Поначалу жизнь в Богоявленском казалась Ольге Андреевне ссылкой, карой за грехи прошлой жизни. Но постепенно она научилась жить вопреки своему положению. Стараясь соответствовать французским модным канонам, она избегала солнечных лучей даже зимой, пудрилась светлой рисовой пудрой, стремясь к эффекту болезненно-бледного вида, платья носила напоминающие по форме цветок, подчеркивающие узкую талию, грудь, бедра, создающие элегантный, невесомый силуэт. Вслед за Верой, подарила мужу сына Андрея и дочку Ксюшу, сумев при этом сохранить тонкий стан и легкую походку. Увидев эту женщину, даже мельком, не у кого не возникало сомнений относительно ее статуса, княгиня Сенявина, была княгиней во всем.
– Безусловно, петербургские модные дома – главные в России, – щебетала Ольга Андреевна. – Москва таким количеством домов похвастаться не может. Самые знаменитые, разумеется, Дом Бризак, Дом Гиндус и Дом Ольги Бульденковой, но, увы, их отличает элитарность. Дом Бризак к примеру является поставщиком Двора и высочайшим повелением императрицы обслуживает не принадлежащих ко двору лишь двух клиенток – Анну Павлову и Анастасию Вяльцеву.
Простая, добротная женщина Василиса Ивановна Мищенко, имела самое простое происхождение, и происхождение это выдавало ее во всем. Сказочные рассказы своей собеседницы она слушала с едва скрываемой завистью к блестящей княгине. Но Ольга Андреевна упиваясь своим превосходством, продолжала разговор:
– Третьего дня, были с Петей, с визитом у Соловьева, так его супруга хвасталась Елецкими льняными кружевами. Я же предпочитаю брюссельские, о чем и поведала. На что Соловьева принялась мне объяснять, что наши кружева намного лучше. Она никак не возьмет в толк, зачем заказывать кружева в Брюсселе, когда Елец совсем близко. Но помилуйте, это нелепо ровно так же, как если заказывать самовар в Париже, – рассмеялась Ольга Андреевна.
На другом же конце стола разговор шел куда менее беззаботный и совсем безрадостный. Последний год все мысли, и разговоры мужчин занимало только одно – Русско-Японская война.
– Вот, Митрофан Спиридонович, сегодняшний выпуск, – Петр Иванович протянул Митрофану Спиридоновичу газету. – Первая полоса – японцы заставили отступать русскую армию.
– Да, что там, Петр Иваныч, какая могет быть война в такой дали от центров. А еще это восстание, мать его.., – махнул широкой ладонью Митрофан Спиридонович. – Сам же сказывал, что в столице делается.
– Да-да, а как все начиналось. В начале войны никто не оставался равнодушным. В общественности преобладало настроение, что на Россию напали и необходимо дать отпор. Я был тогда в Петербурге, Митрофан Спиридонович. И в столице самостоятельно возникали невиданные патриотические манифестации, да, что там столица, газеты писали, что нечто подобное проходило по всей империи. Даже учащаяся молодежь со своими революционными настроениями приходила к Зимнему с пением «Боже, Царя храни!» И, что возле Зимнего произошло теперь, всего год спустя? Вспомнить страшно.
Петр Иванович погрузился в неприятные воспоминания кровавого воскресенья, сменившиеся мыслями о войне и любимом друге Михаэле Нейгоне. Где он сейчас? Что с ним? Петра Ивановича больно ранила собственная беспомощность, невозможность находиться там, на поле боя. Он ненавидел свое теперешнее положение инвалида-затворника, изменить которое, он был не в силах.
Но все эти мысли оказались недолгими. Возле входной двери зазвонил колокольчик. Помощница по дому Маша открыла дверь и с завывающей вьюгой, отряхиваясь от снега, в дом вошел почтальон.
– Петру Ивановичу, из Москвы, – сказал он, протянув конверт.
Развернув письмо, Петр Иванович тут же узнал подчерк своего дядьки Василия Саввича Краснова. Извинившись перед Митрофаном Спиридоновичем, он направился в свой кабинет, но уже на ступенях лестницы, замер, как вкопанный.
«Здравствуй, Петенька! Здравствуй, мой родной!
С самого утра сегодня за окном дождь. Будто небо оплакивает со мной гибель любимого зятя. Месяца не прошло, как не стало с нами Саши, а непутевая дочь моя уже умчалась с очередным прохвостом. Ну, да Бог ей судья! Спасибо уже за то, что оставила мне внука. Все бы, ничего, воспитал бы не хуже других, да только чувствую, как силы меня оставляют. Совсем уж я старик стал, голова, слава Богу, не жалуюсь, а вот ноги подводят, да сердце шалит. Умирать не страшно, душа у меня не загажена, но Егорка один остается. Чувствую потрепанным своим сердцем, что Настя моя уже не вернется. Вот и пишу тебе с просьбой, не оставляй Егора! Возьми в свой дом, воспитай, как когда-то я тебя воспитывал. Такова будет к тебе моя последняя просьба. Храни тебя Господь!
Письмо это пишу вместе с завещанием. Распорядился доставить его сразу по моей кончине».
Дочитав письмо, Петр Иванович опустил голову и закрыл глаза рукой. Все домочадцы прекратили разговоры и обернули к нему свой взгляд, даже дети остановили игру. Но никто не решался спросить Петра Ивановича о письме, пока тот сам не обратился к супруге:
– Оля, распорядись собрать мои вещи, я еду в Москву, – и немного помолчав, добавил. – Да, и пусть подготовят еще одну детскую.
– Надолго? – робко спросила Ольга Андреевна.
Вонзив в жену свой строгий взгляд, Петр Иванович ответил не терпящим возражения тоном:
– Навсегда!
Глава 8.
Утреннее солнце ярким светом озарило улицы Воронежа. Распустившиеся кисти сирени наполнили своим ароматом каждую улочку и каждый бульвар. После долгой, холодной зимы, во всей империи восторжествовала весна. Яркая, пестрая, цветущая она наполняла сердца и души людей теплом, светом и самой чистой любовью к окружающему миру.
Под этим теплым, весенним солнцем и проснулся Воронеж. Выехали на проспекты экипажи, забегали от торговых лавок к хозяйским домам кухарки, вышли на улицы торговцы газетами, разнося свежую прессу, освещающую последние новости.
– Цусимское сражение! Полный разгром второй эскадры Тихоокеанского флота! – громко кричали они.
– Вот те новость,– разочарованно произнес Тишка Попов, кучер Митрофана Спиридоновича Мищенко.
– Да, кум, видать просрем войну эту. А ведь сколь убытков за энтот год из-за нее понесли, сказать жутко, – ответил маленький чернявый Архип Гуляев.
– А, видать поиздержался Митрофан Спиридоныч, раз к хозяину моему пожаловал, – продолжил он. – Сколько лет сюды глаз не казывал и вдруг на тебе. А, что Тишка, так глядишь и пойдет по миру Митрофан, а то и Сенявина за собой потянет?
– Ты, кум, кубыть Митрофана Спиридоныча не знаешь, война кончится, он еще более прежнего наживет, – ответил Тишка.
– Наживет, сукин сын, – вскипел Архип. – Нашим горбом он наживет! Сам из мужиков вышел, а труд мужицкий не в грош не ставит. Вот ты сколь годков пашешь на упыря энтого с утра до ночи, и ничего не нажил, а ему все мало, еще девку свою малую на тебя повесил, а ведь ты только свого дитя схоронил.
– Будет тебе, кум. Куды деваться, коль Златка его такая взгальная, да я и сам к ней уж дюже привязался. Бывает, работаю на базу, а она сядет рядом, да так и глядит на работу мою, глаз не отводя. Василиса глянет, да только руками разведет.
– Дурак, ты Тишка! – ответил Архип. – Поболе меня бы слухал, уж я теперь знаю, как с ними со всеми надо.
Разговор двух кумов у центральной городской булочной мог бы продолжаться еще долго, но появление Митрофана Спиридоновича заставило их замолчать.
– Тишка! – крикнул Мищенко своим зычным басом. – Будя лясы точить, поехали отсель!
– А ты тут чего трешься? – грозно сказал он Архипу. – Все подстрекаешь? Ступал бы лучше работать! Розг на вас, бездельников не напасешься! Ну, дай срок, я с вами ешо управлюсь!
Экипаж Митрофана Спиридоновича резко помчался вперед, оставляя за собой клубы пыли. А Архип, презрительно посмотрев в след уходящему экипажу, только плюнул ему в след да язвительно прошипел:
– Рыжий пес!
Путь от Воронежа до Богоявленского, по тряской ухабистой дороге составлял долгих четыре часа. Почти все это время Митрофан Спиридонович, погруженный в свои мысли, молчал. Домой он возвращался черней ночи.
– Что, Митрофан Спиридоныч, плохи дела? – с неподдельной озабоченностью спросил Тишка.
– Ничего- ничего! – словно проснувшись, ответил тот. – Бог даст, на энтот год оправимся. Как, приедем, ко мне зайди, я тебе сахару дам.
– Благодарствуем, Митрофан Спиридоныч! – поблагодарил Тишка, погоняя лошадей.
– Я надысь слыхал, кубыть в кубанских станицах взялись французские трахтуры покупать, – завел Тишка новый разговор, чтобы отвлечь Митрофана Спиридоновича от невеселых мыслей. – Вот так, купят на четыре семьи и пашут поля вместе. Быстро выходит да ладно.
– Хм, видать богатеют казачки наши, – ответил Митрофан Спиридонович.
– А я вот как умствую, – продолжил Тишка. – От энтаких трахтуров вреда более чем пользы. Энто ведь какая штуковина тяжеленая! Она же всю землицу затопчет. А землица, она дышать должна. Нет, лучше коня ничто землицу не вспашет.
Из всех своих многочисленных работников, Митрофан Спиридонович имел странную для себя привязанность к одному только Тихону Попову, Тишке. Тот же в свою очередь никогда не искал дружбы с Митрофаном Спиридоновичем и не стремился к его расположению. Он просто работал на него. А работал Тишка не разгибая спины, потому, что знал, за хорошую, работу Митрофан Мищенко щедро платил. Тунеядцам в его хозяйстве места не было. А трудолюбивый Тишка был еще и предельно честным человеком, от того-то, Митрофан Спиридонович не боялся пускать его не в свое личное хозяйство, не в свой дом. А со временем и вовсе так привязался к Тишке, что уже и любимой охоты без него представить не мог. Бывало, по нескольку дней пропадали они, и никто не видел Митрофана Спиридоновича таким веселым и жизнерадостным, как за необыкновенными охотничьими Тишкиными байками, когда он только поглаживал свою рыжую бороду, да раскатисто смеялся.
А Тишка, похоронивший трех своих дочерей, в свою очередь искренне привязался к младшей дочери Митрофана Спиридоновича Злате. Эта маленькая барыня, княжеская крестница, непоседливая золотоволосая Злата, также тянулась к этому простому мужику, словно чувствовала она его добрую, свободную душу. Даже в поле бегала эта девочка за Тишкой и все крутилась где-то рядом с любимым дядькой. Часто умилённые односельчане наблюдали, как шел босой мужик по пыльной дороге, и крепко прижав к себе, нес на руках безмерно любимую, но чужую дочь.
Глава 9.
Маша Чадина, работница в доме князя Сенявина, проснулась от странного звука, будто что-то потрескивало за стеной. Она затаила дыхание и прислушалась внимательнее. Вроде бы все тихо: мерно стучат старые ходики, была уже глубокая ночь, во сне храпит вечно пьяный отец, рядом спокойно спит маленький брат Митька, где-то скребется мышь, за окном шумит ветер. Непогода задалась еще с вечера, ярко сверкали молнии, а дождь все не начинался.
Маша давно привыкла, что благополучие в их маленьком, бедном доме лежит полностью на ней. Матери своей она почти не помнила. Когда той не стало, Маше было всего семь лет. Отец их, и без того горький пьяница, совсем потерял чувство меры в своей пагубной привычке. Средств к существованию практически не было, но Маша не могла опустить рук, у нее был маленький брат. Она и заменила ему мать, сама кормила, сама купала, пела колыбельные на ночь и всегда сидела рядом пока он не заснет. На маленькую девочку легла практически непосильная работа с домом и огородом. Немного повзрослев, десятилетняя Маша стала еще и полноценно работать на кухне княжеской усадьбы. В помощницы к себе ее взяла кухарка Алевтина, добрая женщина, жена Тишки Попова. Хоть труд Маши был тяжелым, зато теперь он была спокойна, от голода они не пропадут.
Хозяева Машу никогда не обижали, вели себя с ней ласково, но, не смотря на это, в княжеском доме в ней проснулось не доброе чувство. Это было жгучее, всепоглощающее, невыносимое чувство зависти. И с каждым годом, проведенным в усадьбе Сенявиных, оно становилось только сильнее.
Теперь, повзрослев, семнадцатилетняя Маша стала все отчетливее понимать, что ничего из того, что она каждый день видит в усадьбе и о чем так мечтает, будь то дорогая посуда или шелковое белье, картины в золоченых рамах или наряды княгини Ольги, ее дорогие украшения, да и просто разносолье на обеденном столе, у нее никогда не будет, даже если она станет работать на княжескую семью круглые сутки не разгибая спины. И вместе с этим Маша была лишена возможности удачного замужества. Бесприданница, она отличалась такой не примечательной внешностью, что в свои лучшие годы совершенно не обращала на себя внимания мужчин. И все-таки она продолжала надеяться на лучшее. Маша готова была поставить крест на своей жизни, лишь бы все получилось у ее брата Митьки. Она делала все, чтобы Митька меньше работал, и у него оставалось больше времени на занятия в церковно-приходской школе. Теперь ему было уже тринадцать лет, и Маша так мечтала, чтобы он учился в городе.
А Митька всегда старался не огорчать сестру, учился прилежно, хулиганил в меру и в отличие от Маши никогда, никому не завидовал. Он вообще не был на нее похож, особенно красивой наружностью. Ладный и аккуратный с яркими васильковыми глазами так не органичен он был в своей крестьянской жизни, и так не правдоподобно казалось его крестьянское происхождение. Только сам своей красоты он не замечал, и с распахнутой душой принимал жизнь такой, какой она была ему дана со всеми радостями и горестями, не желая ничего больше того, что было ему дано от рождения. Наверное, поэтому он так крепко спал по ночам, и всегда видел только хорошие сны.
А вот Машин сон был всегда беспокойным и чутким. Не убедившись, что в доме все в порядке, она бы не уснула. Поэтому накинув на себя старый пуховый платок, опустив босые, растоптанные стопы на земляной пол, она пошла в сени. Шум над головой и резкий запах гари, дали понять о неминуемой беде. Соломенная крыша их маленького дома стремительно разгоралась.
Их дом, основа которого состояла из тонкого дерева, вершков двух в отрубе, заплетенного камышом и обмазанного затем глиной, и без того самый бедный в селе, не имевший даже никаких построек на дворе, сгорел настолько быстро, что хозяева его, не успели спасти практически ничего из скудного имущества. Теперь сидя под открытым небом им только оставалось догадываться, как выживать дальше.
Глава 10.
– Положение, Тихон, очень тревожное, – вымыв руки, лекарь взял у Тишки чистое полотенце и продолжил говорить. – Судя по всему у вашего сына чахотка, и уже давно. Мальчика нужно везти в Воронеж, а лучше в Москву или Петербург. Я понимаю, это далеко и дорого, да и в столице сейчас не спокойно, восстание матросов на «Потемкине», но ничего другого не остается. В деревенских условиях не возможно не только лечение, но и диагноз точно установить трудно. Нужно показывать столичным докторам и крайний срок, сделать это осенью. Иначе ваш сын может уже и не встать.
– Да как же нам денег-то собрать до осени? – тяжело вздохнул Тишка. – Мы еще надысь коровку прикупили, пять рублей отдали.
Тишкин сын Васька не спал, но виду не подал, что слышит. Ему тринадцать лет, он болезненно худ и бледен и вот уже полгода, как харкает кровью. От чахотки уже умерли три его сестры, и по всему было видно – теперь его очередь. Но Васька был не из тех, кто сдается, он всегда боролся до победного конца. Он выплывал из омута, когда был совсем ребенком и практически не умел плавать, он худой, сухощавый мальчик побеждал сильных ребят даже в самых отчаянных мальчишеских драках. Однажды он уже поборол болезнь, и пусть она оставила не проходящую, испортившую его лицо память, какое ему до этого дело, главное, что он сумел тогда победить и выжил. Сумеет и теперь, даже если родители не смогут найти денег, чтобы отвезти его в город. Единственное на, что он не рассчитывал, так это на ошибку лекаря, Фарух практически никогда не ошибался.
Как занесло этого человека в Богоявленское, никто не знал, просто однажды среди них появился яркой восточной наружности мужчина, с неслыханным до сей поры именем Фарух. Но самым главным в нем, был необыкновенный врачебный дар. Поговаривали, что он даже учился в Московском университете, но по какой-то причине был вынужден покинуть его, едва окончив первый курс. Но, как бы там ни было, к Фаруху быстро привыкли. Многие в Богоявленском относились к нему едва ли не как к святому, умеющему исцелять любые недуги, напрочь позабыв о том, что в Бога он не веровал.