Выглянув в третий раз, майор обмер. Фашисты подошли ближе, почти на бросок гранаты. На фоне неба, окатисто очертились тевтонские каски, стволы автоматов, толстые луковицы гранатомётов панцер-гренадёров.
Снова промерцало. Пули свистнули близко. Одна из них щёлкнула в металлический рельс, высекла искристый пучок, срикошетила, зажужжала злым шершнем.
«Чтоб я сдох! Обложили собаки… – кошмар окончательно стал явью – несущий смерть. – Вот и п…ец, Андрюша. Нам ли быть в печали?2
Отчаянные мысли заметались в голове, как птицы в горящей клетке. «Да где же пехтура Абрека? Где автоматчики, которых он обещал дать! Раком они у него что ли ползают! Бойцы…мать их в качель!..»
Он будто увидел себя со стороны: жалкого, грязного. Беззащитного… Ни дать – ни взять; земляной червяк под штыковой лопатой. И тут в нём, словно что-то оборвалось. Совесть, превратившись в цепного пса, впилась в сердце мёртвой хваткой. «Все погибли, а ты жив? Так не бывает. Что доложить комдиву? Как появишься в штабе дивизии и, глядя в его ожидающее лицо, расскажешь о гибели батальона? Как покаяться – повиниться за это?.. Как, вообще, жить с этим ярмом? Мысль о сём была столь же страшной, как и о гибели своих танкистов.
«Судак ты белоглазый…отмороженный! – матом крыл себя Ребяков. – Пр-росрал танковый батальон…Ребят заживо спёк, как каплунов! Нет мне прощения, уж лучше пулю в лоб, чем позор». Эта безумная мысль возникла спонтанно, как чёрт из табакерки. Взорвалась в голове, чтобы прервать непосильные страдания, скрыться от них раз и навсегда. Уравняться со своими павшими боевыми товарищами и остаться здесь…Лежать с ними рядом на этих расколотых-обугленных кирпичах. «Это я…я торопил и толкал их в пасть смерти. Подставлял под взрывы и снаряды врага…Я их убийца».
…Тут вдруг он приметил в развороченном оконном проёме выставленный наружу мятый раструб речного рупора. Из бордовой горловины, чуть погодя, раздался на ломаном русском бодрый голос:
Ахтунг! Фнимание! Слушай, русиван! Мы точно знать, что ты здесь. Германский командование предлагает тебе почётный капитуляция…Кароший обращение, горячий питание, немецкий сигареты. Ты смелый командир, русиван. Мы уфажать твой смелость. Зер гуд! Мы гарантировать жизнь. Ты окружён! Сопротифление бесполезно. Сдафайся! Мы пришли осфободить русский народ от жидоф, комиссароф и колхозных козлоф. Бросай оружие, выходи. Твой война кончен. Не бойся! Мы накормим тебья. Даём три минута на размышление. Потом будем немножко уничтожат тебья. Время пошёл!
Голос пропал, послышался тихий издевательский смех, затем – мёртвая тишина. Эта тишина, будто схватила его за горло железной рукой, сдавила так, что непроницаемая темнота поплыла перед глазами. И в тот же миг каменное лицо его вдруг жалко, по-ребячьи, сморщилось, а в затравленных глазах сверкнули слёзы. Сквозь искрящуюся грань он близко увидел лица своих родных, следом погибших парней-танкистов…и горько зарыдал. Потом с гневом, почти с ненавистью схаркнул: – Что ж, ты, делаешь с собой?! Раскис. Как баба!!
Сгорстив волю, он утёр лицо рукавом, снял с пояса противопехотные гранаты, устроил перед собою для броска. Здесь же, рядом, положил чёрный ТТ.
– У тебья остался одна минута, иван. Здафайся! – снова раздался голос из рупора. И снова злорадный смешок, от которого майор ощутил холодные горошины пота на лбу и шее. Это был смешок тех, чьи фугасы превратили его Т-34, его «Горыныча» в ошмётки летящей стали.
– Сволочи! – Он подался вперёд и, весь каменея от напряжения, каждой складкой своего комбинезона, каждой складкой лица, не ведая, как сам ужасен в своей мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твёрдости, сказал:
– Осади, не гавкай тварюга! Не по чину выскочил пёс. Ишь загибает паскуда…Брось! Дырка от бублика, вам, а не майор Ребяков.
Бог весть почему, но именно в этот миг ему вспомнился их разговор по душам с комбатом Танкаевым. Вспомнился проволочный волос его жестких усов, внезапно вспихивающий под воздетой бровью волчий, чёрно-фиолетовый глаз, узкий проблеск белых зубов, и сквозь урчащий рокот мотора «виллиса», его твёрдый голос с характерным кавказским акцентом:
– Гитлер вэроломно напал на Союз…Разрушил наш-ш общий дом, изуродовал жизнь народов. Вай-ме! Оч-чен плохо. Что ж товарищ Сталин взал на себя брэмя восстановить наш дом. Покарать и изгнать фашистскую нэчисть с благодатной совэтской земли. Вывести из плена изнурённые, порабощённые народы, вновь показат им Солнце, чистое Небо! Э-э, объяснит им, запутавшимся, сбившимся с тропы предков, куда текут их рэки, дует их вэтер. Какие священные имена носят звёзды над их головами…Как называются на дрэвнем языке цветы и травы у них под ногами. Будь увэрэн, Андрей…в этой войне мы победим.
– Думаешь? – Ребяков с сомнением повёл тяжёлым плечом.
– Увэрэн. Ибо наше дэло правое, действуем мы в соотвэтствии с волей отцов и волей нашей мудрой партии…В том направлении, куда смотрят глаза всэх народов Совэтского Союза, куда нэотвратимо движется история всего мира. Дошло-о?
– Да уж слишком пафасно, комбат, – усмехнулся Ребяков.
– Хо! Зато вэрно.
– Но война-сука…лишена иллюзий. Оглянись! Вокруг кровь, пот, смерть и дерьмо! От наших баб-красавиц одни хребты да лопатки остались, так-нет? Дети, старики, как мухи мрут…
– М-да, это так…Но, что делать, если голод и мор по всэй стране тенью ходят?.. Если вся тяжест войны на женские плечи легла. Мужчины – воины все на фронтах. Всэгда так было. Пэреживём, если все будэм вмэсте, как пальцы в кулаке. Булат в огне куётца, вэрно?
– Верно. Но закаляется в воде. Романтик ты, Магомед. Люди разные….У всех свой порог, свой предел возможного…
– Я услышал тебя, майор! – обрубил Танкаев.
– Ну и?
– Нэт, брат, – убеждённо, но сдержанно и спокойно возразил Магомед. – Были и ест люди, которые ради святой идеи, вэры, если угодно, идут на эшафот! Не пряча глаз, с гордо поднятой головой. Развэ, у тебя в батальоне мало таких джигитов? Слава Небу! Клянус, у меня – каждый второй.
Глава 2
Alles! Твой время вышел, иван! Sterben!1
Из развалин показался молодцеватого вида долговязый офицер, в шинели, великолепного сукна зеленовато-серого, с нежным серебристым оттенком, перетянутый поясным ремнём и портупеей, – в браво заломленной назад фуражке. Он был отчаянно молод и не менее того желал быть красивым. Сзади, в трёх шагах за ним, скрипела снегом цепь из двенадцати плечистых штурмовиков – в касках с автоматами на боку. Лица обозлённые, мрачные, наполовину скрытые густой тенью от нависа касок. Шли ходко, но шаги делали короткие, точно сберегали пространство и старались сохранить запас его позади себя. Понятное дело: боялись иванов возможно, державших их в перекрестье своих прицелов.
Но долговязый, похоже, не боялся и самого чёрта. Или только делал вид? Шёл браво, насвистывая, щегольски, с лёгким вывертом хромовых сапог. В руке его небрежно, покачивался офицерский «вальтер». Ствол в отблесках пламени горевших развалин, светился тускло-красным, как неусыпный глаз хорька.
– Да он же пьян…гадёныш! – майор передёрнул затвор ТТ. – Борода густая, да башка пустая. Живым хотят взять сучары. Ишь ты… «Твой время вышел, иван!» – угрюмо усмехнулся Ребяков. – Вр-рёшь, фриц! Такой пулемёт не пройдёт. В России два соловья на одной ветке не поют. Это для меня Отчизна! Здесь родился жил, умру! Но вам, колбасникам грёбаным…это, один хрен, не прочухать.
Он опять вспомнил ответ комбата Танкаева:
– «Нэисправимый романтик», гаварыш? «Книжки», гаварыш, мне писать? Может быть…после войны и напишу мемуары, Андрэй. Как друзэй теряли…Как фрица били…Как шли с боями…Но нэ тепэр! Я, как и ты, майор, ещё и командир. Клятву на вэрность Родине давал, нашей компартии и народу. И клятву эту…мы обязаны сдэржат, брат! Чего бы нам это не стоило…
Голос комбата Танкаева был твёрд, как кремень. И сейчас майор Ребяков был благодарен ему за эти слова, за этот уверенный, твёрдый, как кремень, голос. Он поддерживал его воинской дух, побуждал к бою, выдержке…Он будто чувствовал в эту роковую минуту рядом с собой крепкое плечо отважного горца и, покусывая кончик опалённого уса, столь же твёрдо ответил:
– Так и будет, комбат! Мы уральцы – тоже горцы…Не волнуйся, брат…Обещаю, Абрек…Баркала2 тебе и прощай. Не поминай лихом…
– Fluchen! Hassen! – слух резанула близкая немецкая ругань.
– Schmutzigen affen!.. Russischen schwine!.. – серую сталь касок, пятнистый камуфляж, кожаные подсумки для магазинов МР40, выставленные вперёд автоматы, свирепые лица эсэсовцев, можно было рассмотреть, как штучный товар на толкуне.3
– Halt die kiappe, alpaкa! – молодой офицер резко оборвал солдат. – Leiten! Sie mich! Schnell! Schiebt auf mein commando…Schnell!4
…Ребяков посмотрел на свой боксёрский матёрый кулак, которым валил с ног быка трёхлетку, угрюмо усмехнулся.
– Где мои пять братов свинцом налитые, смертью пахнут! Я ж вас козлов упёртых по стене размажу. Жопы порвы на свастики!
– Эй, русиван, сдафайся! So ist das leben! Schnell! Feuer!
Автоматы бешено запрыгали в руках штурмовиков, всаживая жёлтое шумное пламя в близкий фасад, заваленный строительным хламом; обкалывая штукатурку, доламывая стёкла, высекая пучки искр из бетона.
Над головой, слева и справа, окружая майора лучистыми блеками, неслись автоматные очереди штурмовиков. Внезапно всё стихло. Немцы
неуверенно, как по минному полю, подошли ближе. Офицер, недоверчиво вслушиваясь в тишину, нервно выкрикнул тот же призыв: «Иван, сдафайся! Бросай оружие!!»
– А на дудке, что в моих штанах, поиграть слабо?! – Ребяков вырвал чеку гранаты. Буркнул под нос: – Эх, раззудись плечо молодецкое! Лови журавля на счастье, ганс!
Первым подорвался долговязый унтерштурмфюрер. Там, где он шёл, рванул клочковатый взрыв, тупой короткий удар. Офицера, будто на батуте, подбросило в воздух и, распахнутая шинель цвета фельдграу, взмахнув широкими полами, накрыла его лежащее, безглавое тело. Следом рухнуло ещё трое эсэсовцев. Они словно споткнулись о красный, дрогнувший на их пути взрыв, оторвавший одному руку, другому стопу, раздробивший третьему голень. Последний скакал на одной ноге, стряхивая с другой свисавшую, как портянка, багровую стопу. Перекошенное адской болью лицо, рвал нечеловеческий крик. Он упал бесформенным изуродованным комом, из которого нелепо торчал обрубок ноги.
Взрыв второй «лимонки» проклокотал вдоль порванной цепи штурмовиков, стачивая-срубая руки и лица, отбрасывая кровяные ошметья в сторону. Штурмовики хватали воздух руками, пятились назад, разбегались с нарастающим воем, падали, под метким расчётливым свинцом танкиста.
…Всё это схватил взглядом отстреливающийся Ребяков, судорожно забивая в рукоятку ТТ новую обойму, не успевая пережить увиденное.
Вдоль дома крадучись пробирались гитлеровцы, уцелевшие в атаке. Быстро переставляли ноги в в укороченных сапогах, стараясь достигнуть подъезда. Майор живо передёрнул затвор, вогнал пулю в ствол. Беря упреждённые, трижды выстрелил в набегавшего. Пули задымились на цоколе, третья нагнала цель, утопила в нём своё раскалённое жало, свалила его в метре от сорванных дверей подъезда. Другие яростно огрызнулись рыжим пламенем автоматов. Пули подняли фонтанчики пыли у шлемофона майора и только. Он поднялся, ринулся прочь, делая крутые петли. Дважды кувыркнулся под очередями в неловком прыжке, тут же вскочил, пробежал ещё десяток другой метров вдоль дома; крыша была сорвана, сквозь горящие балки виднелся угрюмый лик свинцового неба.
…грохоча по брошенным листам кровельного железа, ловко перескакивая через брёвна, поднырнул под обгоревшую поперечину, окунулся с головой в едкую гарь, вырвался из её чадных объятий, загремел сапогами по железным листам, рассыпая вокруг искры.
…Впереди прочертилась чугунная решётка. Приближаясь к ней с каждым рывком, он лихорадочно искал брешь, в которую сквозанёт, как язь в прореху сети…И тут!
– Da ist er! Genommen lebt!!5 – пулемётная очередь бросила комбата ничком в снег. Страшная боль в рёбрах пронзила его, едва не лишив сознания. Пистолет выпал из скрюченных пальцев. Сквозь туман боли, словно в ночном кошмаре, он медленно повернулся набок, потянулся дрожащей рукой за ТТ, но тотчас поле зрения залил ослепительный белый снег, оглушительно взревел мотоцикл. Проклятье! Его обнаружили.
* * *
Мотоциклисты резко свернули в его сторону, швыряя из-под колёс колясок изгибающиеся хвосты грязного снега. Андрей увидел обветренное лицо передового водителя. Бурое от ветра, с красными глазами, которые горели раскалёнными углями, под стеклом защитных очков, оно пугало хищным оскалом. Фельдфебель злорадно хохотнул, выворачивая ручку газа, и взмахнул крагой, призвав остальных следовать за ним.
…Нога в кованном немецком сапоге с разгону, пыром ударила в под дых красного офицера. Он снова рухнул-покатился по земле, собирая обломки кирпича и бетона. Замер, пронзённый разрядом боли. Некоторое время он неподвижно висел над тёмной пропастью, потом медленно покатился кувырком в пасть Тьмы. Откуда-то доносился грохот разрывов, вой ветра, треск мотоциклов, смех, ругань, немецкие голоса.
– Grobartig! Sehr gut! Аха-хоо! Бравая русская свинья попалась к нам в загон.
– Промах, Зепп, промах! Как Бог свят! Вепрь! За этого краснозадого секача…Нас всех ждёт награда! А, может, и отпуск на Родину, а? – Hoiliger Gott! Ты, Клаус, у дьявола яйца обсахаришь своим языком. Это патока, друг! Сталинград отпускает солдат Рейха…только в могилу.
– Эй, в сторону болтуны! Это моя добыча! Дайте, чёрт возьми, взглянуть на трофей. Хаа! Да он и впрямь здоровяк – ветряная мельница. Кулак кувалда. Удар и отчаливай на тот свет приятель! – лающие голоса эхом отозвались в голове Ребякова. Кто-то рядом тирком продул губную гармошку, но вдруг осёкся, засопел. Не покидая седла мотоцикла, слил избыток выпитого, прямо под колёса своего железного коня, и вновь весело брызнул на гармонике.
Новый пинок по рёбрам вывел майора из полубессознательного состояния. Сквозь красный туман боли, он увидел склонившееся над ним, обветренное лицо того самого фельдфебеля – широкое, налитое тёмное кровью, мясистое, злое.
– Живей дерьмо! Hassen…Scheisse! – мордатый фельдфебель поставил тяжёлый грязный сапог ему прямо на горло. – Mistkerl! Толку от него мало…Наших погибших парней, один бес, пивом уже не напоишь. Но я так понимаю: для военной разведки абвера этот клиент ценный…Их спецы выжмут из него всё, глоток за глотком. А коли так, то и нас погладят по шерсти, чтоб я сдох!
Видит Бог! Эти слова фельдфебеля были пророческими. Пуля снайпера, как злобная хищная птица клювом, вырвала клок сукна на его мундире. Из груди толчками захлестала чёрно-гранатовая парная кровь. Оседая на землю, с вытянутой рукой, безумными глазами, он рухнул горой мяса на пленного. И тут, за чугунной оградой будто лопнул металлический стержень, жахнула снова и снова пушка советской «сорокопятки». Её подхватила пулемётная очередь и жаркий треск автоматов.
…Андрей видел, как сорвался с седушки мотоцикла водитель, у которого была простреляна челюсть и рубиновой дыре блестели осколки выбитых зубов. Рядом запоздало чавкнула в грязь, сверкнувшая хромом, губная гармошка.
«Так мужики! Так, братцы! Спасибо!.. Дайте им по рогам…Дайте им сволотам пр-ростраться…» – беззвучно шевеля разбитыми губами, торопил приближение своих Ребяков. Метрах в семи снаряд «сорокопятки» накрыл другой мотоцикл с коляской, превращая его седоков в ошмётки и костный пепел, расшвыривая по асфальту и обглоданным свинцом кустам их жилы и клочья одежд.
Verdammte scheisse!Теперь все думали только о бегстве, как спасти свои шкуры. Пережившие первый шок немцы, скопом, как дрофы, шарахнулись к своим мотоциклам.
– Verpiss dich! Rettet euch!6
– Holen sie sich aus diesev Holle!7