– Мальчик, – вскинул растерянное лицо, – тебе случайно не попадалась медаль? Желтенькая такая, а? На ленточке?
– Не-я, – ляпнул он с перепуга. Понял, что погиб. Сейчас, подумал, он обо всем догадается. По глазам поймет. Вывернет карманы, найдет пропажу, заорет на всю каюту: «Вор проклятый! Медаль украл!»
Главное, она ему ни капельки не была нужна. Мучительно соображал, как бы незаметно подкинуть старику медаль. Но тот будто нарочно не выходил из каюты, даже в гальюн. Сидел с потерянным видом на полке рядом с собранными вещами, вскакивал, шарил по углам, бормотал: «Куда она могла деться, не понимаю? Я же только что держал ее в руках!»
В Красноводске, на пристани, когда они с ним уже простились и он пошел к месту, где разгружался цирк, решил: кину ему сейчас медаль под ноги, будь что будет! Но рядом двигались люди с вещами, толкались, мешали, фигура старика в выгоревшей гимнастерке мелькнула раз и другой в толпе и пропала из вида…
–
– Паустовщина, – зевал в кресле Семанов. – Тонешь в красивых деталях. Картины природы и все такое. К месту и не к месту. Что, лучше скажи, стало с медалью?
– Проиграл в карты. Когда вернулись в Бухару. Соседу-хулигану.
– Цвета какого была, не помнишь?
– Желтоватая, по-моему.
– Значит, офицерская, золотая, – лицо у него оживилось. – В моей коллекции только серебряная. Для низших чинов. Ты о самом сражении что-нибудь читал?
– Нет, не читал.
– Ох уж эти писатели, – он брезгливо поморщился. – Об истории родного отечества ни бум-бум. Ленивы и нелюбопытны. Поищи в библиотеке военные энциклопедии, – изменил тон. – Лучше всего дореволюционные: сытинскую или под редакцией Леера. Проштудируй. Твой Бекович, возможно, участвовал в гангутской баталии. А ты, вероятно, украл, а потом проиграл какому-то бандиту его боевую награду.
Гангутская медаль (продолжение)
Медаль, украденную на пароходе у соседа по каюте, он проиграл в «очко» Коляну. «Коленьке», как звали его пацаны. Вору-хурджумщику с золотой фиксой в зубах, державшему в страхе их махаллю.
Переполненная беженцами Бухара 1942 года кишела ворами. Карманниками, блатарями, домушниками, медвежатниками, хапошниками. Людям нечего было жрать, не во что одеться, а ворья вокруг было невпроворот.
– Война, не война, – объяснял ему Коленька, – бар и бир. Где люди, там всегда есть что стырить.
Эту мысль Колян ему втолковывал еще до того, как он стал блатным, примкнул к малине.
– Фраер спину гнет, – почесывал ширинку, – умный ворует. Закон Архимеда.
На воровство его тогда ничто не толкало. С голоду не подыхал, в лохмотьях не ходил. Мать горбатила бухгалтером в финотделе горисполкома, зарабатывала четыреста рублей (четыре буханки хлеба на базаре). Приходил каждый месяц за отца военный аттестат, пятьсот рублей (четыре ведерка дорогомиловского угля для печки, пара кило картошки, пара свеклы, бутылка кунжутного масла). Как семья военнослужащего они были приписаны к военкоматской столовке, ели два раза в неделю по талонам затируху из муки и флотские макароны без масла. В школе после уроков выдавали по пирожку с повидлом. Жрать, конечно, все равно хотелось, но жить было можно.
В воры он подался не по обстоятельствам, по душевному порыву. В детском его восприятии воровская профессия была овеяна ореолом романтики, бесстрашия, благородства. Воры совершали смелые поступки, похищали золото и драгоценности у богачей, бежали из тюрем обманув охрану. О них сочиняли песни, в них влюблялись немыслимые красотки. В войну в Бухаре показывали цветную иностранную картину «Багдадский вор» про иракского воришку. Каким он был фартовым, неуловимым, как дурил всех подряд! «Багдадского вора» он смотрел, наверное, раз пятнадцать, если не больше, пока шла картина. Лазил в летний кинотеатр «Бухара» через забор, прятался в задних рядах или на балконе. Всех смотревших кино по «заборному билету» ловили в конце-концов контролеры. Иногда сразу после окончания киножурнала, иногда в середине картины, иногда под конец. Тащили за шкирку к выходу, давали пинка под зад, вышвыривали на улицу. Удавалось посмотреть, таким образом, каждый раз то одну, то другую, то третью часть «Багдадского вора», но это не имело значения. Он помнил наизусть реплики героев картины, орал с пацанами на улице придуманную кем-то хохму:
– Пока смотрел «Багдадский вор», бухарский вор бумажник спер!
В жизни тогда было не все весело как в кино. Он проиграл в ошички Коляну три куска. Три тысячи рублей. Оттягивал расплату, играл в долг ни на что не надеясь. Тот в открытую мухлевал, пользовался запрещенной свинчаткой выбивавшей из кона половину костей, требовал расчета. По блатным законам он должен был ходить перед Коляном на цирлах, тот мог сделать с ним что угодно: порезать бритвой глаза, искалечить. Права были на его стороне, милиция его не трогала, участковый Сотников ходил к нему в гости, пил с Коляном уворованный с винзавода спирт-ректификат.
– Давай, садись, пионер, – приказал однажды выиграв очередную партию в кости. – Наколку сделаем…
Вытащил из кармана тряпицу, развернул, достал несколько иголок, кусочек угля.
– Руку тяни! – прикрикнул.
Положил на колено, поплевал между большим и указательным пальцами.
– Чего изобразим? – спросил. – Кликуху марухину? Бабу имеешь? С большими буферами, – пропел, – и с жопой набоку! Ну, говори, чего молчишь!
Ему было все равно.
– Коли, чего хочешь, – проговорил.
– Лады…
Вывел коряво в заплеванном месте буквы «В» и «И кончиком угля.
– Порядок, – произнес. Ткнул, нацелившись, иголкой в мякоть кисти. Он охнул дернув рукой. На коже выступила алая капелька крови…
– Не бзди горохом, – говорил увлеченный работой Колян. – Наколка для блатаря первое дело.
У него была железная хватка, у паскуды Коляна, должников своих из цепких воровских лап он не выпускал.
– Давно не виделись, – остановил как-то на улице, когда он возвращался из школы.– Заскочим ко мне…
В глинобитной его хавире возле каракулевого завода, где он жил с известной всей Бухаре биксой Люськой Гуманковой, Колян дал ему первый урок шмона по хурджумам, а в один из базарных дней повел на дело.
Воскресные базары возле крепости Арк собирали в войну кучу народу. Здесь была толкучка, где люди продавали с рук или меняли на продукты домашнее барахло, рядом скотный рынок, ряды зеленщиков, лепешечников, молочников, торговцев сладостями. На базары в Бухару приезжали по воскресеньям колхозники из соседних районов. Везли домашнюю птицу, баранов, кукурузную муку, сухофрукты, масло в бутылках, увозили, расторговавшись, в седельных сумках-хурджумах обмененную у голодных беженцев одежду, обувь, пачки обесцененных рублей.
На приезжих из Ромитана, Галаасии, Вабкента, которых блатари презрительно называли «звери», и охотились воры-хурджумщики, одним из которых он стал из-за долга Коляну и желания быть похожим на героя «Багдадского вора».
Было еще темно, когда они с Коляном пришли к заколоченной мечети напротив Арка. Сидели, прислонившись к резной колонне портала, смотрели в сторону маячившей неподалеку городской стены возле Самаркандских ворот, откуда должны были появиться направлявшиеся на базар «звери». Его била противная мелкая дрожь, отходил несколько раз в сторону отлить. Возвращался на место, вынимал из кармана телогрейки парикмахерскую бритву с костяной ручкой, водил машинально по ладони. Колян был спокоен: дымил в кулак самокруткой, сплевывал в сторону.
– Ша! произнес настороженно.
Из поредевших сумерек двигались в их сторону расплывшиеся силуэты. Проследовал мимо небольшой караван из двухколесных арб, сопровождаемый всадниками. Его пропустили: добыча была не по зубам. Нападали хурджумщики на одиночек, которых легче было грабануть и от которых в случае провала легче было смыться.
Первого своего «зверя» он запомнил на всю жизнь. Это был немолодой узбек с седой бородкой, восседавший на ослике. В чалме, полосатом халате, кожаных ичигах с галошами. Споро двигавшийся под ним ослик, которому он давал временами шенкеля в бок, был едва заметен под набитой седельной сумкой с двумя карманными полостями.
Они позволили «зверю» немного проехать, после чего Колян подтолкнул его легонько в спину:
– Давай!
В несколько шагов он догнал трусившего по булыжной мостовой «зверя», пристроился сзади, стал проводить острием бритвы вдоль шва ковровой сумки. Ни черта не получалось: лезвие скользило не оставляя следа по жесткой ткани…
«На счет десять не распишешь хурджум, – учил на тренировках Колян, – считай, облажался».
Для удобства он уцепился свободной рукой за кожаный ремешок шлеи, пропущенный под ишачьим хвостом, как следует прицелился, взмахнул бритвой. Старик в это время пнул в очередной раз ишака задниками галош – тот нервно замотал облысевшим хвостом, выпустил в него приоткрыв задний проход порцию зеленоватых травяных шариков. Задохнувшись невыносимым зловонием он отпрянул в сторону, споткнулся о булыжник, упал.
– Шухер! – орал за спиной Колян. – Когти рви!
Соскочивший с седла бородатый старик стегал его камчой – по рукам, спине, пинал ногами.
– Шайтан, – хрипел с придыханием, – карабчик! («Дьявол, вор!)
Он бы его, точно, пришил, если бы не Колян давший старику сзади подножку, после чего оба мы рванули в три аллюра к городской стене возле парка культуры, нырнули в пролом и пошли не разбирая дороги по зарослям верблюжьей колючки в сторону дома…
Так позорно закончилось его боевое крещение. Со временем приобрел воровской опыт, ходил на шмоны в одиночку, брал у «зверей» когда шмотье, когда жратву, когда бабки. Смывался без посторонней помощи, если случалось бортануться. Вернул долг Коляну, был убежден уезжая в сорок четвертом к отцу в Иран, что никогда его больше не увидит. Напрасно, как оказалось. Ничего с ним не случилось: был жив и здоров, отрастил брюхо, носил американские ботинки на толстой подошве. Сообщил при встрече ухмыляясь: лично отвалил в фонд обороны страны пятьдесят кусков. На строительство танковой колонны «Советская Бухара».
– Сучьей падле Гитлеру кол в жопу, – пояснил.
Черт его дернул рассказать про медаль. Как пароходного старика надул. Похвастать не терпелось. Мол, не терял в отлучке даром время, совершенствовал воровские навыки.
– Молоток, – похвалил Колян.– Покажь, что за штука.
Кончилось тем, что он проиграл ему гангутскую медаль в «очко». Колян тащил каждый раз из колоды «тузы» с «десятками», приговаривал похохатывая: «Ваши не пляшут». А ему выпадали одни только «валеты» и «шестерки». Сука он был позорная, Колян, и карты и рожа были у него крапленые, но все равно он его пожалел, когда узнал от кого-то из пацанов, что его мучителя пришили по пьянке блатари из шайки Наримана. Пырнули под ребро финяком, засунули в мешок, выкинули в камышовое болото за городом. Там его, раздутого до неузнаваемости, и нашли потом милиционеры…
Гангутская медаль (продолжение)
А со стариком-кассиром, у которого он увел на теплоходе старинную медаль, они все же встретились. После войны, в Бухаре. Школа, где он учился, возвращалась в конце осени домой из подшефного колхоза, где старшеклассники вкалывали больше месяца как негры из «Хижины дядя Тома» на уборке хлопка-сырца. Ехали в колхозных арбах, простуженные, немытые, под моросящим дождем, соскакивали то и дело, помогали лошадям-доходягам выбраться из жирной грязи. Один только верблюд Паша Академик, тащивший первую арбу с директором и учителями, спокойно себе шлепал по лужам. Он ушел далеко вперед на длинных своих ходулях и изредка поворачивал губастую башку в их сторону как бы говоря: «Не тушуйся, пацаны, я с вами».
Они кричали ему:
– Паша, подожди!
И тогда он гордо отворачивался. Мировой был верблюд!
Вернувшись они сходили всем шалманом в баню, постриглись в парикмахерской горпотребсоюза, собрали назавтра учебники. Утром он гнал в школу, увидел возле кинотеатра «Ударник» на фанерном щите афишу. Нарисована верхом на красном жеребце красавица в бриджах с такой штукой на голове вроде гребешка из истории древнего Рима («Спартак, пораженный в бедро, отбивается от нападения сзади»). И надпись внизу: «Цирк. Скоро открытие!»
Глазам не поверил – цирк! Сколько его ждали, едет, наконец!
Всюду только и было разговоров о циркачах. Когда прибудут, что покажут, сколько будут стоить билеты. Отметки за текущую четверть, призывы учителей наверстать упущенное за время работы в колхозе и прочая фигня отошли на задний план. Было не до того. Афиша все висела, мокла под дождем, а цирк все не приезжал. Вроде «второго фронта» в войну. Тоже сообщали по радио, писали в газетах: «скоро», тоже ждали бесконечно, а открыли, когда наши колошматили фашистов на их собственной земле.
Совсем, было, потеряли надежду, когда в городе появился нездешний человек в лакированных сапожках, похожий на киноартиста Кторова из «Праздника святого Иоргена» – цирковой, как оказалось, администратор, гонявший из конца в конец по улицам на нанятом фаэтоне.
На щите у кинотеатра наклеили объявление: «Артистам цирка требуются комнаты». Сомнениям пришел конец: скоро, скоро открытие!
Афиши на щите возле кинотеатра несколько раз еще менялись. С тигриной открытой пастью: «Знаменитый укротитель и дрессировщик Иван Тамбовский». Другая: «Эквилибр на проволоке: сестры Алтузовы». Еще одна: «Открытый чемпионат французской борьбы с участием сильнейших богатырей». И так далее. А цирк все не приезжал. Ждать становилось невмоготу.
Администратор в сапожках неожиданно исчез. В народе стали говорить: никакого, мол, цирка не будет, все это липа, деньги на билеты соберут, и поминай как звали.
Жизнь потеряла всякий смысл. Тогда-то на фанерном щите поверх афиш снова появилось объявление: «Артистам цирка требуются комнаты».
Цирк какой-то получался.
Они застали Бухару врасплох. Явились, когда не оставалось уже никаких надежд. Прибыл цирк!
На базарной площади у крепости поднялся чудо-шатер, висевший на мачте как парус пиратской шхуны. Настоящие живые артисты в нарядных костюмах гуляли по городу окруженные людьми. Грызли семечки, ели урюк и виноград, смеялись. Их хотелось потрогать руками, они были из другой жизни, полной невероятных чудес, веселого счастья. Чудак-человек, он думал, что никого нет красивей на свете, чем одноклассница Люська Шубб. Но что такое была Люська в своем артельном платье из парашютной вискозы рядом с сестрами Алтузовыми, неземными красавицами с хлопающими шелковыми ресницами? Ноль без палочки! А замечательные богатыри Харитонюк и Погребенко? А любимец Поволжья Пряхин-второй? Кудрявый и веселый Костя Цыган? А бесстрашный укротитель Иван Тамбовский, похожий на прекрасного льва, снявший на три недели комнату у их соседей? С ними никто не мог сравниться из обычных людей.
Со дня на день ожидали начало продажа билетов, когда разнесся слух: места в цирке оптом скупили барыги, билетов в кассе осталось с гулькин нос.
После уроков их компания собралась в школьном дворе для выработки решения. Было ясно: пробиться в цирк по одиночке невозможно, нужны коллективные действия. Не сходя с места назначили боевую команду по добыванию билетов: старшеклассник Семен Раппопорт, он, Борька Артамонов. Первым на вахту заступил учившийся в первую смену Семен. Простоял не жравши и не пивши на площади возле минарета до вечера, они с Борькой после шестого урока его сменили. Очередь возле цирка-шапито напоминала первомайскую демонстрацию без флагов и портретов вождей. Начиналась у фанерной будки с надписью «касса», ползла в сторону четвертого торгового купола, а хвоста вообще не было видно – терялся где-то у крепостной стены. Семен – молоток! – стоял зажатый в толпе недалеко от кассы, махал в их сторону руками. Они с Борькой кинулись на выручку.
– Держи! – Семен совал ему пачку рублей.
Он протиснулся с трудом вперед, Семен с Борькой взяли его с боков в «коробочку», чтоб не выдавился из очереди.
Нечем было дышать. В кассу ломились со всех сторон, лезли поверх голов, между ног, пихались, тянули за полу телогрейки, били по шее. Никак не удавалось дотянуться до деревянного прилавочка, как неожиданно ему поддали коленкой в зад («Семен!»), он охнул, задохнулся, влип намертво в окошко.