– Не плачь, глупенькая. Я тебе денег куплю…
Бежало время, зимы сменялись веснами, приходило лето, долгое-предолгое, наступала осень. Осыпался ближний лес, журавлиные стаи в небе, первый снег, катания на санях, праздники, именины, крестины. Выдался неурожайный год – пустые закрома в амбарах, толпы нищих за оградой просящих милостыню. Она мать троих детей, родила близняшек, мальчика и девочку. Леночка (имя в честь любимой младшей сестренки) веселая и озорная, Янек, напротив, тихоня и затворник: сидит часами в детской, что-то мастерит, клеит высунув язык.
Она скучает по Петербургу, по матушке, сестрам. Письма оттуда приходят редко, пишет по большей части любимая Леночка. Прислала фотографии: выросла, похорошела, того и гляди замуж выйдет.
От Маши ни слова. Портреты в газетах и журналах, новые сборники стихов, премьеры театральных драм. Ходят слухи о ее романе с Константином Бальмонтом, самим Бальмонтом! – такое невозможно представить. Зачитывалась им как и вся Россия с гимназической скамьи, многие стихи знала наизусть. «Открой мне счастье, закрой глаза». «В моем саду сверкают розы белые, сверкают розы белые и красные, в моей душе дрожат мечты несмелые, стыдливые, но страстные». Волшебные строки, перезвон хрустальных созвучий вливающихся в сердце с первым весенним счастьем, первой влюбленностью. Увидела его впервые въявь на квартире Маши. Забежала на минуту, забыла зачем. В гостиной рядом с сестрой сидел на софе картинно закинув нога за ногу знакомый по бесчисленным фотографиям Бальмонт в строгой визитке.
Она присела в поклоне чувствуя, что краснеет, он улыбнулся, произнес по-французски:
– Здравствуйте, мадемуазель блондинка.
– Здравствуйте, монсеньор…
То ли просипела горлом, то ли просвистела. Махнула торопясь сестре:
– Забегу позже, пока…
Волнующие воспоминания, родной, далекий Петербург! Там жизнь. Театры, концерты, выставки художников, ученые лекции. У людей какие-то цели. Занимаются благотворительностью, веселятся на балах, ездят к цыганам, продуваются в пух и прах за игорными столами, стреляются из-за женщин на дуэлях. А здесь, бог мой! Именины, крестины, молебствия с приходским батюшкой. Год за годом, одно и то же. Бесконечные гостевания: одни гости уезжают, другие приезжают. Крики, шум, звон тарелок. Безумно веселы, говорят одновременно, не слушают друг друга, отобедав расходятся, дамы в малую гостиную посудачить, молодежь на лужайку поиграть в крокет, мужчины в биллиардную покурить или на боковую до вечера. Монотонная череда дней точно мельничное колесо. Меховые вещи привезли из городского холодильника. Варочка в очередной раз окотилась. В соседнем лесничестве пожар. В Шепетовке волки загрызли ночью у арендатора двух собак.
Не забыть случай. Лесник затащил во двор деревенского парня: поймал на порубке. Отнял топор, наказал отработать в страдную пору, иначе в суд. Парень, злой, красный, в распахнутой рубахе, молча слушал, смотрел затравленно на лесника. Ей было стыдно, спряталась за крыльцо, чтобы парень ее не увидел.
– Лесник у него даже пояс отнял, – поведала вечером Владиславу.
– И правильно сделал, – последовал ответ. – Иначе мы скоро без леса останемся.
Странное бесчувствие…
Прокатилась в пику мужу одна заграницу. Побывала в Мадриде, Риме, Париже. Свободно путешествующая русская дама, молодая, свободная, беспечная. Забота одна: напомнить тоскливому педанту, чтобы вовремя выслал деньги. На туалеты к лицу, духи, крем для рук, пудру, массаж. Вернулась, ничего этого, оказывается, не надо: ты не головокружительная кокетка, а матушка-барыня, мать подрастающих дочерей и болезненного сынишки, купленный кружевной пеньюар на ночь тебе надевать смешно, потому что получишь в нем не утренний букет от отельного донжуана, а известие из сморщенных губ ключницы о том, что две коровы передоились, а одна стельная, а остальных и считать нечего, все одиннадцать дадут разве что общими силами четыре стакана молока, и что кучер выхлестнул вороному глаз, а деревенские ребятишки клубнику обтоптали, а прачка все шелковое белье ржавчиной перепортила, а повар пьет, а садовник малину продал, а куры не несутся, а свинью скотница не доглядела и она своих поросят сожрала, а если лакей клянется, что не свинья сожрала, а сама ключница, так это он врет, потому что живет с поваровой женой, и все они заодно и одним миром мазаны, а ей, ключнице, никаких поросят не нужно, хоть озолоти ее, а конюха напрасно выгнали, он теперь грозится гумно сжечь, и, конечно, барыне самой за всем не доглядеть, у ней сил не хватит…
Мужа она почти не видит. Баллотируется в земские гласные, председательствует в уездном общественном собрании, член местного комитета Красного Креста. Встает после завтрака, целует торопливо в щеку: «До вечера, дорогая». В уезде сплетничают о его связи с некоей особой содержащей модный магазин в Могилеве, ее это почти не трогает, чувства к нему давно остыли нет близости, понимания. Теплый когда-то дом сделался немилым, дуют из щелей ледяные сквозняки. Спасение от тоски – по-прежнему книги. Весной Тургенев, летом Толстой, зимой Диккенс, осенью Гамсун…
Дети ушли с бонной на прогулку, она сидит за обеденным столом в одиночестве, есть не хочется, ковыряет безразлично в тарелке. Заглянула горничная, смотрит участливо.
– Полегче чего-нибудь, барыня? Рыбку паровую?
– Спасибо, не надо, Адель.
Идет на веранду, закуривает.
Курить стала недавно, втайне от мужа. Чистит сразу же зубы, жует лавровый лист.
– Ты случайно в шкафу гусара не прячешь? – шутит в спальне Владислав.– От подушки табаком несет.
– Прячу, – роняет она холодно. – Двух попеременно.
– Эх, спинку бы кто на ночь почесал… – позевывает муж. – Устал чего-то сегодня, – поворачивается на бок. – Спокойной ночи, дорогая.
– Спокойной ночи.
Пробудилась однажды в темноте спальни объятая ужасом. Снилась лесная погоня, волки.
– Влад! – закричала, – зажги скорей свечу!
– Это совершенно невыносимо! – он сидел в ночной рубашке, голос злой. – Поезжай, сделай милость, к своей умнице-маменьке, которая сделала из тебя истеричку! Чудесное воспитание, нечего сказать! Днем ревет, ночью орет! Никакие нервы с тобой не выдержат!
Утром сидела непричесанная на подоконнике.
«В Америку что ли убежать?»
Мечтали когда-то с Леночкой начитавшись Майн Рида и Фенимора Купера убежать из дома в американские прерии. Сушили тайком сухари, запасались бисером для торговли с туземцами, видели себя скачущими на диких мустангах женами «Ястребиного Когтя» и «Орлиного Глаза» охотящимися на буйволов. Не получилось: засосала жизнь. Уроки, сольфеджио, куча скучных дел. А мечта не умирала. Повзрослев, оставшись вдвоем сидели обнявшись у окна, перемигивались заговорщицки:
–Убежим?
– Давай!
И радостно смеялись.
В детстве, чтобы быть счастливой, достаточно было малости. Шла шестилетней по улице, увидела, как из-за поворота вывернула конка. Белые, изумительной красоты лошади, красный вагон, люди смотрят из окон, на подножке кондуктор с золотыми пуговицами и фуражке с кокардой трубит в золотую трубу: «Ррам-рра-раа!» Будто солнечные брызги звенели и вылетали из раструба искрящимися брызгами.
– Лена, – закричала придя домой, – я видела конку!
Ни о белоснежных конях не рассказывала, ни о красном вагоне, ни о кондукторе с золотой трубой из которой брызгало солнце, а маленькая сестренка поняла. По выражению ее лица, радостному голосу: встретила по дороге счастье!
Все это потом куда-то ушло, краски мира потускнели, стали черно-белыми, утратила способность быть счастливой просто так. Гимназисткой девятого класса оказалась по какому-то случаю на окраине города. Июльская жара, пыль, поблизости ни одного извозчика. Стояла озираясь на загаженном тротуаре, увидела подъезжавшую к остановке конку. Рассохшийся, облепленный пассажирами вагон с открытыми окнами тащила из последних сил тощая кляча с распаренными боками, в печальных ее глазах читалось: «Сдохнуть бы вам всем назло, пешком потопаете по жаре». Она поднялась по ступенькам, взяла билет. Унылый кондуктор сипло протрубил в рожок. В заполненном людьми вагоне нечем было дышать, пахло раскаленным утюгом. Она нашла свободное место, села – моментально пристроилась рядом развязная личность, произнесла дыша в лицо соленым огурцом: «Разрешите вам сопутствовать». Не говоря ни слова она встала и вышла на площадку…
В дверь стучат, горничная принесла свежую почту. Пачка газет, казенные письма мужу. Вскрыла ножницами бандероль: настенный календарь на новый, 1901-ый, год. Двадцатое столетье на дворе, бог мой! Прошла к окну, отогнула занавес, смотрела на сугробы во дворе, заснеженные крыши, утопавший в снегу лес. Устала от бесконечной зимы, волчьего воя за окнами по ночам. Съездить что ли к парикмахеру в Могилев, привести себя в порядок к Рождеству? А после заглянуть во всей красе в модный магазин мужниной пассии. Пройтись небрежно среди полок, купить что-нибудь из галантереи, вызвать через приказчика хозяйку. «Так это вы? – спросить прищурясь. – Полагала, что у мужа лучше вкус»…
Глупо как, пошло, бр-рр!
Прошла к шифоньеру, отворила створку, принялась перебирать платья, юбки. Извлекла из нижнего ящика купленную на прошлогодней ярмарке в Житомире котиковую шубку. Ни разу не надевала: зачем? Намного удобней ходить по-деревенски, в бараньем полушубке. И в валенках с калошами.
– Адель! – закричала в открытую дверь. – Поезжайте на станцию, закажите мне билет в Петербург на будущую неделю!
2.
За синей птицей
Откланялся кордебалет, вновь пошел занавес, зал гремел аплодисментами. Из-за кулис за руку с Сергеем Легатом выпорхнула бабочкой Кшесинская в диадеме и колыхавшихся ажурных тюниках поверх очаровательных ножек только что протанцевавших на бис в стремительной круговерти тридцать два фуэте.
«Виват, Кшесинская! Браво! Брависсимо!» – слышалось со всех сторон. Летели с балконов цветы, в проходах обгоняя друг друга спешили к авансцене с корзинами роз, гиацинтов и лилий балетоманы. Аплодисменты то затихали, то возобновлялись с новой силой, выбегавшая на поклоны примадонна застывала у рампы наклонив головку в грациозной позе, уносилась стремглав сопровождаемая партнером, возвращалась на очередной шквал рукоплесканий…
Створки занавеса запахнулись в последний раз, померкла хрустальная люстра, загорелся свет. Они прошли вслед за публикой к гардеробу, оделись, вышли на пронизываемую ледяным ветром площадь. Стояли пряча руки в муфты, искали взглядами свободного извозчика.
– Ног не чую, – постукивала нога об ногу Леночка. – Давай к каналу пройдем, там легче будет перехватить.
– Дождемся здесь, стой спокойно, – отозвалась она.
Из-за угла, со стороны служебного входа вывернули в эту минуту сани, они, было, кинулись навстречу. Что за дьявольщина! Упряжку вместо коней тянула с радостными выкриками группа молодежи в студенческих шинелях и фуражках, следом вприпрыжку, утопая в сугробах шумная толпа. Сани проехали в нескольких метрах от них, промелькнула в свете фонаря накрытая по плечи меховой полостью Кшесинская в горностаевой шапочке, миг, и живописная кавалькада растаяла в снежной круговерти. Театр!
Ехали спустя короткое время в заледенелом коробке на визжащих полозьях, валились смеясь друг на дружку на поворотах. Согрелись за ужином мадеркой, Лена по давней привычке прибежали к ней в спальню в ночной рубашке, забралась под одеяло, прижалась.
– Поговорим, да?
Засопела через минуту ровненько в бочок. Дылдочка, ласкушка, лучшая в семье, была бы милостива к ней судьба…
Она долго не могла уснуть. Думала об оставленных детях. Папочкины дочки, проживут спокойно без нее, А она без них? Наверняка она плохая мать: месяц с лишком в отъезде, а не скучает, не рвется назад. Петербург спрут. Увлекает, кружит голову, вселяет надежды.
Неузнаваем: электрические фонари вдоль проспектов, банки на каждом шагу, модные магазины, иллюзионы, увеселительные заведения, игорные дома. Люди вокруг деятельны, возбуждены, торопятся жить. Женщины укорачивают юбки, завивают коротко волосы, в салонах до упаду танцуют фокстрот, уанстеп и танго, на благотворительных и литературных вечерах в открытую нюхают «порошок» (кокаин в аптеках продается свободно, самый лучший, немецкой фирмы «Марк», стоит полтинник за грамм).
Машу она не застала – уехала в санаторий. Жалуется последнее время на боли в сердце, ночные кошмары, лечится у знаменитых докторов.
Она купила в Пассаже последний сборник сестры. Поэтическая перекличка с Бальмонтом напоминающая стихотворный адюльтер, мрачная мистика, предчувствие смерти («Я хочу умереть молодой, золотой закатиться звездой, облететь неувядшим цветком, я хочу умереть молодой»).
Мучило сознание, что не стали с сестрой по-настоящему близкими. Что-то стояло между ними, эгоистичное, ненужное. Шла в предвечерних сумерках по набережной с книжкой, остановилась у парапета. Смотрела на хмурый, многоводный простор Невы, силуэты мостов.
«Зачем я здесь? – думала. – Хожу в концерты, обедаю в ресторанах, бездельничаю».
Записала вечером на листке давнее свое восьмистрочное стихотворение, которое в свое время высмеяла Маша.
– Обедайте без меня, я задержусь в городе, – сказала на другое утро матери.
Нашла, поплутав по коридорам мрачного строения неподалеку от Исаакия табличку над дверью: «Иллюстрированный журнал «Север», дождалась в приемной очередь к главному редактору, шагнула решительно за порог: будь, что будет!
– Лохвицкая? – вскинул голову взъерошенный человек в пенсне прочтя стихотворение. – Не родственница нашей этуали?
– Сестра, – отозвалась она.
– По стопам, значит. Похвально…
Поправил на увесистом носу пенсне, вновь уставился в листок.
– Мне снился сон безумный и прекрасный… – бормотал… – и жизнь звала настойчиво и страстно…
«Выхватить из рук, и за дверь»… – мелькнула мысль.
– Напечатаем, пожалуй, – редактор потер переносицу. – Возможно в следующем номере…
На заваленном бумагами столе зазвонил телефон.
– Всего хорошего, поздравляю, – он торопясь снял трубку. – Нижайший поклон Марии Александровне.
Она устремилась к дверям. Шла домой как побитая собака: навязала жалкое свое восьмистишие за счет сестры, из-за имени. Литературная приживалка, тьфу!
Природа брала свое: полгода одиночества. Нервничала, томилась, одолевали желания. Пыткой было выглядеть недотрогой, игнорировать внимание мужчин. Чудом устояла от соблазна. Зашла за эклерами к «Филиппову», шла с коробкой в руках в сторону Аничкова моста. Нагнала лакированная коляска, выглянул военный, козырнул:
– Позвольте подвести, сударыня?
Веселоглазый, щегольские усы.
Шагнуть с тротуара и в коляску. Кому какое дело?
Растерялась, виноватая улыбка в ответ:
– Это не в моих правилах, извините.
Карета двигалась еще какое-то время рядом по обочине, прибавила ход, скрылась из виду. И все приключение…
Она успела напечатать к тому времени с десяток стихотворений в нескольких журналах, обрела знакомства в редакциях. Покровительствовавший ей сотрудник «Новой жизни» Леонид Галич привел ее однажды на одно из заседаний литературного кружка «Пятница», которым руководил известный литератор, редактор «Правительственного вестника» Константин Случевский собиравший два раза в месяц у себя на квартире «клуб взаимного восхищения» как едко назвал собрания на Николаевской улице кто-то из фельетонистов.
В просторной гостиной на втором этаже с диванами вдоль стен и роялем в углу было шумно, накурено, два лакея разносили на подносах чай и бутерброды. Ждали запаздывавших, звонил то и дело телефон. Час был поздний, время окончания спектаклей, концертов, кто-то протелефонировал, что едет прямо с вокзала.
Галич подводил ее то к одной, то к другой группе беседовавших, представлял:
– Знакомьтесь, наша молодая звезда Надежда Лохвицкая.
Ей пожимали руки.
– Сологуб.
– Мережковский.
– Щепкина-Куперник.
– Бунин, – поклонился элегантный мужчина с эспаньолкой.
Подошла высокая, с дымящейся пахитоской особа пронзительной красоты в мужском костюме. На шее розовая ленточка, за ухо перекинут шнурок на котором болтался у самой щеки монокль. Задержалась, оглядела внимательно с ног до головы, пошла, не сказав ни слова, дальше.