Макияж закончен. Ви поднимает брови, потом широко улыбается – улыбка естественная? – смотрит на ногти, поправляет ожерелье. Непроизвольные маленькие детали, совершенно привычные для нее, все равно что моргать. Они – олицетворение вечной женственности. Ви сушит волосы, вынимает шпильки, брызгает лаком и слегка прижимает, чтобы прическа не была слишком пышной. Берет в руки флакончик духов, палец на распылителе, и тут входит Алекс:
– Готова?
На лбу у него блестит пот, на щеках проступила щетина. Опять боится, думает Ви. Зато как хорош собой. По-настоящему красивый мужчина, знает, как носить костюм, и брюки на нем не болтаются, а руки – сильные, на них выделяются вены. Ви крепко целует мужа, поворачивается, и он застегивает молнию у нее на спине. Оба молчат, и молчание вызывает у Ви ощущение счастья, потому что, в конце концов, в этом и суть. Ведь так? Они и дальше будут устраивать вечеринки. И заниматься сексом, пьяные и чуть безумные, но только с презервативом. Может, Алекс еще раз привяжет ее к кровати, как делал пару раз. И тогда Ви получит удовольствие даже без его ласк. Невероятно… А утром дом приведут в порядок, и они сядут завтракать в обеденном уголке на кухне и читать газеты за кофе с мармеладными тостами.
Алекс заставляет ее повернуться перед ним. Кивает, довольный. Показывает на расстегнутые пуговицы на вороте ее платья:
– Застегнись.
– Мне так больше нравится.
– Мне тоже, – отвечает он. Кладет руки ей на грудь, сжимает. – Застегнись.
Ви отворачивается к зеркалу.
– Уйди.
Муж у нее за спиной забирает пустой стакан, улыбаясь. Думает, что Ви шутит или кокетничает, и на мгновение она успевает засомневаться – может, и правда шутит. Хочется, чтобы так и было, хочется вернуться к мимолетному ощущению счастья. Какая мелочь – пуговицы. Сказать бы это вслух и добавить, что так лучше видно ожерелье – его подарок. Но Ви встречает взгляд Алекса и понимает, что он серьезен. Он хочет, чтобы она выглядела невинно. Хочет растлевать ее снова и снова, и чтобы каждый раз был как впервые.
– Спускайся через пять минут, – говорит он. – И застегнись.
Ви застегивает пуговицы. От бурбона жжет в животе. Она смотрится в зеркало, чувствуя себя кусочком льда в шейкере. «Идеально выглядишь», – сказала бы ее мать. Ви и сама это видит, она миловидна и прекрасно одета, тем не менее это не помогает справиться с гневом, и вот Ви уже судорожно роется в ящике для белья, охваченная абсурдным страхом: а вдруг украли?
Ногти царапают деревянное дно, и наконец находка у нее в руках. Дорожный швейный наборчик. «Такой должен быть у каждой девушки», – сказала бабушка, вложив коробочку ей в руки шестнадцать лет назад. С тех пор Ви всегда брала его с собой, в колледж и в каждую поездку, но ни разу не открыла. На секунду она замирает в сомнениях, глядя на нетронутое содержимое под прозрачной крышкой (три белые картонные катушки, на каждую аккуратно намотаны нитки шести разных цветов). Срывает крышку. Отбрасывает в сторону нитки, вынимает картонку и выуживает снизу маленький пакетик с иголками, нитковдеватель («для лентяек», – мамины слова) и маленькие ножнички. Она ищет еще кое-что, для срезания ниток, как же он называется? Вспарыватель? Увы, в коробочке больше ничего нет, и Ви, схватив ножницы, снова бросается к зеркалу.
Расстегивает ворот и одну за другой срезает пуговицы – очень быстро. Торчащие нитки вытаскивает. Потом смывает пуговицы в унитаз и спускается вниз, встречать гостей вместе с мужем.
Сузы. Омовения посерьезнее
Сложно представить, на что готовы пойти прекрасные девы, чтобы предстать перед царем в достойном виде. Не просто часами натираются благовониями, скоблят лезвиями пятки, чтобы сделать их нежными, и целыми днями постигают искусство создания высоких, как башни, причесок. Они посвящают этим занятиям месяцы – втирают, полируют, умащивают и покрывают ароматными маслами каждый миллиметр тела. Никто не знает, когда именно царь изволит взглянуть на них. Отскобленную до красноты пятку снова придется скоблить через пару недель. Одна гречанка сравнивает их труд с сизифовым, и ее слова отражают общий настрой. Исчезло былое воодушевление от того, что их осталось всего сорок из многих сотен, атмосфера покоев, где их держат, теперь давит. Просачиваются слухи о других роскошных ночных покоях, где учат танцам и игре на арфе, и еще роскошнее – покои царских жен, с террасами для прогулок и множеством слуг. Говорят, есть и покои, которые летом переезжают на колесницах вместе с царским двором на север. Но девушек держат в самых низших покоях, наполовину скрытых под землей; единственное их занятие – приготовления.
Эсфирь ногтем большого пальца делает отметки на стене возле кровати, отсчитывая, сколько дней они здесь. Утром было шестьдесят три, а когда она вернулась после маникюра, где ее отругали за искореженный ноготь, обнаружила, что отметки стерты. Глотая слезы, она поворачивается к остальным.
– Кто это сделал? – спрашивает она у девушек, которые стоят рядом. Они молча разворачиваются и уходят. Эсфирь недолюбливают. Она не усердствует в наведении марафета, отказывается от масел и благовоний и не пытается привести в порядок волосы, хоть они и отрастают быстрее, чем ей хочется. А ножниц не допросишься ни у евнухов, ни у Моны – смотрительницы ночных покоев. Вначале Эсфирь каждый день умоляла дать ей ножницы, и одна из девушек без спроса улеглась на ее кровать со словами: «Можешь не стараться, не дадут. Боятся, как бы мы себя не поранили». Эсфири понравилась эта искренность, и девушки подружились. Единственная подруга Эсфири – вавилонянка по имени Лара, страдающая от избытка волос на теле, который заметили только после того, как ее оставили в числе сорока финалисток. Волосы покрывают ее тело, будто шерсть, двумя полосами, от затылка к ягодицам и от пупка к лобку. Эсфири эти полоски кажутся красивыми, она знает, что в общине Ларе бы позавидовали. Здесь же всё сбривают. От ежедневного бритья у Лары на коже раздражение, но ее бреют снова и снова.
И Лара, и Эсфирь говорят на фарси, а еще у них есть общая цель: не стать царицей и вернуться домой. Так они решили в самом начале, когда остальные девушки были восторге от того, что попали в число избранных, а покои казались раем. Все они из бедных кочевых племен. В богатых семьях смекнули, что властитель, разделавшись с царицей из благородных, будет выбирать себе следующую из другого теста. Ту, которой привычны тяготы и которая не станет задавать лишних вопросов. Никто не желал своей дочери судьбы Вашти. Настал черед девиц из нищих и бедствующих семей, сирот, дочерей шлюх, рабов и бунтовщиков, девочек, едва не проданных в рабство собственными отцами.
В первые пару недель Эсфирь и Лара нехотя признали, что в покоях и вправду живется проще. Вдоволь еды и вина. Матрасы толщиной с четыре лежанки каждый. Не нужно работать: таскать тяжести, готовить, стирать, возиться в огороде. Ходи себе на примерки, делай прически и притирания, примеряй украшения. Только готовься. Живи дальше.
Однако вынужденное безделье становилось невыносимым даже для тех, кто больше всех радовался, попав в число избранных. Все поняли, что находятся в рабстве, и свободной станет только одна из них. Девушки часто ссорятся, бранятся, как вороны, что не могут поделить добычу. Запасают прутья, ленты, мех и птичьи перья для высоких причесок – все, что им тайком приносят евнухи в обмен на кое-какие услуги. Ясно и то, что они уже работают в ночных покоях, хоть пока и не зарабатывают древнейшей профессией. Обманывают, воруют и делают друг другу гадости. Но в то же время заплетают друг дружке косы и по очереди разыгрывают спектакли театра теней о царе и царице Вашти, смешат друг друга. Приходится, иначе сойдешь с ума. К этому они тоже привыкли.
Ночные покои совсем не такие, как думал Мардук. Не страшная тюрьма и не роскошные купальни. Не порок и не целомудрие. Как всегда в жизни, достаточно и того и другого.
В отличие от остальных, Лара и Эсфирь убеждены, что избранная царицей не обретет свободы. Лара из племени, где царят анархия и жестокость, а кто стремится к власти (неважно, мужчина или женщина), долго не живет. Дворец, говорит Лара, всего лишь красивая картинка с царицей, которую на деле ждут страдания и несчастья. Эсфирь видит все не в таком мрачном свете, но согласна с Ларой. Еврейская община воспитала в ней недоверие к тем, кому все поклоняются, а родители научили осуждать тех, кто стяжает богатство и власть. Обе подруги верят, что другие девушки им не ровня, по разным причинам, а в случае Лары – и вовсе без причин. Вместе они придумали еще один возможный исход событий – побег. Каждая выбрала евнуха и старается его умаслить. Евнух Эсфири – высокий и очень худой, с полуопущенными веками и мягким ртом, как будто все время спит на ходу. Эсфирь разрешает ему смотреть. Они встречаются в бельевой комнате, и Эсфирь трогает себя на его глазах. Пока только за одну грудь. Потом будут обе груди. Потом поднимет подол. Оказывается, евнухи совсем не женоподобные. Не говорят высокими голосами, что бы ни писали историки. И вовсе не бесполые! Эсфирь видела, как несколько евнухов силой заставили одну из девушек лизать одному из них зад, как засовывали пальцы куда придется, заставляли ложиться под них на пол в отхожем месте. Евнух Эсфири, по крайней мере, не из таких. Его зовут Бараз, и Эсфирь выбрала его, потому что сразу, как будто аромат, почувствовала: он не предаст. Пусть она еще не совсем ему доверяет, зато верит себе. И он касается ее только глазами. Нужно постепенно взбудоражить и возбудить его до такой степени, чтобы он был готов для нее на все. И когда царь сделает окончательный выбор (и это будет не Эсфирь), она найдет Бараза и скажет: «Выведи меня отсюда. Делай со мной, что хочешь. Я на все пойду, только отведи меня обратно в лагерь». А он к тому времени так истомится от желания, что будет согласен.
Лара выбрала своего евнуха из-за его белой кожи. Он такой бледный, словно не до конца сформировался. Лара подумала (и угадала), что ему понравится пушок у нее на теле. Она разрешает ему полежать в ее кровати, прижавшись грудью к ее спине или спиной к ее животу. Они просто лежат рядом, ничего сверх того. И ради этого он уже тайком носит ей чай, который Ларе запрещают пить, потому что, как говорит Мона, от него волосы растут быстрее. У Лары свой план, как и у Эсфири.
Обе понимают – возможно, их планы наивны. Никакого опыта в таких делах у них нет. Они не владеют тайными знаниями, и все, что у них есть, это вера в собственную исключительность. Одной из них эту веру внушили родители, которые теперь мертвы, второй – ее пещерное племя. Впрочем, им почти всегда удается подавлять и сомнения, и отчаяние, возникшее в первый же день во дворце. Порой отчаяние доходит до высшей точки, вот как сейчас, когда Эсфирь сидит, глядя в стену, туда, где были отметки. Кто-то стер их – словно ударил под дых. В голове теснятся вопросы, она пытается найти ответы на них с тех пор, как попала сюда. Почему не сбежала ночью, когда дядя сказал, что отсылает ее? (Побоялась одна бродить по пустыне.) Почему ничего не сделала в тот день у ворот, когда охранники молча забрали заготовленный Мардуком инжир: не закричала, не устроила сцену, чтобы ее выгнали? (Испугалась, что ее просто убьют.) С чего Мардук взял, что, если узнают, из какого Эсфирь племени, будут неприятности? (Верил, что никого не угнетают так, как иудеев.) Теперь она живет среди полукровок и совсем безродных, а его страх кажется смехотворным. И зачем царю после такой благородной царицы, как Вашти, которая была обучена даже искусству стрельбы из лука и охоте, искать спутницу из простолюдинок и бедуинок? Из женщин, которые могут предложить лишь свои тела (ведь больше у них ничего нет).
– На что уставилась?
Лара вернулась после очередного бритья, ее подбородок красен. Она ложится на кровать рядом с Эсфирью.
– Мои отметки, – отвечает Эсфирь.
– Стерли? – Лара переворачивается на бок, лицом к Эсфири.
– Посмотри! – Эсфирь подталкивает колено Лары своим: «повернись».
Лара качает головой.
– Я так устала… Верю.
Лара закрывает глаза. Эсфирь рассматривает знакомый рисунок вен на ее веках, раздраженную кожу на подбородке и над верхней губой. Как-то раз, наедине с Моной, Эсфирь спросила, почему Лару не отправили домой. Чтобы задать этот вопрос, ей потребовалось все ее мужество, ведь без Лары Эсфирь осталась бы совсем одна. Мона равнодушно (будто у нее спросили, где ночной горшок) ответила, что это значило бы признать поражение. К тому же царский советник любит круглые числа.
Эсфирь кладет руку на подбородок подруги и слегка сжимает, как та научила, плавно, от основания ладони к кончикам пальцев. Лара затихает. Потом ее лицо становится довольным.
– Спасибо, – говорит она, не открывая глаз, и тоже касается Эсфири коленом. – Жаль, что твои отметки убрали. Сколько было?
– Шестьдесят три.
– Считая сегодня?
Эсфирь задумывается. Дни мелькают, сливаются… Она поэтому и вела счет.
– Не знаю.
Болтая и смеясь, входят девушки. Одна из них спрашивает другую о ее хромоте, та отвечает, что это из-за педикюра, но тут третья говорит: «Да ты ж пьяная», – и они смеются громче. Лара открывает глаза для того, чтобы закатить их, и Эсфирь тоже начинает хихикать. Они с Ларой переглядываются, пока остальные обмениваются насмешками. Вскоре разговор перетекает в пересуды о царице Вашти. Эта тема неисчерпаема, одно и то же пересказывают по многу раз, потому что никто толком не знает, что же произошло на самом деле. Каждая из рассказчиц доходит до кульминации, оглядывает остальных и улыбается.
Начинается спор:
– Неужто она еще жива?
– Нет.
– Да! На ней женили осла.
– Вот и нет! Ей отрубили голову.
– Нет же, ее забили камнями.
– А ты откуда знаешь?
– Брат сказал…
– Можно подумать, он у тебя при дворе. Ты же из Фарны.
– Точно вам говорю, ее заживо закопали!
– Представляете?
– Я слыхала, ее посадили на кол. Говорят, видели, как она там торчала…
– Тебя послушать – все торчат.
– Ха-ха-ха!
Девушки смеются. Каждая либо уже попробовала опиум, либо видела, как его принимают другие. Эсфирь и Лара – среди вторых. Подбородок Лары дрожит в ладони Эсфири, а глаза снова закатываются, и Эсфирь хихикает еще громче.
– А я другое слышала, – говорит одна из девушек. – От Матушки Моны.
– От Моны?! Да она ест – и то рот еле открывает. Как это ты ее разговорила?
– Ой, заткнись!
– И что же она сказала?
– Она не про казнь говорила, а про то, за что казнили.
– Ну?
Лара снова закрывает глаза. Ей нехорошо от бритья и от недостатка солнечного света. Она говорит, что чувствует себя старухой; иногда, как сейчас, Лара и внешне напоминает старуху. Губы пересохли до трещин. Наверное, завтра их намажут очередной мазью с вытяжкой из копыта неизвестного зверя. Эсфирь переводит взгляд за окно, на стену дворца и узкую полоску пурпурного неба.
– Я думала, из-за проказы, – продолжает одна из девушек.
– Это все россказни прокаженных.
– Я тоже слышала… Она переспала с царским советником! Ясное дело.
– Затащила евнуха к себе в царское ложе.
– И разболтала царские тайны!
– Мне мама говорила, что Вашти царя пыталась отравить.
– А потом тебя отправила занять ее место?
На мгновение все умолкают. Эсфирь смотрит, как к стене подлетает черная птица с желтыми крыльями, и тут же исчезает в сумраке.
– Так рассказать вам, что Мона говорила? Царь устроил пир семидневный и велел Вашти оставить пир для женщин и прийти показаться царю и его людям – в короне.
– Ну, и?
– Ты не понимаешь, что ли? В короне, и всё. Нагишом.
– Почему нагишом-то?
– Так Мона сказала. Мол, он велел царице явиться в короне, а она возьми да и откажись, и тогда…
– Ерунда. Могла бы сначала спросить, что он имеет в виду, когда говорит «в короне». Может, он ничего такого не требовал. Выдала желаемое за действительное.
– С чего бы она стала такое желать?
– Может, из ревности?
– А может, он так и сказал – прийти голой.
– Будь я на ее месте, я бы пошла.
– И я. Уж под страхом смерти – точно.
– Откуда ей было знать про смерть?
– Я бы все равно пошла.
– Не может же царица взять и пойти голой. Как шлюха! За это покарают.
– Ее и так покарали.
– Много ты понимаешь про цариц.
– Я слыхала, у нее был хвост.
– Хвост?
– Как у осла.
– Говорят, она не могла иметь детей.
– Это чистая правда, а не слухи.
– А может, и про царя правда, мол, он совсем не царских кровей? Сама-то Вашти была из благородных. А он служил у ее отца, знатного вельможи.
– Как бы до такого дошло, а?
– И откуда Мона знает эту историю про корону?
Начинают сплетничать о чем-то другом. Эсфирь снова толкает Лару коленом:
– Не спишь?
– Угу.
– Лучше?
– Угу.
Эсфирь убирает руку с лица Лары.
– А я думаю, она все понимала, – шепчет Эсфирь. – Знала, что он зовет ее голой и что будет, если откажется. А все равно отказалась. Освободилась. И мы освободимся.
Лара пожимает плечами:
– Ну, если мы так же «освободимся», как она…
– Нет же, глупенькая. Я не это хотела…
Но Лара отворачивается, прижимается к Эсфири спиной и выразительно вздыхает, словно говоря: хватит болтать.
Вашингтон. Одним миром мазаны
Сумерки. Невероятно теплый ноябрь. Сенатор с супругой на ступеньках у парадного входа приветствуют гостей: поцелуи, рукопожатия, приглашения проходить – мужчинам на первый этаж, женщинам наверх. Похоже, никто не возражает и даже не удивляется новшеству, хоть об этом сложно судить, имея дело со светской публикой, – невозможно понять, что они на самом деле думают.
На северную часть Дамбартон-стрит потихоньку спускается тьма. Ви рассматривает напудренные лица дам в фиолетовых сумерках, и душа ее снова уходит в пятки. После внезапного порыва с пуговицами она испугалась и в последний момент повязала на шею белый платок. Ви слышит собственный голос: «Здравствуйте, добрый вечер, здравствуйте», – и сердце словно падает вниз, еще глубже, чем раньше. Вот-вот начнется ее женская группа; все, наверное, уже собираются и крепко обнимают друг друга. Никаких натянутых улыбок, залитых лаком причесок, узких туфель и болтовни ни о чем, лишь глубокие беседы о важном, о самореализации. Там Ви рукоплескали бы за выходку с пуговицами и поморщились бы, расскажи она о женщинах с нынешней вечеринки.