равно использует ее.
– Дай полотенце, – произносит Ви холодно.
Алекс приходит в себя и повинуется. Затем выходит проверить, все ли готово к вечеринке. Оставшись одна, Ви смотрится в зеркало. Сбрасывает полотенце и рассматривает белые груди, плоский живот, завитки волос на лобке. Сейчас они темные, а когда высыхают, становятся светло-рыжими, как волосы на голове. Талия у нее чуть полновата, а бедра узкие, из-за чего фигура кажется немного мальчишеской. Чем дольше Ви смотрит, тем неинтересней кажется ей отражение – тело, составленное из частей, у каждой свое назначение. Она разглядывает кости таза, круглые колени. Две ноги, по пять пальцев на каждой. На пальцах растут волоски, как трава на пригорке. Такого же цвета, как на лобке, на голове и в подмышках. Наверное, в носу и в ушах тоже; она не проверяла.
Ви запрокидывает голову и пытается рассмотреть собственные ноздри. Как ни странно, эти действия ее успокаивают: вот она перед зеркалом, как будто разобрана на запчасти, и бесстрастно изучает их. Может, потому, что это один из редких моментов, когда Ви разглядывает собственное тело, не думая о сексе, сексуальности и множестве проблем, которые они вызывают.
Она крутит головой, пытаясь повернуть ее под нужным углом к зеркалу, но грохот снаружи возвращает к реальности и обязанностями хозяйки. Похоже, уронили поднос со столовым серебром.
Ви переходит к активным действиям. Надеть зеленое платье, жемчуг… Бросает взгляд на часы. Алекс прав – времени мало. Она наливает себе чуточку бурбона и мысленно просит прощения у матери, у которой насчет выпивки было единственное правило: «Не начинай в одиночку». Ви одним глотком осушает бокал и начинает приготовления. Лосьон. Чулки. Новый бюстгальтер и пояс для чулок, для объема и стройности. Платье с молнией на спине, которую она застегивает до талии – Алекс зайдет позже и застегнет до конца. Ви отмечает про себя, что ему это понравится, на секунду задумывается, хочется ли ей, чтобы ему понравилось, и одновременно беспокоится из-за беременности. Закалывает волосы и садится за туалетный столик, трогает пудреницу и кисточку, берет из-под шкатулки с украшениями конверт. Ви открывает его, затем откладывает в сторону и пудрит лицо. Внизу кричат.
Она пудрится, не отрывая взгляд от конверта. Ви уже прочла письмо трижды, с удовольствием разглядывая округлый почерк Розмари. Иногда Ви представляет, что дети Розмари такие же кругленькие и милые, как буквы в ее письмах и манера рассказывать: как Розмари купила новую стиральную машинку с сушилкой. Как новый знак остановки вызвал всевозможные волнения среди местных старейшин. Почти ничего необычного, письмо как письмо. Кроме одной тревожной детали, касавшейся мужа Розмари. Сама она, как и Ви, из судейской семьи. Детьми они ходили в одну подготовительную школу в Бостоне, окончили Уэллсли. А через неделю после выпуска Розмари вышла замуж за еврея – юриста Филиппа… Розенбаума? Ротенблюма? Вечно Ви забывает его фамилию; сколько бы писем ни отправила она Розмари, каждый раз приходится заглядывать в записную книжку. Так вот, этот Филипп по непонятным причинам согласился переехать с Розмари в дом на берегу, в консервативную протестантскую общину. Семейства Ви и Розмари, тоже протестантские, раньше проводили там лето. В общине имелись правила абсолютно для всего. В какой цвет можно красить дом (белый), а в какой – ставни (черный), высота забора, допустимый уровень шума, как стричь газон… И с тех пор как «вымерли» индейцы – кому можно селиться в общине, а кому нельзя. Вмешалась мать Розмари и кого-то умаслила, молодожены переехали, и до сих пор все шло довольно гладко. Филипп открыл практику в деловом центре городка и набирает клиентуру из цветных. Розмари ждет четвертого ребенка. Подбирает новые обои и пробует поселить своих двух мальчишек в одной комнате; она уверена, что на этот раз родится девочка, а девочкам нужно уединение, ведь правда? Она пишет обо всех этих мелочах и вдруг рассказывает историю про крест. Даже с новой строки не начинает. Они с сыновьями возвращались как-то домой, темнело, время ужинать. Подъезжая к дому, Розмари краем глаза увидела пламя. Но не сразу поняла, что это, а когда поняла, затолкала мальчиков в дом, набрала ведро воды, потушила пылавший крест и спрятала в гараже.
На лужайке возле дома Розмари подожгли крест!.. Дальше идет рассказ про выбор обоев в детскую, вопрос о делах Ви, а потом Розмари прощается.
Ви поворачивается к зеркалу одной щекой, потом другой – смотрит, ровно ли легла пудра. В мыслях она начала писать ответ Розмари, но, кроме рассказа о своих обычных делах (вечеринка-другая, книга, которую она читает, уход от ответа на вопросы Розмари по части беременности), Ви не знает, о чем говорить. Если упомянуть крест, стоит ли посочувствовать? Уместно ли? Вдруг Розмари не хочет, чтобы Ви касалась этой темы? Или (Ви наклоняется к зеркалу и подводит глаза) Розмари, наоборот, неловко беспокоить подругу, но втайне она надеется, что Ви расспросит ее о рассказанном? То есть почти обо всем – как Розмари сразу сообразила, что делать? Дети видели, как она тушила крест? Что она сказала им после? И что сказала мужу, когда тот пришел домой? Долго ли крест горел? Успел ли обуглиться? Как считает Розмари, поджигатели хотели навредить им или только напугать?.. Однако навязывать эту тему не очень-то умно.
Ви откладывает в сторону карандаш для глаз и берется за тушь, не глядя на часы. Если посмотреть, начнут дрожать руки. Хочется закурить сигаретку, но она довольствуется еще капелькой бурбона, красит ресницы изнутри, как учила мама. Если и писать о кресте, то просто выразить возмущение. Но Ви опасается, что и это прозвучит фальшиво. Во-первых, Розмари, кажется, не очень-то расстроена («Не подливай масла в огонь», – говорила мать Ви. Учитывая обстоятельства, звучит крамольно, но верно). А во-вторых, на самом-то деле Ви не возмущена. Ведь ничего чудовищного не произошло, и Ви вовсе не шокирована. Да и Розмари наверняка не сильно удивлена. Она далеко не наивная простушка и знала, на что шла, согласившись стать женой еврея. Ви видела Филиппа дважды, и хотя Розмари была права, когда говорила, что он «современных взглядов» и не производит впечатления «религиозного», внешность выдает в нем иноземца. Ви восхищается смелостью Розмари: та всегда делала что хотела. У самой Ви ее скромные попытки неповиновения – таблетки, женская группа, споры с Алексом – вызывают неизбывное чувство вины и страх. Она не настолько смелая, чтобы пойти против собственной семьи, и стойкая – чтобы жить как отверженная, не говоря об ужасах вроде горящих крестов. Ви подкрашивает верхнюю губу и думает, какая же Розмари храбрая. И все же не исключено, что ее замужество было ошибкой.