И такая тоска разлилась в душе. «Почему, – спрашивал себя, – я такой несчастный? Сколько на меня навалилось за эти дни! за что? Страдаю тут, – думал, – а другие в стороне!»
Пашка стоял рядом, терся мягким ухом о плечо. Бубенчик на верблюжьей шее тренькал по мозгам. Он развязывал торопясь неподатливый ошейник.
«Гнать Пашку в степь, – решил, – подальше от города! Известно же: верблюды целый месяц могут продержаться без воды. А жратвы в степи навалом!»
Размахнулся, стал хлестать Пашку ошейником по ногам. Верблюд пятился, отворачивал башку, обиженно ревел. Он лупил его куда попало, ненавидел в эти минуты, кричал, не помня себя:
– Иди, гад! Иди же! Иди!
Пашка нехотя затрусил рысцой в сторону базара. Он бежал следом, кидал в него ошметками грязи, они миновали базарную площадь, стены Арка, добежали до Рометанских ворот… Споткнувшись о кочку он упал. Стоял на коленях тяжело дыша, видел: верблюд уходил через створки ворот в посеребренную луной темноту, свободный, как о тогда думал…
Ничего он не спасся. Потому что был не натуральный, а домашний верблюд. Зря радовался.
В городе на каждом углу говорили: какой ужас, верблюда из цирка украли! Вот вам, говорили, бухарские воры, чего хотите из-под носа упрут!
В школе был хипеж: срывался бесплатный утренник. Всем позарез был нужен беглый Пашка. Чтоб его обязательно поймали.
А он сам пришел. Не захотел жить в степи.
В спортивном зале шел цирковой утренник (платный, по пять рублей с рыла) с клоуном, дрессированными собачками, фокусником и старшей из сестер Алтузовых, которая ходила в ту минуту в синих тапочках по проволоке. Открылась боковая дверь, он сжался от предчувствия. В зал заглянул взволнованный Змей Горыныч, Алтузова спрыгнула на пол, все зааплодировали. Завхоз бежал на цыпочках к сидевшнму на скамеечке директору, стал говорить ему что-то на ухо, Алтузова кланялась. Директор аплодируя стал пробираться к окну. Лег на подоконник, отпрянул…
– Товарищи! – закричал ликуя. – Товарищи артисты! Пропажа нашлась!
Весь зал прилип к окнам. Убитый насмерть он смотрел через стекло на школьный двор. Там, у глиняного дувала, лежал на привычном месте ручной верблюд Паша Академик, словно никуда не исчезал. Его увели сразу после утренника, и больше они его не видели.
Перед закрытием цирка состоялся последний матч-реванш Кости с Харитонюком («Борьба решительная, до результата!!!», – сообщала афиша). Костя выглядел в тот вечер настоящим богатырем, никогда так классно не боролся. Харитонюк был разгромлен, растоптан, разбит, Костя вертел его как заводного и бросил на пятой схватке давно всеми ожидаемым «двойным нельсоном».
Он смотрел из прохода, как на Костю Цыгана надевали красную чемпионскую ленту с золотыми буквами и думал; вот все и кончилось. Так мечтал, чтобы он победил, держал за него мазу, а теперь, когда это произошло, не было почему-то радости. Жалел побежденного Харитонюка, бедного Пашку, старика-кассира Иосифа Борисовича, вообще, что все так получилось не по-человечески.
После реванша они уехали. Утром бежал в школу, выскочил к минарету Калян: на том месте, где колыхался под ветром цирк-шапито, не было ничего.
Пришла зима, снег валил не переставая, ветер ледяной дул из степи. Днем было темно как в сумерках, на улицах не видно людей. Скучные наступили дни. Собирались у него дома после уроков возле печки-мангалки: Семен, Борька, сосед через улицу Додька. Разговаривали, вспоминали цирк, гадали, когда он опять приедет к ним в Бухару…
При расставании Семанов поинтересовался его литературными делами. Скривил губы услышав про Бековича-Черкасского.
– Заклинило тебя на этом кавказце. О русских гениях писать надо. Кто славу России составил!
– Он и есть русский гений! – горячо возразил он.
– Гений! Войско русское сгубил. Голикова почитай, «Историю Петра».
– Читал. И Голикова, и Ключевского, и других авторов. Все равно первая научно достоверная карта Каспийского моря заслуга Черкасского! И залив Кара-Богаз-Гол открыл он! И доказал, что Аму-Дарья впадает не в Каспийское море, а в Аральское! И никакого войска он не погубил. Погубила экспедицию в Хорезм непомерность задач, которые поставил перед ним не знавший удержу Петр Первый. Все равно, как если бы в наше время мальчишку детсадовского отправили штурмовать Эверест. В летних сандалиях!
– Чепуху городишь! По собственной дурости пропал твой черкес. А, в общем, дело твое, – закончил спор. – Хотел предложить хорошую тему. Вижу, не получится. Соси дальше свою соску. Пожалеешь когда-нибудь…
Юность героя (продолжение)
– Давай убежим, Ильяс?
Сидящий на разостланной бурке юноша смотрит неподвижно вдаль.
Катит внизу за крепостной стеной, курлыкает чуть слышно на галечниковых отмелях умиротворенный Терек. В широкой его пойме, между протоками, мелькают среди желто-зеленых лоскутных участков фигурки работающих людей. Чудно! Терские казаки из соседней слободы, воины каких поискать, горцам в отваге не уступят, вместо того чтобы пировать, веселиться мужской компанией после ратных дел, гостевать друг у друга, ишачат едва выпадет свободная минута с женами и домочадцами на полях и огородах. Кукурузу растят, пшеницу, просо. Денег, вроде бы, им царь платит мало, вот и кормятся собственным трудом что твои крестьяне. Смех, да и только! Зачем, непонятно, джигиту спину гнуть от зари до зари? На коня вскочил, шашка на поясе, винтовка в чехле. Айда в набег за добычей! Табун у соседей угнал, быков, баранов увел. Живи, не скучай!..
Приставленный следить за ним есаул Савастьян объяснил: стрельцам и казакам молодецкие эти шалости строго заказаны, за воровской набег, если познают, в Астрахани, головы лишишься в два счета. На то, мол, и поставлено государево воинство на границах державы, чтобы разбой пресекать какой ни на есть.
«А уж самим баловать и думать не моги»…
От Савастьяна он впервые услыхал: летом собираются перевести его из крепости. Говорят, вроде бы, в Москву. Одного, без свиты.
«Повеселишься, брат, – уверял Савастьян. – Жизнь в Москве малина. Трактиров тьма, девки как на подбор, веселые, ядреные. Сам не бывал, люди сказывали. По Волге-матушке поплывешь, Россию узришь. Лепота!»
Опять в дорогу. В неизвестность, к новым людям. Слова не проронил услышав от отца, что едет заложником к русским. Надо, так надо: не маленький, понимает. Зубы стиснул, терпел. Чего еще от него хотят? Повезут неведомо куда, разлучат с аталыком. Убили бы сразу, не мучили.…
Год миновал, как они с Ильясом в Терском городке. Осмотрелись, пообвыкли. Воздух здешний пахнет травами предгорий. Рожденная снежниками Эльбруса, добегающая последние версты к морю река, как далекая весточка из родных мест. Он уже немного балакает по-русски, завел знакомства с иноземными купцами, у которых покупает одежду и снедь. Ходит в гости к соотечественникам-узденям живущим в казачьей слободе, охотится в окрестностях на диких гусей и кекликов под присмотром Савостьяна, играет вечерами в шашки и нарды с соседями по аманатной избе, молодыми мурзами, заложниками, как и он: андреевским Чугуком, хайдацким Амиром, тарковским Хамбеком. Жить можно…
– Не хочу в Москву, Ильяс. Никуда больше не хочу! Я не невольник, князь! Меня не на базаре купили!
Молчит стоя на коленях Ильяс, бьет поклоны Аллаху.
Молиться ему с Ильясом теперь заказано: у них разные боги. Прошлый месяц повели его в церковь на площади. Заставили повторять за русским кадием слова священной книги, большую часть которых он не понимал. Каяться заставили в грехах, отрекаться от неведомого Сатаны, произносить заученную фразу: «Алчу сочетаться с Иисусом Христом!» Помазали чем-то пахучим, окунули голову в бочку со священной водой, нарядили в белые одежды. Обвели три раза вокруг бочки, срезали клок волос, повесили на шею крестик. Объявили: нет для него больше Аллаха. И имени мусульманского больше нет. Отныне он раб божий Александр, православный …
– Бисмилло рахмон рахим!
Коленопреклоненный аталык бьет закрыв глаза поклоны в сторону Мекки.
«Как они там, на небесах, делят между собой молящихся? – силится он понять. – Триединый русский Бог и наш мусульманский Аллах? Спросить, разве, у отца Никодима?»
Лезет за ворот рубахи, достает оловянный крестик на ленточке, смотрит на прибитого к кресту нового своего бога с упавшей на грудь головой.
«Лучше не надо, – решает.– Заругает еще».
Волга-реченька глубока
Они плыли навстречу друг другу по Волге – взятый в аманаты мальчишка-черкес удалявшейся от пыльной Астрахани на двенадцативесельном струге в окружении ватаги полупьяных гребцов, и он в двухместной каюте туристского теплохода «Клим Ворошилов» с любовницей. Оба думали о запутавшейся жизни, гадали глядя на унылый степной пейзаж за бортом: что там нас ждет за поворотом, какой неожиданный поворот судьбы?
Сорокапятилетний женатый мужчина, Игошев плыл в ту пору по течению. Подчинялся прихотям вздорной бабенки закабалившей его волю, терял самоуважение, катился в пропасть. Поездку с ним в Москву на ежегодное совещание собственных корреспондентов газеты и последовавшее за ним речное путешествие до Астрахани и обратно придумала она. Как всегда внезапно, под влиянием чувств, с присущим ей слепым воодушевлением и страстью. Наврала с три короба мужу про столичную глазную клинику, где ей необходимо посоветоваться насчет контактных линз, добилась отпуска на работе – все налету, галопом, с придыханиями, восклицаниями «а-ахх!», капельками пота на порозовевшем лице. Жила с ним в гостинице «Москва» назвавшись при регистрации замужней дочерью, что при разнице их лет выглядело правдоподобно. Таскала ужинать в ресторан не считаясь с расходами. Заказывала, прочитав от корки до корки меню, «самое-самое», как любила выражаться: шампанское, блины с зернистой икрой, «цыплята-табака», жареную стерлядь. Напряженно держала в руках вилку с ножом, отрезала небольшие кусочки, аккуратно, не спеша отправляла в накрашенный рот. Разглядывала посетителей за столиками, поправляла плечики муслинового платья с розой на груди, всем видом давала понять: ресторан для нее привычное место.
Простолюдинка из уральской провинции просиживавшая юбчонку в кресле секретаря-машинистки городского исполком она поставила себе целью выбиться в люди. Стучалась исступленно в запертые двери, царапалась, билась коленками. Повышала кругозор, пополняла знания. Не пропускала ни одного сколько-нибудь заметного культурного события в городе. Доставала, пользуясь близостью к начальству, билеты на гастроли знаменитых гастролеров, шлялась по выставкам, фестивалям, бывала на закрытых просмотрах в Доме кино. Поступила в заочный пединститут, чтобы иметь диплом о высшем образовании. Упорно, по слогам одолевала Кафку, Джойса, Бердяева, все мимо, без каких-либо последствий, с той же растерянной полуулыбкой на лице, косноязычием, путаницей в мозгах.
Отдалась она ему, думается, по той же причине: переиграть судьбу. Освободиться как в русской сказке от лягушачьей кожи, явиться миру в новом обличье. Быть постоянно на виду, общаться с содержательными, интеллигентными людьми, показываться на людях в обществе корреспондента центральной газеты, писателя, разъезжать на зависть исполкомовским сплетницам в машине с правительственным номером. Говорить с любимым о высоком: литературе, искусстве, читать вдвоем стихи, слушать серьезную музыку. Стать музой художника, единственной, самой-самой. Завоевать, увести из семьи…
Все это он отлично понимал. Хватался за голову, назначал сроки для решительного объяснения, прокручивал в уме варианты ухода. До той минуты, пока усмехнувшись покорно-обещающе она не садилась на кровать между трюмо и шифоньером в супружеской спальне и не начинала раздеваться. Все доводы рассудка, «за» и «против», логические построения и прочая муть летели в тартарары.
«Служу единственно одной плоти, ничего за три года путного не написал, недалеко до полной деградации», – размышлял он сидя в шезлонге, глядя сквозь колышимую ветром занавеску на иллюминаторе, как она примеряет в каюте новый купальник.
За время круиза она успела обзавестись поклонником. Занимавший одиночную каюту над нами аккуратный блондин в джинсовой паре, старший научный сотрудник какого-то мудреного НИИ, с которым они познакомились во время стоянки в Саратове, где туристов водили в местный краеведческий музей, не отходил от нее ни на шаг. Обнаружил в ней интересную собеседницу, разносторонне развитую натуру, поджидал во время прогулок по палубе, заводил умные разговоры. Она преображалась на глазах: хорошела, смеялась, бросала на него дымчатые взгляды.
«Черт его знает, – думал он вышагивая вслед за ними по узким палубным переходам, – может, я действительно проглядел в ней что-нибудь особенное».
Годы их связи в творческом отношении были для него провальными – все свободное время занимала любовная канитель. Дежурил, когда возвращался из командировок муж, в скверике напротив ее дома, смотрел на окна их квартиры, цепенел видя сквозь стекла, как она появляется на кухне, возится у плиты. Дома сочинял небылицы, попадался на вранье, переносил скандалы. Не считался с чувствами жены, взрослой дочери. Все положил к беломраморным ее коленям.
Глядя на текущую за бортом воду думал потерянно: как такое могло случиться? Почему я здесь, на чертовой этой посудине? В рабочую пору, среди беззаботных, праздных людей? Куда девалось мое самолюбие, кто вертит беличье мое колесо? Куда я плыву, черт побери?
– Куда плывешь, кунак? – окликал его с кормы весельной лодки обгоняемой «Климом Ворошиловым» темнокожий юноша в черкеске.
– Не знаю, кунак! – откликался он. – Плыву по воле волн!
Они быстро удалялись от прыгавшего на поднятой волне суденышка, черкес торопливо, боком, перемещался вдоль борта, кричал, согнувши рупором ладони:
– Москву знаешь? Далеко до Москвы?
– Далеко! – напрягал он голос. – Волгу сначала проплывешь! – Потом Оку! Дальше по Москве-реке! Плыть и плыть!
«Милый, с кем это ты? – слышалась из-за занавески знакомая интонация. – Скоро семь. Захватить твой свитер в столовую?»
Загадки Иоганна Корба
Как встретила черкесского узника Москва? Какими событиями отмечено начало его новой жизни? Где он обретался, что делал, с кем общался?
Единственное упоминание об этом, мимолетное, вскользь, Игошев обнаружил в «Дневнике путешествия в Московию» секретаря австрийского посольства Иоганна Георга Корба, посетившего в 1698-1699 годах Россию. Одна из страниц «Дневника» содержала описание приема у могущественного в ту пору вельможи Бориса Алексеевича Голицына, на котором автор побывал сопровождая патрона, посла австрийской имперской миссии И. Х. Гвариента.
«После обеда, – писал Корб, – посол с большей частью своей свиты сделал торжественное посещение князю Голицыну желая дружески поговорить с ним. Князь до того был любезен, что приказал своим музыкантам, природным полякам, для развлечения гостей разыгрывать различные пьесы. При том убедительнейше просил посла приехать к нему в деревню, куда он думал пригласить и господина архиепископа развлечься перед отъездом его в Персию. Чтобы показать свои достатки, князь Голицын велел подавать вина различных сортов. Вместе с тем, с целью блеснуть своим гостеприимством, он приказал двум своим сыновьям прислуживать господину архиепископу и господину послу; к ним присоединил молодого черкесского князя, недавно еще похищенного тайно у своих родителей, князей черкесских, и окрещенного. Одна вдова, самая богатая из рода Голицыных, сострадая юноше, разлученному с родителями и лишенного таким образом отцовского достояния, объявила его своим наследником. Учителем у этих молодых людей поляк; они недавно стали обучаться у него языку латинскому. В выражении лиц Голицыных видна скромность, но в чертах черкеса, напротив, благородство и твердость духа, обличающие воина по происхождению».