В этом месте сержант делает паузу и принимается водить пальцем и взглядом по длинному списку приговоренных. Чтение дается ему нелегко, и он делает еще одну попытку одолеть написанное. Он шевелит губами, с трудом разбирая имя за именем. Затем:
– Вы говорите, вы лорд Скейлз?
– Я лорд Скейлз.
– Вашего имени здесь нет. – Сержант с растерянным видом покидает часовню, чтобы посоветоваться со своими спутниками, ждущими снаружи.
Возвращается он с улыбкой:
– Все в порядке. Вас сочли убитым на поле сражения, но раз вы Божьей милостью найдены живым, нам велено доставить вас к королю Эдуарду и вашему отцу, верховному констеблю Англии, лорду Риверсу.
Бессмыслица какая-то! Когда Энтони закрывает глаза, он слышит крики священника:
– Теперь вы превзошли Лазаря, ибо уже второй раз восстали из могилы!
Вскоре Энтони помогают перебраться на повозку, которая доставит его к Йорку. Это унизительно, но ничего не поделаешь: он слишком ослабел от полученных ран. Дороги покрыты рытвинами, и весь путь – сплошное мучение, причиняющее невыносимую боль. Рана в боку опять открывается, и ему снова требуется перевязка. Энтони часто впадает в беспамятство, но в моменты прояснения сознания он узнает о масштабе победы Эдуарда и о последствиях сражения. Считается, что в битве на Вербное воскресенье приняли участие 200 000 человек и большинство из них были убиты. Но разве во всей Англии нашлось бы столько мужчин? Уэллс, Морли и Джон Невилл были среди погибших на поле боя, и их, несмотря на благородное происхождение, бросили в общую могилу вместе с простолюдинами. Нортумберленд умер от ран в Йорке. Король Генрих, королева Маргарита и герцог Сомерсет удирают в Шотландию. Уилтшир тоже в бегах. Сопровождающие Энтони считают, что делу Ланкастера пришел конец, но подробностей о лорде Риверсе и его месте при новом порядке они не знают.
Пока они едут, Энтони просит у сержанта позволения посмотреть приговор. Там нет не только его имени, но также и имени военного советника герцога Сомерсета, сэра Эндрю Троллопа. Энтони знал Эндрю с давних пор. Тот начинал простым воином и возвысился до командира отряда графа Риверса во время французского похода. Позже он сражался при Уэйкфилде и был посвящен в рыцари после битвы под Сент-Олбансом. Если удастся найти Эндрю, можно спросить у него, как назывался замок.
Энтони спрашивает сержанта, не слыхал ли тот, где теперь сэр Эндрю, и узнает, что Эндрю был среди убитых на поле брани. Он продолжал сражаться, пока ему не отрубили обе руки. Вместо скорби Энтони охватывает злость на призрачное видение, которое дурачило его, приглашая, как он теперь понимает, на бесплотный пир. Затем, опомнившись, он злится, что позволил себе так легко обмануться. Иллюзии лишь для тех, кому не удалось познать восторг в реальной жизни. Таинственное шествие, свидетелем которого он стал в неизвестном замке, не имело смысла.
Хотя горячечных приступов становится меньше, временами Энтони посещают видения: яркие геральдические цвета гербов, поднимающиеся над водой; перевал через холм сквозь лес, охваченный пламенем пожара; стол, уставленный гнилыми яствами, и он пробуждается от этих видений, преисполненный дурных предчувствий. Время в пути течет медленно, но Энтони не выказывает желания поскорее добраться до места: он в ужасе от одной только мысли о новой встрече с отцом. Она должна бы сулить радость, но он знает, что такого не будет, и пытается отрепетировать их спор, который неизбежно случится.
По прибытии в Йорк ему помогают выбраться из повозки и приносят костыль. Опираясь на него, Энтони добирается до собора, во дворе которого видит отца, сидящего под цветущим деревом боярышника.
Отец поднимается, и они заключают друг друга в объятия. Пристально вглядываясь в него, отец проводит ладонью по лицу и туловищу Энтони, словно убеждаясь, что перед ним его сын и он все еще жив. Затем он снова садится на землю, и начинаются взаимные обвинения.
– На поле боя я потерял тебя из виду, – говорит Энтони, не в силах сдержаться. – Куда ты подевался? Побежал продавать свой меч герцогу Йоркскому?
Отец откидывается назад, снова привалившись спиной к дереву, и жестом приглашает Энтони сесть рядом, но тот не желает. Превозмогая боль, он продолжает держаться прямо, глядя на отца сверху вниз.
– Солнце Йорка принесло нам погоду получше. Пора научиться называть Эдуарда королем… И все было не совсем так, – говорит отец. – Увидев, что Нортумберленд в беде, я бросился на помощь, вернее, попытался, но мне не удалось пробиться к его штандарту. И когда я понял, что ничего не выйдет, все вокруг начали отступать, и я присоединился к ним. Но меня схватили, прежде чем я успел добраться до лошадей. После такой битвы я уже не сомневался, что дело Ланкастера безнадежно проиграно навсегда. Поэтому, когда меня привели к Эдуарду, я покорился ему и умолял о прощении, и сей великий принц выказал мне милость и даже благоволение, так что я остаюсь верховным констеблем Англии. Если я и продал свой меч, за него я купил твою голову, Энтони. Эдуард пощадил и твою жизнь, и можешь, кстати, рассчитывать на повышение. Я уж подумал, что потерял тебя. Лишиться…
Но Энтони раздражен:
– Тогда я тоже буду клятвопреступником, как ты. Отрекшимся и про́клятым.
– Лучше бы улыбнулся и поблагодарил отца за спасенную жизнь. Скажи, с какой стати ты должен считать себя клятвопреступником?
Теперь они уже кричат друг на друга. Видимо привлеченный их криками, к ним подходит какой-то человек и, остановившись неподалеку, прислушивается к спору. На нем грубая стеганая холщовая безрукавка и облегающие штаны из потертой коричневой кожи. Худощавое лицо выражает некоторое беспокойство, и он умоляюще машет рукой, словно призывая Энтони и его отца успокоиться или, по крайней мере, говорить потише. Хотя, возможно, он просто хочет попросить денег. Они решают не обращать на него внимания.
– Я не просто считаю, я знаю. Мы оба преклоняли колени и клялись перед Богом в верности королю Генриху. Страшный грех нарушать клятву, данную перед Богом.
Но отец ожидал таких слов.
– Верно, так и есть, – соглашается он. – Клятва перед Богом священна! А как же насчет короля Генриха, который в день своей коронации клялся перед Богом милосердно вершить закон, чтить справедливость во всех своих решениях и сохранять мир в королевстве? Он не выполнил своих обещаний.
Помнишь, как убили молодого Рутланда? А помнишь, как люди графа Девоншира окружили дом законника Николаса Редфорда и уговорили его выйти из спальни, обещая, что не причинят ему никакого телесного вреда. Редфорд спустился вниз. Из его покоев вынесли все ценное, а ему сказали, что он должен явиться и поговорить с герцогом, и Редфорд ответил, что он тут же поедет ко двору герцога. На это ему было сказано, что все его лошади конфискованы. Тогда Редфорд обратился к сыну герцога, предводителю злодеев: «Сэр, ваши люди разграбили мой дом и забрали лошадей, поэтому я не могу отправиться с вами к моему лорду, вашему отцу. Умоляю вас дать мне возможность ехать верхом, ибо я стар и не в силах идти». Но ему велели добираться пешком, и не успел он отойти от дома, девять человек напали на старика и перерезали ему горло…
Теперь мужчина в безрукавке встревает в разговор:
– Один джентльмен пил в таверне, а его компаньоны решили подшутить над ним. Один из них незаметно вышел и переставил седло на его лошади задом наперед. Затем, когда следующим вечером они снова встретились в таверне, друзья спросили его, как он вчера добрался домой. «Хороший вопрос, – ответил он. – Когда я вышел отсюда, то обнаружил, что какой-то злой человек отрубил моей лошади голову, и мне пришлось направлять ее домой, засунув ей в горло палец». А-хаха-ха! Посмеялись бы лучше, добрые господа, а то вы оба слишком мрачны и угрюмы.
Выдержав паузу, он корчит преувеличенно печальную гримасу, после чего продолжает:
– Скоггин – вот имя! Наверняка все то, что приключилось с Редфордом, было давно, а старина Скоггин полагает, что нынче пришла весна и всем нам пора веселиться.
Граф Риверс отмахивается, словно отгоняет муху:
– Поди прочь, мы заняты, и у нас нет времени на нищих.
– Но, милорд, простите Скоггина, вы ошибаетесь. Скоггин – не нищий. Он здесь, чтобы развлекать вас сотнями веселых шуток и ужимок. Он не просит денег, ибо всем известно, что дурак с деньгами не дружит.
Вместо этого он ищет, во что одеться, где укрыться, что поесть, ибо он представляется здесь как ваш домашний шут. Та-рам!
Риверс не обращает внимания на Скоггина и продолжает:
– Разве конец Редфорда не достоин сожалений? Где тогда была справедливость короля? И вспомни, как предали на пути в Кале герцога Саффолка. Полудюжиной ударов ржавым мечом ему отрубили голову, оставив ее валяться на песке около Дувра. Сколько еще преступлений и непотребств должен я перечислить? При Генрихе бесправие, волнения, междоусобные споры и стычки, глупые решения, безвинно пролитая кровь, нарушение законов, предвзятость, беспорядок, вымогательство, убийство, насилие и порок верховодили всем и вся в благородном английском королевстве. Более того, из-за него мы потеряли наши земли во Франции. Король не может усесться на трон и думать про себя: «Вот теперь я король и могу делать все, что захочу», потому что по сути коронация – договор, который связывает обе стороны.
Скоггин не может больше сдерживаться:
– Король – король навеки, а рыцарь может быть на час! А-ха-ха!
На него по-прежнему не обращают внимания. Риверс продолжает:
– Генрих должен был править своими подданными мудро и не исполнил долг. Более того, он нарушил Акт согласия, подписанный лордами и парламентом в прошлом году. Согласно этому закону, отец Эдуарда Ричард и сам Эдуард после него объявлены наследниками Генриха и претендентами на корону в случае смерти или отречения Генриха. И вот теперь Генрих нарушил клятву и не подчинился Акту согласия: он убил Ричарда Йоркского, и его отрубленная голова с бумажной короной насажена на прут решетки башни Миклгейт в Йорке. Поэтому никакая присяга, принесенная такому королю-клятвопреступнику, не может считаться праведной.
– Клятвопреступник или нет, Генрих – все еще король. Он не умер и не отрекся.
– Да нет же, отрекся. Он покинул свое королевство и убежал к шотландцам, врагам Англии. Генриха следует считать отрекшимся от трона. – И прежде чем Энтони успевает перебить его, отец поспешно продолжает: – Правление дома Ланкастеров с самого начала основывалось на попрании наследования по крови. Весь род Ланкастеров должен считаться узурпаторами, так как более полувека назад Генрих IV поднял восстание против короля Ричарда II и убил его. Когда король Ричард умер, его наследником должен был стать Эдмунд Мортимер, внук второго сына Эдуарда III, и с тех пор по линии Мортимеров именно Йорк, его кузен, владеет истинным правом на трон. В нашем мире без генеалогии никуда. Генеалогия и геральдика – вот две науки, которые надо знать.
– Мудрая мысль. Жаль, Скоггин не так умен, – говорит горе-шут, потирая подбородок, и продолжает: – Господа, пусть я никто и пришел из ниоткуда, но благодаря вашим добрым светлостям у меня есть шанс стать кое-кем. Хоть у меня нет прошлого, вы можете дать мне будущее. – И, обращаясь к Энтони, он добавляет: – У вас очень красивое лицо. Наверняка это признак доброты?
Прежде Ричард, понимая, что на кону жизнь сына, торопился высказать свои доводы. Но теперь, сбитый с толку замечанием Скоггина, он замолкает, поскольку все аргументы вылетают у него из головы.
И тут Энтони набрасывается на него:
– Какой позор свергать святого человека! Генрих – священный король, чьи молитвы поддерживают и защищают королевство.
– Ха-ха! – безрадостно усмехается Ричард.
До Энтони вдруг доходит, что отец ни разу не смеялся над чем-нибудь забавным.
После многозначительно смешка Ричард продолжает:
– Итак, нами будто бы управляет простодушный святой, да? И сколько же чудес явил наш святой миру? Правда в том, что Генрих своенравен, жесток, труслив и безумен. Из-за узурпаторства Генриха Болингброка Бог разорил королевство и проклял его внука безумием, как проклял Навуходоносора, который «ел траву, как вол» и «волосы у него выросли как у льва, и ногти у него – как у птицы»[5]. Что же до нашего праведника Генриха, с мозгами у него беда, и он едва помнит, как ходить. Он пускает слюни и лопочет, как дитя…
У Энтони перед глазами всплывает образ человека в косо надетой короне, распростертого на постели. Отец все больше распаляется:
– Тогда как Эдуард… Эдуард – король по воле Божьей. Рослый, мужественный, решительный и щедрый, он король до кончиков ногтей. Эдуард не прячется в часовне, но ведет в бой.
Тут Скоггин набирается наглости ткнуть пальцем в лицо графу Риверсу:
– Эдуард восходит, а Генрих нисходит. Вот путь колеса фортуны в его бесконечном вращении. Глядите, пусть блестящая голова Скоггина будет Эдуардом, а грязные ноги Скоггина будут Генрихом.
Затем это гротескное существо начинает ходить колесом, желая показать, что тот, кто наверху, однажды окажется внизу, а низший, напротив же, станет высшим. Остановившись и переведя дыхание, он продолжает:
– Вот так и у Скоггина. Поглядите, сколь скудно его облачение. Ни шапки, ни пояса, я уж не говорю про шутовской костюм и погремушку из свиного пузыря, – нет у него никаких атрибутов балагурства. Но когда-нибудь все будет по-другому: его ноги окажутся над головой, и его провозгласят королем шутов, и именно он, Скоггин, станет главенствовать в Парламенте дураков. – И шут еще несколько раз проходится колесом, чтобы донести свои слова до слушателей.
Но отец Энтони отворачивается от шута, обращаясь к сыну:
– Мудрые следуют за человеком, который рожден вести за собой. Для глупости нет награды, если таковой не считать виселицу или топор палача. Энтони, ты слышишь меня? Ты можешь не отвлекаться хоть минуту?
Скоггин просто сияет при слове «глупость» и подскакивает к ним, чтобы снова вмешаться в разговор:
– Скоггин не всегда был таким, он провел семь лет как отшельник, перебирая четки и надеясь, что его посетят видения. Наконец он увидел ангела, и тот сказал ему: «Бог услышал твои молитвы и желает вознаградить тебя за твое благочестие. Он предлагает тебе выбор между красотой и глупостью. Что ты выбираешь?»
Но Риверсу совсем не интересно, что выбрал Скоггин.
– Убирайся, или я прикажу схватить тебя и высечь кнутом.
– Скоггин, конечно, уйдет. Но за долгие годы Скоггин заметил, что тот, кого он считает дурным человеком, всегда плохо заканчивает. Мы встретимся снова при совсем других обстоятельствах, и то, что было наверху, окажется внизу, а низшее станет высшим. – И с этим предсказанием самопровозглашенный шут направляется восвояси. Но вдруг, обернувшись, произносит, указывая на Энтони: – Никто не знает наверняка, служит он Богу или дьяволу.
Глядя вслед уходящему Скоггину, Энтони задумывается: шутил тот или нет?
Будучи воскрешен из мертвых, Энтони не видит здесь повода для смеха. Он провожает взглядом проклятого нищего попрошайку и возвращается к спору:
– Я услышал тебя, но из головы не выходит, что всего три недели назад ты был счастлив следовать за человеком, которого сейчас обличаешь как клятвопреступника и недоумка. Ты учил не щадить врагов, а теперь называешь их соратниками. Или ты забыл, что йоркисты уничтожили наших друзей? Ты стал слугой тех, кто убил Нортумберленда, Уэллса и Троллопа – наших боевых товарищей. Твои слова умны, но это не значит, что они правильны. При желании ты легко нашел бы аргументы в пользу Генриха и против Эдуарда. И если снова вспыхнет война, возможно, ты так и поступишь. Разумеется, ты умнее и всегда можешь сокрушить меня словами, но не заставишь поверить тебе.
– Может, сядешь? У меня шея затекла глядеть на тебя снизу вверх. Этот век едва начался, когда я родился, а теперь я уже старик. И слишком стар, чтобы бежать во Францию или, того хуже, искать убежища в пустынных лесах Шотландии. В юности я служил во Франции с герцогом Саффолком и с Ричардом Йоркским. Они оба лишились головы, а я все еще здесь, сижу на солнышке и готов служить королевству. Если ты не выкажешь почтения новому государю, тебя тоже казнят, а меня заставят смотреть на эту казнь. Никому не пожелаю видеть смерть своего ребенка. И еще одно: если ты сбежишь к Ланкастеру, во всем обвинят меня и отрубят мне голову. Ты прав, я умнее тебя, и поэтому, а еще потому, что я твой отец, и потому, что благоразумие требует проявить сыновнее послушание, я надеюсь, что ты прислушаешься к моим словам и помиришься с Эдуардом.