– И прекрасно. Пиши для себя. Может быть, когда-нибудь в будущем, когда я состарюсь…
– Извини, – перебила она ее, – мне надо идти. Мы с подругой сегодня идем в концерт.
– Посидела бы, – Маша нежно гладила себя по животику. – Муж звонил, скоро придет. Поужинаем, поиграем в четыре руки. Ты же любишь.
– В другой раз, хорошо? – направилась она к двери. – Поцелуй за меня на ночь своих малюток.
Избранник
Никогда бы себе в этом не призналась, это поселилось в глубинах сознания: превзойти сестру. Во всем. Та проговорилась однажды, что инженера своего по-настоящему не любит.
– Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь.
«У меня будет по-другому, – решила она твердо. Любовь, испепеляющая страсть. Заслужила. Смеюсь по-русалочьи, хороша собой».
В гимназии у нее было немало поклонников. Писали любовные письма, умоляли о свидании – все было не то, чувства ее оставались нетронутыми. Дома вертясь у зеркала весело напевала: «Это вовсе не секрет, не секрет, не секрет, я прекрасна, спору нет, спору нет, спору нет!»
Избранник ее будет похож на князя Болконского. Брюнет, мужественный, стройный, возможно, военный. «В ваших руках, Надин, моя жизнь (стоя на коленях). Жду покорно приговора». – «Встаньте, князь, я согласна»…
Вышло как и не думала.
Осенью умер от чахотки двоюродный брат Георгий, они всей семьей поехали в Тихвин. Во время отпевания в заполненном людьми соборе обратила внимание: с нее не сводит глаз рослый красавец с роскошными усами. После погребения шли толпой по дорожке к воротам, он ее нагнал.
– Владислав Бучинский, – вежливо поклонился. – Давний почитатель вашего батюшки. Слушал его лекции по уголовному праву.
Она вскинула на него взгляд:
– Надежда.
Люди рассаживались по коляскам, матушка махала ей рукой.
– Извините, меня зовут.
Во время поминок он сидел за столом наискосок от нее, взглядывал поминутно. Она от волнения глотала без разбора приторную кутью, блины, куски рыбного пирога. Колотилось гулко сердце, мысли мешались. Отодвинула кресло, вылетела на веранду.
За спиной послышались шаги.
– Надежда Александровна…
Он был выше ее на голову. Глухо застегнутый темный сюртук, вьющиеся волосы.
– Я сейчас уеду, – протянул сложенный листок, – прочтите, когда вернетесь домой.
Вышел поклонившись.
В катившем почтовым трактом среди густого леса тесном омнибусе заполненном пассажирами она прочла короткую записку:
«Я полюбил Вас с прошлого Вашего приезда, когда Вы гостили с сестрами у тетушки Елизаветы Тимофеевны. Мне тридцать лет, по Вашему представлению, наверное, старик, я ни на что не надеюсь. Единственная просьба – откликнитесь. Я живу по адресу: Новгородская губерния, Тихвин, Богородицкая улица, дом купца Воротникова».
Ответ она начала писать еще в дороге.
«Уважаемый господин Бучинский!»… Не годится, лучше без обращения… «Не знаю, что Вам сказать»… Глупо… «Я в смятении, все случилось так внезапно»…
Всю осень они переписывались, два, три письма в день с каждой стороны. В доме был переполох, матушка пила лавровишневые капли от нервов, тетушка Александра Александровна говорила басом: «Только что институт кончила и сразу замуж, молодчина!», другая тетушка, Александра Давыдовна, высказалась наедине так: «Он, в общем, кажется, дурак. Если при этом дворянского рода и с деньгами, так чего же тебе еще?»
Он просил новых фотографий, присылал подарки. Жить на расстоянии друг от друга становилось невыносимо, под Новый год он приехал просить ее руки.
Увидев его в окно вылезающим из саней она кинулась в переднюю.
– Надежда Александровна… – сжимал ей нервно ладони. В морозной шубе нараспашку, взволнованный, прекрасный.
– Да, да, идите, – отступила она к стенке, – матушка в будуаре.
«Не даст согласия, убежим, – решила. – Сегодня же!»
Стояла в своей комнате у подоконника, считала минуты.
Дверь отворилась, показалась мать с иконой в руках, он следом. У нее подкосились ноги…
Венчались они в Тихвине. Она, христианка, шла под венец за инославного, католика, церковные правила требовали в этом случае соблюдения многочисленных формальностей, отняли бы время. В провинциальном Тихвине, где у дяди, известного предпринимателя, были знакомые и друзья в чиновных конторах и среди церковного руководства, заполучить необходимые бумаги и подписи было намного проще, чем в столице.
Двенадцатого января 1892 года после обряда венчания в Спасо-Преображенском соборе она стала замужней дамой, Надеждой Бучинской. Зажить семейно сразу не удалось. Владислав искал подходящее жилье, она, уже в положении, обреталась сначала во временно нанятой квартире неподалеку от городской мельницы, потом в усадьбе родственников Галично. Лежала после обеда в летнем саду в гамаке, листала книгу «Мать и дитя» с иллюстрациями. Зародыши, утробные младенцы, животы в разрезе – страшно. А читать надо, следует подготовить себя к неизбежному.
«Через пять месяцев, – не выходило из мыслей. – И ничто не предотвратит, не остановит. Отчего на свете все так тревожно? Должно ведь быть хорошо, радостно когда ждешь ребеночка. Подумать только: не было ничего, и вдруг является новый человечек, беленький, тепленький, свой, особенный»…
– Тебе, Надюша, необходимо готовится к материнским обязанностям, – повторял муж.
Холодное какое слово обязанности.
«Я своего ребеночка накормлю, – думала, – не потому что обязана, а потому что это мне в радость. В радость, неужели трудно понять?»
Над головой сухо шелестят верхушки сосен, холодит колени ветерок. Вытянув руки она смотрит, какие они тонкие, голубые, бессильные. Ничего не удержат, даже маленького…
В конце лета им удалось, наконец, снять небольшой дом на Московской улице с видом на реку и проплывавшие мимо суда-«тихвинки» направлявшиеся с грузом в Новгород. Здесь в начале ноября в присутствии акушера, медицинской сестры и няни Евдокии Матвеевны появилась на свет ее первенькая, Валерия. Беленькая, тепленькая, своя. В радость!
Прожила они в Тихвине чуть больше года, занимавший должность участкового следователя супруг получил новое место работы, судьей в город Щигры Курской губернии.
Степной городок, унылый до ужаса. Летом пыль, зимой снегу наметает выше уличных фонарей, весной и осенью такая грязь, что однажды на ее глазах на соборной площади чуть не утонула тройка, лошадей вытаскивали веревками. Раз с мужем они засиделись в гостях, вышли, а улица успела так раскиснуть, что перейти на другую сторону было невозможно. Пришлось заночевать на постоялом дворе – домой к утру их доставил приехавший на телеге кучер.
Однообразные будни. Распоряжения по дому: что купить, что готовить на обед, что на ужин. Из салона слышно как старая нянька разговаривает в детской с полуторагодовалой Валерочкой. «Вот не будешь меня слушаться, уйду к деткам Корсаковым, они свою нянечку давно ждут».
Выжила из ума: детки Корсаковы сами давно старики. Один генерал в отставке, другой взят под опеку за разгул.
Прислуга в городишке отвратительная. Выпивают, курят табак, по ночам впускают к себе в окошко местного донжуана, безносого водовоза. Выбраться некуда. Есть клуб, убогий, с жуткой мебелью. Чиновники ходят друг к другу играть в карты, дамы сидят по домам, сплетничают, раскладывают пасьянсы. Вышла как-то побродить вечером – тишина, луна светит, ни одного огонька в окнах, из степи несет теплой полынью. Остановилась у соседнего дома где жил знакомый доктор. Жутко, словно по покойнику, кричала за забором докторова цесарка у которой, зарезали накануне самца. Вынести было невозможно, зажав уши она кинулась прочь.
– Теперь я понимаю, как люди вешаются, – сказала вернувшись мужу.
Владислав, слава богу, окончательно разочаровался в профессии, принял решение оставить службу, объявил однажды: к черту опостылевшее чиновничество, едем в наше родовое имение под Могилевым, будем жить для себя.
– Станешь помещицей, барыней-сударыней.
– Не возражаю, дорогой, – отозвалась она. – В этой роли мне быть еще не доводилось.
Барыня Бучинская
«Я, точно, перечитываю заново Тургенева, – писала она матери. – Все, что меня окружает, живые страницы из его книг. От хандры не осталось и следа, дышу полной грудью. Приезжай, здесь тебе понравится»…
– Барыня! – слышится с утра голос горничной Адели. – Прикажете одеваться?
– Спасибо, я сама.
Все ждут от нее распоряжений. Будут ли гости, в каком количестве, на сколько дней? Что на обед, что на ужин, как одеть Валерочку?
Муж с утра пораньше собрался улизнуть. Забежал на минуту, благоухает туалетной водой.
– Я сегодня в клубе, там же обедаю, – пощекотал усами. – Не скучай.
Она смотрит в окно, как он садится в коляску, выезжает за ворота, выбирается на дорогу.
Во дворе по обыкновению оживленно. Проехала телега с сеном, привезли на одноколке мешки с мукой, повар Василий и кухарка тащат из свинарника отчаянно визжащую свинью.
– Серафима, позовите конюха! – кричит она вышедшей на крыльцо с корзиной белья прачке.
– Наше почтение, – топчется спустя некоторое время у порога рыжебородый Тихон. – Прокатиться надумали?
– Надумала, – поворачивается она от зеркала. – Варочку запрягите.
– Варочка, барыня, нынче не в себе. Нервная, козлит. Гон, видать, скоро. Лучше, думаю, Орлика… Пашку кликнуть прикажете?
– Не нужно, поеду одна.
– Слушаю, – пятится он к выходу.
Она идет через двор в костюме для верховой езды: узкая кофточка, длинная суконная юбка, перчатки, легкая шляпка с вуалеткой, сапожки с отворотами, хлыст в руке, хороша неописуемо! Отвечает легким поклоном на приветствия, входит через распахнутые ворота в полумрак конюшни.
Привычный запах прелого сена и навоза, фырканье из-за перегородок. Тихон выводит из стойла оседланного пузатенького Орлика, тот ее узнал, косит глазом под светлыми ресницами. Ногу в стремя, оп-ля! – она в седле, легкое движение поводьями.
– С богом, – Тихон вслед, – не гоните шибко.
Узкая накатанная колея среди зреющей пшеницы, Орлик споро взбирается на косогор, она оборачивается. Внизу залитая солнцем усадьба со службами, парком, зеркалом пруда под ветлами. Мельница, сукновальня, корчма на опушке березовой рощи. Ее дом, семейное гнездо ее детей (разумеется, будут еще дети), место, где они с мужем когда-то состарятся, увидят взрослых внуков…
«Бог мой, что за мысли?»
Привстав в седле она дает легонько шенкеля, пускает Орлика в намет. Свежий ветер в лицо, ошметки грязи из-под копыт, радость от бездумной бешенной скачки.
Спешилась в заветном местечке на берегу Сожа у мшистого валуна. Стреноженный Орлик щиплет неподалеку траву, она прилегла на теплом песочке. Ослабила пояс, потянула повыше юбку, раскинула по сторонам ноги.
Бездонное небо над головой, рощи, перелески на той стороне. Дымя отчаянно трубой тянет вверх по течению груженую баржу катер. У трапа рослый мужчина в белом кителе и фуражке, смотрит в ее сторону. Отдал неожиданно честь – она машинально потянула вниз юбку: неужели увидел?
Пикантное приключение, будет, что рассказать Владу. Покачивается в седле, фантазирует по обыкновению, улыбается. Видит себя художницей, еще не замужней. Едет на этюды в имение родственников, работает на пленере, катается верхом. Жаркий день, решила искупаться в речке. Разделась в укромном месте, пошла к воде. Откуда ни возьмись белоснежная яхта из-за поворота, на нее смотрит в бинокль красавец-капитан. Неожиданный его визит в имение, их разговор в садовой беседке, зародившееся чувство.
Едва вернулась, успела подняться на крыльцо, бонна в дверях с озабоченным лицом. Валерочка с утра какая-то вялая, кажется, температурит, уроки лучше отложить.
Пашку немедленно за доктором! Томительное ожидание…
«Гланды, гланды… не застужать горло… не кутать без надобности… с возрастом пройдет… вот рецепт для полоскания… подержите пару дней в постели… теплая жидкая пища… в случае чего дайте знать».
Ей двадцать первый год, Валерочке четвертый. Они не вполне сходятся характерами. В отличие от эмоциональной порывистой мамы полненькая большеголовая дочура человек уравновешенный, спокойный, с коммерческой жилкой: с утра до вечера выторговывает у нее шоколадки. Утром не желает вставать пока не получит любимое лакомство. Не желает без подношения идти гулять, возвращаться с прогулки, завтракать, обедать, пить молоко, идти в ванну, вылезать из ванны, спать, причесываться. Не дай бог отказать, на тебя глядят как на изверга и детоубийцу, раздается немыслимый, не вяжущийся с понятием малое дитя оглушительный рев на всю округу.
Снисходительно смотрит на мамину бестолочь, слегка даже жалеет, ласкает теплой, всегда липкой от конфет ладошкой. «Ты моя миленькая, – говорит, – у тебя как у слоника носик». Комплимент для нее нешуточный: красоту своего резинового слоника ставит выше Венеры Милосской.
Кроме конфет Валерочку мало что интересует. Раз только пририсовала усы старым теткам в альбоме, проронила вскользь: «А где сейчас Иисус Христос?» И не дожидаясь ответа попросила шоколадку. Строга насчет приличий, требует, чтобы с ней первой здоровались. Следит за порядком в имении. Прибежала как-то, и с порога:
– Кухаркина Мотька вышла на балкон в одной юбке, а там гуси ходят!
Рождество в тот год выдалось нерадостным. Разлаживались отношения с мужем. Она старалась быть веселой, смеялась, очень хотелось жить счастливо на Божьем свете. Плакала, потому что жить счастливо не удавалось…
Дочь со слоненком подмышкой целые дни говорила про елку, надо было готовиться к празднику. Разбирала ночью выписанные тайно от Мюра и Мерелиза чудесные картонажи: попугаи в золотых клеточках, домики, фонарики, маленький восковой ангел с радужными слюдяными крылышками, весь в золотых блестках – чудо! Висел на резинке, крылышки шевелились.
«Лучше его на елку не вешать, – решила. – Валя все равно не поймет его прелести, может сломать. Оставлю себе»…
Утром дочка чихнула: боже, насморк! Ходила из угла в угол, корила себя за черствость. «Ничего, что она на вид толстушка, все равно хрупкая. А я плохо о ней забочусь, не развиваю любовь к прекрасному, я плохая мать».
Накануне сочельника убирая елку достала ангела, долго любовалась – мил необыкновенно! Веселый, румяный, роза в коротенькой толстой ручке. Такого ангела спрятать в коробочку, а в пасмурные дни, когда почтальон приносит печальные письма и лампы горят тускло, и ветер стучит железом по крыше, тогда только позволить себе вынуть его, подергать за резиночку, полюбоваться. Повесила ангела высоко («В случае чего не достанет»). Вечером зажгли елку, пригласили кухаркиного Мотьку и прачкиного Лешеньку – праздник начался.
Валерочка вела себя мило, была со всеми ласкова, сердце ее оттаяло. Подняла на руки чудную свою лапушку лицом к ангелу.
– Ангел? – осведомилась та деловито. – Дай, пожалуйста.
Она дала.
Валерочка долго его разглядывала, гладила крылышки. Нагнула голову, поцеловала в щечку – милая ты моя!
В это время явилась соседка Нюшенька с граммофоном, начались танцы. Она носилась с детьми вокруг елки, водила хороводы и все время думала, что надо было все же упрятать ангела, чтобы случайно не сломали…
Потеряла ненадолго из виду дочуру, искала взглядом, увидела: Валерочка стоит со смущенным видом за книжным шкафом, рот и щеки вымазаны чем-то ярко-малиновым.
– Валя, что с тобой? – кинулась к ней. – Что у тебя в руке?
Та раскрыла улыбаясь ладошку с прилипшими слюдяными крылышками, сломанными и смятыми.
– Он был немножко сладкий, – сообщила.
Боже, краска ведь могла быть ядовитой! Вытереть скорей язык, дать теплое питье, пусть вырвет!..
Все, слава богу, обошлось, дочь веселилась с детьми у елки, а она плакала у камина бросая в огонь сломанные слюдяные крылышки. Подошла Валерочка, погладила снисходительно по щеке, утешила: