…Осинцев махал ему автоматом и что-то истошно орал. Но взгляд комбата прикипел к флагманскому танку, который тщетно пытался вписаться в пространство между подбитой самоходкой и бензоцистерной, коя запруживала своими габаритами узкий проезд. Время как будто замерло, звуки боя пропали. Магомед слышал лишь загнанное буханье собственного сердца по рёбрам. Видел, как вминается бок «тигра» в проклёпанное полукружье бензоцистерны…Как сыпятся, прыгают и летят блохами, железные клёпки…Как из рваной прорехи начинает жадно хлестать жёлтая, что моча жижа, а танк продолжает начинает своё слепое-тупое движение, и, как консервный нож, вскрывает и рвёт железный бок с надписью «ОГНЕОПАСНО», всё шире открывая хлещущий бензином пролом.
Вай-ме! Чувствуя спинным мозгом, как в этом дьявольском-сложном движением воли разбил колдовские чары, разморозил-растормозил свои ноги и, увлекая с собой Осинцева, Звериным броском кинулся на дорогу, на разбитый асфальт. Слыша, как знакомо и жутко ахает, трещит, вскипает горящее топливо, и огромный ревущий взрыв, как охапка алых маков с чёрной прожилью, всепожирающим хлопком трахнул до самых крыш, отбрасывая, как игрушку, многоэтажный танк, стрекочущую саранчу мотоциклетов, наполняя перекрёсток слепящей ртутной вспышкой, адовым пеклом, тупым выжигающим небо огнём.
Танкаев и Осинцев, как в воду, летели к земле, бухнулись грудью, сдирая бушлаты и локти, перегруппировываясь в кувырке. Лежали в кювете и видели, как вторым оглушительным взрывом лопнула и взлетела на воздух другая цистерна: не то с газом, не то с нефтью, не то с тем же бензином…Как горели кирпичные стены домов, как факелы, пылали застуженные, облетевшие тополя; чёрный скелет грузовика просвечивал сквозь красно-золотое зарево, и в нём бились, корчились, исчезали в трескучем вихре автоматчики СС. Какой-то офицер в чёрном плаще нараспашку, бежал в их сторону, ещё сохраняя свой контур, подобье тела, будучи весь охвачен огнём, сгорал на глазах, подламывался, падал, и к нему по асфальту приближался кипящий ручей бензина.
…Они отползали от взрыва, обугленные, в волдырях, сбивая с шапок капли огня, видя, как смрадно, страшно горит весь квартал: танки, грузовики, пара легковых автомобилей, бронетранспортёр. Какой-то мотоцикл с контуженым водителем, дав круголя, не удержался на скорости, влетел в огонь, забился в пароксизмах и замер, охваченный красным бураном.
Танкаев моментальным взглядом определили расстояние до отброшенного взрывной волной «виллиса».
– Была не была…Быстро в машину! – комбат встряхнул ошалевшего Алёшку за грудки, так что затрещал солдатский бушлат. Рванули. Добежали. Майор втолкнул его на заднее сиденье, сам ввинтился на переднее. Повернул ключ. Кинул пробитого пулемётной очередью, потерявшего один глаз, «американца» вперёд. Слева гулко застрочил пулемёт. Трассирующие пули прочертили оранжевые строчки, отскакивая от камней, как брошенные окурки.
…с рёвом и хрустом железа «виллис» сквозь пули свернул с перекрёстка, повинуясь животной реакции. Вздыбливая колёсами ошмётья песка и снега, они мгновенно покинули опасное место, оставляя за собой море бушующего огня.
– И-ай, съездил к тебе, Арсэний Иваныч! – люто рычал комбат. – Скажи на милость…Не солоно хлебавши…Как ты сам, брат? Бисмилла, арра-х ман, аррахим…Дэржис, джигит!
Мило просвистала граната с радостным визгом, как ведьма в ступе. В правую щёку им дунуло тёплым ветром и сильно качнуло. Раскалённый хвостатый шар, обогнав их, шарахнул в чёрный проём первого этажа, промерцал ослепительной вспышкой, превращая каждую соринку и волос в слепящую плазму, оплавляя в жидкое стекло бетонные стены. Наружу вырвался жаркий хлопок. Знакомо пахнуло душным паром огромного мясного котла. Значит там были люди! По всему гражданские, беженцы, возможно, чья-то семья…В оконном проёме дрожал и светился лилово-малиновым воздух, – в нём, как в термопечи крематория, исчезала и гасла уничтоженная материя.
– Шакалы! Да сгниёт на корню ваш род! Да уточните вы в своей собачьей кр-рови!..Лёшка-а, дэржис-с!! – Танкаев снова резко вывернул руль, сделав крутой вираж. Дал полный газ. «Виллис» на бетонном бордюре, как гончий пёс, подпрыгнул ввеерх на всех четырёх колёсах – пулемётная очередь зло прохлестала у него под ребристыми шинами. Перемахнув овраг одним мощным броском, машина с лязгом коснулась земли, заскакала юрким лягушонком среди канав и воронок, повторно увёртываясь от осколков раскалённого металла.
– Да вашу в душу мать!.. Чёртова сволоч-ч!
Теперь с характерным для немецких моторов горлово зарокотало справа – ещё один преследователь, мигая фарами, поливая пулемётными очередями из MG 42, яро гнался за ними.
Пули вонзались в землю, щепили дерево, кололи асфальт у самых колёс «виллиса», свистели совсем рядом, повторяя все их рывки, повороты. Мотоцикл с коляской неумолимо нагонял-приближался, и пули ложились всё ближе к цели. Одна трассирующая пуля расколола в дребезги боковое зеркало, другая просвистела так близко, что у комбата захватило дух, а в глазах на миг застыло ошеломление.
– Граната есть? – срываясь на крик, гаркнул Танкаев.
– Что-о? – сердце Осинцева паровым молотом стучало в груди.
– Граната, баран! – под воздетой бровью абрека грозно сверкнул волчий чёрно-фиолетовый глаз.
– Так точно! Вот! – Лёшка лихорадочно протянул увесистую болванку.
Майор рванул чеку и, не снижая скорости, уверенным броском швырнул через плечо лимонку, закованную в рубчатый железный доспех.
Мотоцикл подбросило, швырнуло взрывом и он, теряя седоков и управление, рухнув в кювет. Пулемёт строчил сам по себе; пули, отскакивая от гранитных стенок водостока, изрешетили тела стрелка и водителя. Мотоцикл был смят, топливный бак мгновением позже взорвался. Второй вражеский экипаж, на счастье беглецов, внезапно подорвался на противопехотной мине. Взрыв выбросил эсэсовцев из тарахтящей «колесницы» двумя окровавленными мешками. Изодранное в клочья колесо коляски нашло следующую мину. Взрыв вспыхнувшего топлива разорвал машину на части – взметнул столб пламени, и в свинцовое небо взлетели куски рваного железа.
…Комбат резко дал по тормозам. Остановил машину и оглянулся. Погони не было. Им опять повезло. Немыслимо повезло! Секунду Танкаев смотрел на пожар, и в его тёмных глазах стояла картина разрушения.
Осинцев был потрясён неведомыми доселе способностями командира. На бледном лице Алёшки слабо загорелся румянец.
– Не знаю, как и благодарить вас, товарищ майор. Заново родились…мы сегодня. Если бы не вы…
– Отставить, сержант. Что, набоялся?
– Как есть…немножко, – заворожённо глядя на своего спасителя, мелко тряс головой Осинцев.
– Кхе, если «нэмножко», значит герой, – подмигнул комбат.
– Ну вы даёте, Магомед Танкаевич! Наши так не пляшут…Лихо, товарищ майор! Высший пилотаж! Чтоб я так мог…Где научились?
Танкаев добродушно улыбнулся, белой блесной зубов. Приветливо, почти ласково глядел на желторотого первогодка Осинцева, своими тёмно-каштановыми глазами. – Всё хорошо, что хорошо кончаетца, Алёшка. «Гдэ научился» гавариш-ш? Жить захочэш, ещё не так сможеш-ш. Дошло-о? Эх ты…»не страшна нам бомбёжка любая» – задумчиво усмехнулся комбат; сбил на глаза парня обгоревшую ушанку и утвердительно кивнул:
– А помирать нам и вправду – рановато. Есть у нас ещё дома дэла». Вэрно, сержант?
– Так точно, товарищ комбат! – Лёшка был польщён обращением.
– Хм, хорошая пэсня. Напишешь…потом мне слова, мм7
– Есть, товарищ майор. В лучшем виде.
– Кстати, чьи это слова? Чья музыка?40
Осинцев откровенно пожал плечами:
– Не могу знать, товарищ майор. Можа, народные?
Танкаев не ответил. Ещё раз посмотрел на пожар, и в его агатовых аварских глазах, так похожих на глаза отца Танка, – отразился багровый перламутр огня. Углядев напоследок перекошенные, застывшие лица врагов, он забыл о них навсегда, словно бритвой отрезал. Приобщил к пустоте, в которую превращалось множество ненавистных врагов, павших от его руки и оружия. Затем, резко повернувшись, скомандовал:
– Давай за руль, поэт-песэнник. Врэмя не ждёт.
И они продолжили свой путь по минным полям на оставленный им плацдарм.
Глава 10
Политрук Алексей Кучменёв, оставшийся за главного на время отсутствия комбата, сидел за командирским столом; курил и остро вслушивался в грозовые гулы и перекаты разрывов. Снаружи, в отдалении на соседнем плацдарме майора Воронова, исступлённо гремел бой, медленно удаляясь на юго-восток, не то в район злосчастного элеватора, не то к обглоданному снарядами Мамаеву кургану, куда были стянуты огромные силы врага. Капитана волновала и вселяла тревогу в сердце плотность залпового огня неприятельской артиллерии, которая лишь нарастала. Это мог быть отвлекающий удар немцев, имитирующих прорыв к Волге на центральном направлении. Тогда в самом скором времени со стороны Рынка, Орловки, Городища и речки Мокрая Мечетка следовало ожидать мощного удара по всем промзонам заводов: Дзержинский тракторный, завод «Красный Октябрь» и артиллерийский завод «Баррикады», один из секторов которого защищал их батальон. Либо это был действительно, массированный прорыв механизированных дивизий 6-й армии, и тогда у их батальона худо-бедно, выкраивалось ещё некое дополнительное время, глубже, как кротам, врыться в землю на новом рубеже.
…Глядя на чадящий оранжевый язык коптилки, зажатый в латунных губах сплющенной гильзы, Алексей с мрачным чувством подводил черту: «Это будет наш последний рубеж…Где мы примем последний и смертельный бой. Дальше ледяная вода…и кирдык. Свинцовые омуты Волги, как подол матери, накроет всех с головой…Других добьёт враг…А тех, кто дрогнет и подымет руки – заградотряды НКВД. Приказ Хозяина…– измождённое лицо Кучменёва, костистое, как кулак, треснуло в угрюмой усмешке. – Приказ товарища Сталина…Приказ Бога на земле. Супротив не попрёшь. Да хер то с ним…Всё один раз помирать…Так умрём с честью, достойно, за Родину
Загасив папиросу, он положил задубевшие на морозе бурые, венозные руки в желтоватый круг света. Смотрел на свои ороговевшие пальцы, в складках, мозолях, со следами старых ожогов, царапин и драк, ружейной смазки и серой металлической пыли – ровно изучил оперативную карту, тактику предстоящего боя; словно опытный хиромант читал пророчества по линиям судьбы. Пытался разобраться в сложившейся гиблой ситуации, докопаться до сути: «почему всё так, а не иначе? Почему нет выхода, нет заслона от поглощавшей их катастрофы. Понимал: и он сам, и комбат Танкаев, и их батальон…И их 100-я дивизия, и вся 62-я армия командующего Чуйкова, и 64-я армия Шумилова, и весь Сталинградский фронт генерала Ерёменко – попали в тройной капкан, вернее отданы на закланье, но более того были обмануты и брошены на произвол судьбы.
«Да провались всё пропадом…Гори ясным пламенем!.. – капитан Кучменёв катал комки желваков под забитой пороховой гарью кожей, скрежетал зубами от бессилия, от невозможности, что либо изменить в этом кровавом хаосе, в этом фатальном исходе. Потрясённый распахнувшимся от отчаянья сознанием, он только теперь «без дураков» прозрел и осознал весь ужас и чудовищность циклопических размеров случившейся катастрофы. Чувствовал себя беспомощным, потерянным муравьём, чей огромный, хорошо продуманный, многоярусный лесной дом был разрушен и сожжён дотла, а все тропы, ведущие к нему, – были сплошь усеяны сотнями тысяч обугленных трупов, таких же, как он, обманутых муравьёв.
И в этой жестокой шараде обмана участвовал не только опытный, кровожадный противник, не только суровый генералитет Сталинградского фронта, но и они сами, давшие себя околпачить, усыпить свои чуткие звериные чувства, выводившие их раньше из засад и ловушек.
Язвить вас в душу!.. В обмане участвовали и рубиновые кремлёвские звёзды, разукрасившие небеса и души защитников обречённого города ложными узорами надежд и пустыми посулами-выручки…Участвовала в сём зловещем заговоре и ненасытная, всепожирающая река, своими сучьими стремнинами и бурлящими водоворотами. Участвовало и чугунное злобное небо, и, как мачеха, равнодушное ледяное солнце, и путанные, густые следы одичалых собачьих стай, безобразно отожравшихся на трупном человеческом мясе…
«Мать моя женщина!..» – политрук сдавил виски ладонями, из груди вырвался стон. На его глазах день за днём, среди непрерывных взрывов, воздушных бомбардировок, шквальных артналётов и бесконечных танковых-штыковых атак, гибли, корчились в агонии, брошенные в огонь Преисподней три советских армии. Лучшие, преданные партии и трудовому народу, бойцы; коммунисты и комсомольцы, партийные и беспартийные добровольцы, бесстрашно умиравшие во время контратак, свято верившие громкому бою молотов Ставки – кузнице большевистской Победы и мудрому, безошибочному промыслу Великого вождя всех времён и народов.
« Как же так, товарищ Сталин?! Или русские бабы ещё нарожают?.. Но, ведь, так нельзя! Так преступно!.. Вас бы сюда, в чертово пекло…Глянули б хоть разок…Здесь каждый день, каждый час, каждую минуту гибнут ваши соратники…Страстные, своенравные командиры, цвет и доблесть нашей армии, – смирив гордыню, вручили вам свои судьбы и судьбы своих отборных частей и подразделений.
…И это наползающее безумие, и ужас, невозможность остановить беду, превращались в душе ожесточённого политрука в острую, безумную и теперь уже слепую ненависть к Хозяину, который, как думалось Кучменёву, вероломно обманул их всех, брошенных и забытых в Сталинградском котле. Ненависть к усатому прозорливому грузину, с побитым оспой лицом в маршальском кителе и такой же фуражке, сидевшему сейчас за высокой Кремлёвской стеной, сладко курившему трубку и смакующему «хванчкару»…Или, быть может, неторопливо ходившему с лукавой хищной улыбкой по ухоженным аллеям Кремля, вдоль голубых канадских елей.
Алексею вдруг померещилось, будто перед его глазами замерцали и сместились какие-то тайные плазменные пластины…И он через время и расстояние, через руины сгоревших городов и селений, через окровавленные поля и чьи-то головы, внезапно узрел Самого…Потерял поначалу дар речи, будто встретился с Богом…Потом, задыхаясь от злости и бешенства устремился к Нему, чтобы с порога, не медля доложить-докричаться об истинном положение дел в Сталинградском котле! О сложившейся катастрофе! О неминуемой гибели советских армий! О требуемой немедленной, экстренной подмоге – войсками, бронетехникой, артиллерией, авиацией, лазаретами. Чтобы спасти тех, кого ещё можно было спасти! Чтобы удержать Сталинград, вонзить в его защитников всемогущие-быстрые, как молнии, команды, пригвоздить к береговой кромке, остановить обезумевших людей. А главное! – ободрить, вселить надежду и веру в победу, поднять воинский Дух и реально прийти на выручку обречённым героям.
Но Хозяин, как и положено Великому вождю, остался бесстрастным. Спокойно сидел в обшитом кавказским дубом кабинете, мягком-уютном кожаном кресле, и, разве, только придержал у морщинистых губ стакан золотисто-чёрного чая в серебряном подстаканнике…И, право, как нашкодившему, зарвавшемуся в своих играх ребёнку, погрозил скрюченным пальцем, будто сказал: «Ах, Алексей-Моисей…савсэм нихарашё дэлаешь…А ещё капитан Красной Армии, политрук! За пистолет хватаишся, как какой-то психопат, бомбист-террорист…Ай-вай…Нэсознательно, глупо…А главное зачэм? Согласись, Алексей-Моисей, ну ни к лицу это камандиру Красной Армии, каммунисту, ордэноносцу тем более…Ни комильфо. Савсэм ни камильфо, как бы сказали французы. Но я ни какой-нибудь там француз-лягушатник…Потому скажу с совэтской, пролетарской прямотой…– Он взял паузу. И, вежливо теребя морщинистыми пальцами пышную виноградную гроздь, отщипнул от неё приглянувшуюся красно-бордовую кисточку.
Смачно надкусил прозрачные глянцевитые ягоды так, что они – сочные, спелые, полные щедрого южного солнца и сока, лопнули, брызнув на белый фарфор подноса. Точно пузырящейся кровью, залили его неровные серо-жёлтые прокуренные зубы, тёмные губы, подмочили седоватые усы, зависнув на их проволочном волосе пунцовыми каплями. Виноградные косточки, хрустнули на крепких зубах, как шейные позвонки жертвы, в пасти тигра.