– Э-эх, Григорич, не в обиду…Фриц, косая сажень в плечах, – не чета тебе, тоже скалил зубы на капитана…Ножи в ножны – сошлись они здесь.
– ? – старшина нервно дёрнул мятой щекой.
– Так был зарезан баварский свин…И хер бы ты его сложил. Как не старайся. Заруби себе на носу, старшина, – глаза майора сверкнули строгой решимостью. – Родину, партию, Советскую власть и товарища Сталина, – он любит не меньше нашего! Сам видишь, жизнь за это…готов отдать. Коммунист. Воин, одним словом. Понял мою мысль?
«Тьфу, с дурру, как с дубу! Не приведи Господь…– услышал Григорич собственный голос, который показался ему загробным, пустым, словно говорил он со дна могилы. – Мать-то вашу через прыщ…» Он судорожно шарил в голове, разыскивал в ответ тяжёлые булыги слов, чтобы ломать, крушить ими…Ан, слишком весомы, крепки, как броня, были доводы батальонного командира. И вместо обычной, находчивой словесной «рогатки», Григорич – палец в рот не клади, – с горечью ощущал, как мелкой галькой, бренчат на пустом дне его разумения, хлипкие возражения, а в голове, путаются выхолощенные, скользкие, как угри, мысли.
Он продолжал идти за комбатом, обжигаясь потом, тяжко дыша, костеря себя отборными матюгами, но и только. Спешившие впереди, с последними раненными, санитары круто свернули к реке, будто подали знак старшине, выбили его из состояния дурного «похмелья». И эта удача дала ему возможность встряхнуться, оправиться, и на другом шаге, дивясь самому себе, чувствуя необычный прилив сил и ражий подбор ядрёных отточенных слов, он вспыхнул и, хороня под внешним спокойствием крапивный зуд возбуждения, ладно ответил с солдатской хваткой и простотой:
– Будем живы, поглядим, товарищ комбат. Точно так. Понял я вашу мысль. Но, как на духу! Прикажете товарищу капитану прибыть в лазарет. Как бы удар его не хватил. Уж, шибко большая потеря крови. Ветром шатает вашего кунака. А впереди бой, мать-то его наперекос… – И, потерев, друг о дружку озябшие, бурые пальцы, похожие на облитые вешней водой узловатые корни, он озабоченно буркнул в усы. – Нут, я под яр, к лошадям, до своих, товарищ майор. Раненые…Смерть, она сука не ждёт!
Глава 4
…Порывы ветра с неприятельской стороны хватали Арсения Ивановича за полы армейского полушубка, вышибали из глаз слезу. Он шёл среди молчаливой цепи уцелевших солдат и младших командиров, которых следовало укомплектовать подвезёнными с левого берега боеприпасами, срочно перегруппировать с расчётом свежего подкрепления, успеть грамотно, определить и занять новые – лучшие позиции, перед контрнаступлением немцев.
Он шёл среди бойцов своего обескровленного батальона, которых, как и его самого, возможно, уже скоро ждала смерть, и ему казалось в высоте, над ними, повторяя их путь, тянется, ещё покуда незримая в этот час, туманная млечная полоса, как точный слепок, как их отпечаток на небесах.
– Подтяни-ись! Почему отстаёшь, замыкание?! – комбат услышал застуженный, раздражённый голос замком взвода Савенкова. Услышал и уж в который раз изумился: «Надо ж, что делает с нами война? Случись-ка в мирное время людям попасть в ледяную реку, перейти её в брод, а потом окопаться в слякоте и лежать в ней талой ледышкой, – верная смерть. Но, чёрт возьми, как мобилизует война! Какие она пробуждает в человеке немыслимые силы! Какую свирепую жажду к жизни! До каких пределов возможности…»
– Быстрей! Быстрей шевели ногами пехота!
Тут и там, сзади и спереди, хлюстала под ногами весенняя грязь; глухо позвякивали, сталкиваясь с пряжками амуниции, диски – стволы автоматов, винтовок.
– Посто-роо-ниись! Братцы, дорогу-у!
Мимо, вдоль насыпи, пригибаясь к земле, бежали гончими, два легконогих связиста, с дощатыми бухтами чёрного телефонного провода на плечах. Как тянет паук свою судьбоносную клейкую нить, бойцы прокладывали новый кабель с правого фланга на левый, в центре которых находился его, Арсения Воронова, врытый по «брови» бетонный командный пункт. Это было архиважное дело. Связь с ротами и ставкой комдива Березина во время боя была прервана подчистую. Связисты убиты. Снаряды и мины врага во многих местах посекли – перебили кабель, а в двух местах вырвали шестиметровые клочья провода, не подлежавшего восстановлению.
– Живей! Живей, товарищи бойцы! Нам ещё возвращаться!
…Отчётливо видимые в полевой бинокль и перископ, безглазые руины жилых кварталов восточной части города, исчезли за горбатым холмом. А чуть погодя, скрылось и далёкое огненное зарево в четверть неба, похожее отсюда, с берега реки, на пунцово-рдяной гребень петуха или спелый ломоть арбуза.
Они спешно выбрались из тесного лабиринта траншеи; здесь под прикрытием природного земляного вала можно было не опасаться пуль вражеских снайперов. Под сапогами гремливо и сыро зажмякал оттаявший щебень. Прежде здесь проходила ветка подсобной узкоколейки, посредством которой, на совхозные свинофермы, телятники, коровники, подвозился силос, комбикорма, а так же уголь, дрова для кочегарок.
Теперь – одни пепелища – развалины… не было так же ни рельсов, ни шпал, – одна железнодорожная насыпь изрытая воронками бомб и снарядов, усыпанная гильзами и осколками, не весть откуда взявшегося здесь стекла. Тут и там, по всей прифронтовой полосе были видны подбитые танки, пушки, перевёрнутые повозки, обугленные чёрные остовы автомашин…
…Шли по твёрдому следу железной колеи, тревожно вглядываясь в ползущие – плывущие над землёй, разрушенными постройками, лесом, прогорклые дымы…В сыром воздухе помимо солярки, бензина и пороховой гари, чувствовался запах мороженного железа, обгоревшего трепья и человеческих костей. Где-то ниже по склону, у леса дичало завыла бродячая собака, – протяжный, заунывный вой, похожий на волчий1. Он перекатывался из дола в дол, наливаясь холодной, хищной яростью, и, как тупой буров, сверлил уши. И без того накалённые нервы солдат, натянулись до звону. В голове в эту минуту, какой только не лезло химеры и чертовщины. Кое-кто из молодых, суеверных, внимал эту выть смерти, оледенев душой, ощущая мелкую дрожь своих пальцев, сжимавших ремни оружия. От неё веяло могилой, и душу, право, забирало большей жутью, чем от привычного свиста пуль или надсадного визга шрапнели. Всё так: оголённые нервы были напряжены до предела, но присутствие старших, бывалых товарищей, боевых командиров, стыд за своё малодушие и верность солдатскому долгу, делали своё дело и брали, конечно же, верх.
– Не отстаём! Не отстаём, Воробьёв! Яршин! Подтянись, улита! Пуля по тебе плачет…Живей, ребятёжь, мать вашу! Красноармейцы вы?! Или тётки на сносях! – затрубил горластый и шумоватый старшина Рябов – престарелый, беззубый вояка, весь, как матёрый лис – лисович, побитый седой остью. Его родительский глаз горел – дозорил заботой и беспокойством о молодых солдатах, точно это и впрямь, был его собственный выводок, который он, как родитель, спешил укрыть от враждебных глаз и напастей в надёжной, скрытой от всех норе. – Нажми, наж-ми, сынки! Ну, поторапливайся, служивые, поскореича! Того и гляди, немчура зубы покажет.
…Исподволь накапливались сумерки. Подморозило. От ленивого изгиба реки, пресноватый и влажный, подпирал ветер. Впереди показался КП. «Наконец-то!» – с облегчением выдохнул Арсений Иванович. Обратный путь ему показался вдвое длиннее.
– Подходим, братцы! Ишь подгорелой кашей прёт и табаком! – радостно вызвонил ездовым бубенцом молодой голос рядового Черёмушкина.
И правда, – навстречу их куцим взводам вышли такие же куцие группы защитников левого фланга. Мелькали бушлаты и телогрейки разведроты, но в массе преобладали – солдатско-офицерские.
…воронов привычно, не сбивая ноги, месил растолчённую снежную хлябь, цепко вглядывался в лица обгонявших танкаевскую роту людей. Сбоку от дороги, вырвавшись вперёд, прошли командир 2-го взвода младший лейтенант Шевчук и ладный, как рукоять шашки, замполит Колесников, принявший под своё начало остатки 4-ой роты, погибшего командира Валерия Дерябина. Уже на подходе, комбат приметил, опиравшегося на автомат, капитана Танкаева, в распахнутой шинели и сбитой на затылок фуражке. Приметил и на память сразу пришла «оконцовка» их последнего задушевного разговора. Горячие, как угли, полные настойчивой, несгибаемой воли и убеждения слова кунака – дагестанца:
– Товарищ майор, вы меня в деле не берегите! А то…какой к шайтану толк в нашей дружбе?
– Спасибо, Миша. Спасибо, капитан. – Комбат крепко, с чувством благодарности и боевого офицерского братства пожал его здоровую правую руку. – Видит Бог, другого от тебя услышать и не ожидал. Ты, на меня также надейся. «дружба дороже денег, сильнее смерти», – ведь, так говорил твой отец Танка? Верно?
– Так точно, товарищ майор. Вах! Большое горское спасибо, брат, что всё это помнишь. Сердцем хочу сказать, Арсений Иванович…Клянус, ты настоящий человек! Пуст Небо отблагодарит тебя долгой счастливой жизнью. Вэд, ты…ради меня…под пулями, прибыл на правый фланг? Поддержал…
– А то ради кого? – тонко усмехнулся комбат и с нарочитой строгостью погрозил красным рубчатым пальцем. – Но ты, не зазнавайся, герой. Скажи на милость, разве, один эту высоту брал? Или кто то рядом ещё был?
Широкая, обезоруживающая белозубая улыбка, осветила лицо Магомеда:
– Так точно. Хор-рошие слова сказали, товарищ майор. Оч-чен правильные. «Один в поле не воин. Гора не нуждается в горе, а человеку без человека – не быть», – говорят у нас. Э-э, что бы я сделал одын, без своих ребят? Иайй! Жаль полегло их…немеренно.
– Сам говоришь: могилы героев – не на кладбище! – Комбат резко повернул широколобое, напряжённое лицо, вспыхнул камышовой зеленью глаз.
Магомед выдержал жёсткий взгляд, кашляя, с хрипом отхаркивая мокроту, ответил. – После смерти коня остаётся поле, после смерти героя – имя. Мстит будем, товарищ майор! – Огненный, полный испепеляющей ненависти взгляд, будто пуля, обжёг скулу комбата. Страшно мстит будем. За каждую слезу женщины, ребёнка…Смерт фашистскому зверю!
– В цель! В десятку твои слова, Михаил! Мстить – до последнего патрона, до последнего вздоха! Так, чтоб земля и камни горели – плавились под копытами этих нелюдей! Мы не вправе забыть имена наших погибших фронтовых товарищей. Забыть их боевой путь к бессмертной славе.
Но, ты, не тужи, брат! Не одним фашистам чужие шкуры дубить. На Россию – матушку какой только сволочи – погани не рвалось! Ан каждый был – мордой в землю воткнут, на лопатки брошен. Не тужи, Михаил! Будет возмездие! Будет Победа! Но и другое должны мы помнить с тобой…Весь советский народ должен помнить, – багровая краска облила щёки Арсения. Он перехватил пылкий взор Магомеда, жадно хлебнул талого воздуха и негромко, веско сказал. – Когда фашистов не будет и в помине…Когда мир настанет, светлые, добрые времена придут…Дома строить будем…Свадьбы справлять будем…Жёны наши детей рожать…Потомки помнить обязаны, какой ценой, какими жертвами – далась нам эта великая Победа. В этой страшной, священной войне. Так-то вот, Миша, – дрожа ноздрями, Воронов опустил глаза. – Свято помнить обязаны, на века. Не забывать, но главное не допустить новой!
Оба сурово молчали, сосредоточенно слушая бойкую весеннюю капель. Э-эх, раззудись душа молодецкая! В иные бы годы, да эту веселицу капель – усладу сердца! Но теперь…на душе было черно – непроглядно. «Война» – в этом проклятом слове, разложи его на слоги, отчётливо слышалось и читалось: «вой народа», «народный плач».
Комбат поделился «Казбеком». Чиркнули нагретыми на груди спичками, закурили. Над грязными, в серых разводах касками залохматился зыбкий табачный дымок. Под конец перекура, майор со вздохом подвёл черту:
– Да, брат…Убить всё Зло, мы покуда не в силах. Но кое – кому, на этой безымянной высоте, руки укоротить – сможем. Потому, товарищ ты мой, дорогой капитан Танкаев, делай, что нужно. Родину защищай. Ну, а всё остальное потом…
– Небом клянус! Родительским очагом клянус…Это чест для меня. Разрешите, к своей роте…
– Будь, капитан.
– Будь, майор.
* * *
– Товарищ генерал, быстрее! «1-й» на линии! Срочно! – подхватывая на лету. Сброшенный полушубок комдива, вторично выпалил, выбежавший навстречу из штаба. Адъютант Касаткин.
…Последний отрезок пути к КП, через двор, запруженный баррикадами телег и повозок, Березин не шёл, а бежал. Внезапный грохот случившейся канонады, за рекой, южнее плацдарма, частые вспышки осветительных ракет и, шарившие небо и берега, лучи прожекторов, враз натянули нервы. В памяти мгновенно выжглась картина вчерашнего экстренного совещания командиров, которое возглавлял, приехавший на чёрной «ЭМКе», ещё живой – невредимый комдив генерал-майор Андреанов.
Отблески хищных, прожорливых лучей вражеских прожекторов, невероятно мощных, – долетавших даже до левобережных позиций 472-го стрелкового полка, под разными углами рассекали фиолетовую тьму, вонзали в лица и груди солдат, отточенные мгновенные иглы. И когда зрачок генерала встречался с отблеском луча и лимонный, гранатовый или белый укол пронзал глазницу, он всякий раз испытывал болезненное ощущение, будто световая игла наносила ожёг сетчатки его глаз, проникала в мозг, вызывала головокружение и галлюцинацию.
…Взбегая по ступеням крыльца, вчерашнее совещание от «а» до «я» – молнией пронеслось перед мысленным взором Березина.
* * *
…В тесном зале собраний, с низким, давящим взор потолком, стоял крепкий, хоть ножом режь. Запах сырой кожи: сапог, ремней, офицерских планшеток и кобур, пропитанных потом гимнастёрок, и вездесущего табака.
Во главу составленных «Т» стволов, твёрдым, во всю ступню, командирским шагом прошёл чуть сутуловатый комдив Андреянов, сопутствуемый дивизионным комиссаром Черницыным. Генерал отодвинул свой стул, уселся, жёстким движением положил на стол защитную фуражку, красневшую рубиновой звездой, пригладил ладонью залысины волос и, застёгивая пальцами правой руки пуговицу на боковом кармане полевого френча, немного перегнулся в сторону Черницына, что-то говорившего ему.
То комдива Андреянова, сидевшего в центре, по обе стороны рассаживались командиры частей.
Березин слышал, как Валерий Степанович Черницын снова вполголоса что-то сказал Андреянову, посмотрев на ручные часы.
Тот коротко прищурился на собравшихся, остановился на полковнике Березине, занимавшего место против него, и откашлявшись в кулак, твёрдо сказал:
– Я думаю, время начать. Итак, товарищи офицеры, прошу внимания! Как вам известно. Вчера на рассвете, полк товарища Березина вышел к реке Воронеж…И, по моему приказу, попытался форсировать её. – Комдив взял паузу, катнул желваки под кожей; затем гордо откинул голову и, скрипя кожей ремней, привалился к спинке стула. В установившейся тишине вновь четко и твёрдо зазвучал его низкий, с осенним тусклым тембром, голос:
– Что ж, мы столкнулись с тщательно подготовленной, большой обороной противника. В итоге: попытка форсировать р. Воронеж с ходу – закончилась неудачей. Спокойно, товарищи! Будем смотреть правде в глаза. Да, да, полковник Березин, именно так. Взята первая линия неприятеля…но и только! Пришлось вернуться на исходную позицию на левом берегу. За исключением трёх неполных стрелковых батальонов, сумевших зацепиться за правый берег. Я правильно информирован?
– Так точно, товарищ генерал – майор. – Комполка Березин, до сего момента мелко барабанивший пальцами по крышке планшета, энергично поднялся, поднял уроненный взгляд и так же твёрдо ответил, – только с одной существенной поправкой, товарищ комдив. Разрешите?
В его сторону быстро пополз щупающий взгляд генерала. Дёрнув углом рта, потянулся к графину и жадно выпил, вовремя налитый – поданный ему Черницыным, гранёный стакан воды. Комдив будто заливал огонь, охвативший его нутро.
– Слушаем вас, Семён Петрович, – желая поддержать полковника, учтиво вклинился дивизионный комиссар.
– С вашего позволения…Цена этой, так называемой вами, товарищ комдив, «зацепки», – смерти двух командиров батальонов – Дерябина и Худякова. Массовая гибель солдат. Из трёх батальонов, штурмовавших плацдарм…остался один! Который, по моему приказу, возглавил командир, 3-го батальона майор Воронов, дав в помощь ему – комроты капитан Танкаев. Других офицеров, кроме четырёх взводных, из бывших двадцати семи…мы – потеряли! Там на высоте, за рекой, – Березин давясь полынным комом в горле, упирая накалённый взгляд в Андреянова, окреп голосом. – Все, как один, ждут от нас…