пели парубки в хате «березы» Карыха.
– Карых-то! Карых-то заливается! – вздыхали молодицы, потому что Карых был для них хуже дьявола: красив, голосист, смел, но уж такая голь перекатная, что никакой любви не хватало за такого замуж навостриться. А впрочем, судьба сама знает. Не в бедности дело, дело в том, что, может, и родилась уже, да еще не вытянулась, не выкруглилась та дивчина, которой для счастья одних глаз Карыха довольно будет.
Когда снова сели выпить да закусить, был Тимош парубкам ровня.
– А не поиграть ли нам в игры? – предложил Карых, чтобы отвлечь парубков от питья.
Решили играть в таран. Вышли на улицу. Уже было темно, но играть так играть.
– Становись, Тимош, первым.
Тимош встал, как для игры в чехарду: согнулся, руки упер в колени, ногами по земле повозил, устраиваясь как можно прочнее. Двое парубков подхватили третьего, раскачали да и влепили Тимошу в зад своим тараном. Тимош улетел кубарем. Больно, да не обидно, хоть парубки и покатываются со смеху. Теперь его черед над другим смеяться. Следующим встал сам Карых и тоже улетел, не хуже Тимоша.
Но вот дошла очередь до Петро Загорульки. Ростом Петро не удался. Не то что парубков догнать, он и дивчинам иным до плеча, но и шире его во всем Чигирине не только казака – бабы не было.
Долбанули Загорульку раз – устоял. Долбанули в другой раз – устоял. В третий раз долбанули – не шелохнулся. А больше охотников голову о Загорулькин зад расшибать не сыскалось.
Спели парубки славу маленькому Петро и пошли с песнею до дивчин.
Дивчины их ждали на краю Чигирина у хаты Гали Черешни. Ждали, да заждались.
Встретили они парубков песней, чтоб за живое задеть.
Парубки, однако ж, не сплоховали. Мигнул Карых своим да и залился по-соловьиному:
– Ой, мудрецы! Ой, мудрецы! – всплеснула руками Галя Черешня, но дивчинам понравилось, что парубки носов не задирают, чуют за собой вину.
– Припоздали мы, – сказал «береза», – не того ради, чтоб досадить нашим панночкам. Пришли мы к вам не одни, а с новым товарищем.
Парубки вытолкнули вперед Тимоша:
– Принимаете?
– А что же его не принять: не хромой, не горбатый. – Галя сняла с головы своей венок из цветов и пошла к Тимошу, но тот, растолкав хлопцев, спрятался за их спинами. – Да он дикий совсем! – Галя Черешня рассмеялась.
– Чем норовистей конь, тем больше охоты узду на него набросить! – ответил Карых.
– Еще чего недоставало! – крикнула молоденькая, но отчаянная Ганка, первую свою весну гулявшая с дивчинами. – Не цветы за пчелками гоняют, а пчелки ищут цветы медовые.
– Хорошо, дивонька, что про мед вспомнила! – вскричал Карых. – Не сыграть ли нам в «калету»?
– До Андреева дня далеко еще! – удивилась Галя Черешня.
– То до зимнего Андрея далеко, а летний Андрей один миновал, а до другого уже и рукой подать.
– Сыграем! Сыграем! – согласились дружно панночки.
– Но уж коли нынче не Андреев день, то и в игре пусть будет новина, – поставила условие Галя Черешня.
– А какая же новина? – спросили парубки.
– «Писарь» будет не ваш, а наш.
– Согласны! – решил за парубков «береза», и все гурьбой повалили в старую хату Гали Черешни.
Затопили быстро печь, замесили тесто, чтоб «калету» испечь. Пока колоб готовился, песни пели, страшные истории рассказывали.
Галя Черешня была великой охотницей и других напугать, и самой от своих же рассказов трястись.
– Слыхала я, в Кохановке дело было, – начинала Галя Черешня очередную историю и уже заранее таращила хорошенькие свои глазки. – Разбаловались двое парубков. Уж чего-чего они ни выкомаривали: корчаги у соседей поменяли, на хате колдуньи сажей кошку намалевали, забрались на крышу гордячке-дивчине, выли в трубу, будто домовые. А потом один и говорит: «Пошли перекинемся у ракиты через голову. Старухи болтают, что этак можно в волков обернуться. Все село напугаем, а сами потешимся на славу». Пошли они за околицу, у ракитова куста перекинулись и стали волками. Побежали дивчин гонять. Дивчины на вечерницах были. Увидали, что два волка в окно заглядывают, всполошились, заплакали, двери на засов. Натешились волки-парубки, через голову перекинулись. Один человеком обернулся, а другой – нет. Уж катался он катался по земле и так и сяк – не вышло.
– Страсть какая! – охнула Ганка-вострушка. – Я прошлым летом на пасеку к деду моему ходила. Иду назад, а за мной волк! До самой околицы провожал. Думала – конец. Иду, шарю по земле глазами – так даже прутика не попалось. Может, это тот самый хлопец был?
– Нет, не тот, – сказала Галя. – Тот до Рождества по лесу рыскал, а на Рождество прибежал к родной хате. Заглянул в окошко – на отца с матерью поглядеть – да и завыл с горя. В хате светло, на столе еда вкусная, разговляются. Увидал отец волка, схватил ухват, выскочил из хаты да и давай волка охаживать. А тот не убегает. Человеческим голосом взмолился: «Не бей меня, батюшка. Я сынок твой». Поверили волку. Как было не поверить, когда он по-человечески говорит. Привели в хату, посадили за стол. Потянулся волк мордой в чашку с варениками, а сестренка как вскочит, как опрокинет лавку, волк через голову перекинулся да и стал опять человеком.
– А ну тебя, Галка! – зашумели дивчины. – Такого всегда расскажешь, домой страшно идти.
– Парубки проводят! – отрезала Галя.
– А как быть той, у кого нет парубка? – пискнула Ганка.
– Глазами меньше хлопай! – посоветовали дивчины. – Прискакал новый козлик в огород, ты время даром не теряй, а веревочки плети!
Тимош побагровел, но в полумраке краску не видно, а от света печи даже стены розовы.
– А что, товарищ ваш новый, случаем, не немой? – спросила Галя Карыха. – Али, может, пуглив? Наслушался наших сказок да и онемел.
– Не задирай, Галя, парубка! – ответил Карых. – Расскажи, Тимош, дивонькам чего-нибудь такое, чтоб аж пискнули.
Деваться было некуда, и пропавшим голосом Тимош отрывисто просипел:
– Пан Чаплинский, подстароста наш, на охоту ездил. Зайца живьем поймал. А поймавши, распял его на кресте, у часовни, что у Светлой Криницы стоит.
Тихо стало в горнице.
– Чего о поляках поминать? Нам и на дню хватает ярма! – сказала какая-то дивчина.
– А то и вспомнил, что я бы пана подстаросту за ту криницу, за тот крест саблей, как полено бы, расхватил! – крикнул Тимош.
– Чего ты! – шепнула, приткнувшись к парубку, очутившаяся рядом Ганка. – Чего дрожишь-то?
– Хотите о кринице расскажу? – встрепенулась нарочито весело Галя Черешня, но никто не отозвался на деланное ее веселие.
Петро Загорулько тяжелым баском подмял и приглушил начатую было сказку про криницу:
– Поп наш к пану Чаплинскому в день его ангела с поздравлениями явился. Просфиру принес, а пан Чаплинский слуге своему говорит: «Возьми у попа просфиру!» Слуга просфиру взял, покрутил-покрутил, да и кинул под стол собаке, чтоб панов повеселить.
– Парубки, оставьте ваши разговоры! Не ровен час, донесет кто! – сердито сказала Галя Черешня.
– Кто же это донесет, хотел бы я знать?! – взвился Карых, прохаживаясь по горнице. – Разве есть среди парубков моих филин-заушник? А может, среди дивчин, среди красавиц наших черная сорока завелась?
– Ах, зачем же вы так? – расплакалась вдруг Галя. – Все мы хорошие, только жить страшно. Даже в доме своем страшно.
На том бы и кончилась вечерница, но выручила «калета», испеклась. Обмазали ее медом, повесили к потолку и начали играть. Сначала с натугой, не забывая о недавнем разговоре, а потом забылось худое. «Писарем» стала Ганка. Она сидела под «калетой» и помешивала кистью из мочала в ведерке с разведенной сажей. Парубки и дивчины по очереди садились верхом на ухват, подъезжали к «калете» и пытались отгрызть кусочек. Круглая «калета», густо намазанная медом, крутилась, ухватить ее на зуб было непросто: то по щеке медом мазнет, то по носу, как тут не засмеяться, а засмеешься – писарь тебя и разрисует сажей.
Дошла очередь до Тимоша. Сел он на ухват, подошел к «калете», прицелился исподлобья, запрокинул голову да и куснул «калету» белыми крупными зубами. Точно куснул. Зубы пробили сладкую корочку. Тимош выждал, пока «калета» успокоится, и резко дернул головой, отгрызая кусок. Веревочка оборвалась, «калета» упала на пол, покатилась.
– Петухи уже кричали! – сказала Галя. – Спать пора.
– Приходи ко мне! – Горячие влажные губы коснулись уха Тимоша.
Глянул: Ганка.
Покружив по Чигирину, Тимош пробрался к поманившей его дивчине на сеновал.
– Ложись! – шепнула Ганка и сама подвинулась поближе.
Тело ее пахло земляникой, но было горячее, и Тимош чуть отодвинулся.
– Ты чего? – спросила она.
– Ничего.
Они лежали молча, слушали, как перешептываются между собой потревоженные сухие травинки.
– Чего же ты не целуешь меня? – удивленно спросила Ганка.
Тимош приподнялся на локтях, поцеловал дивчину. Губы у нее тоже пахли земляникой.
– Сладко тебе было? – спросила Ганка.
– Сладко, – ответил Тимош. – Твои губы земляникой пахнут.
– Ты будешь ко мне спать ходить? – спросила Ганка.
– Буду.
– Значит, ты и есть мой парубок, мой жених?
Тимош не ответил. Было слышно, как он терзает зубами травинку.
– Что же ты молчишь?
– Нет, – сказал Тимош. – Я не твой жених. Я себе принцессу добуду.
– Откуда же ты ее возьмешь? – удивилась Ганка.
– Возьму.
Сказал и повернулся на бок.
– Уходи! – прошептала обиженная Ганка. – Нечего тебе с простыми дивчинами знаться. Пошел!
– Ну и пойду! – Тимош спрыгнул с сеновала.
– Сам рябой, как сыр, а туда же! Принцессу ему подавай! – крикнула в сердцах Ганка.
Тимош отворил дверь, за дверью стояло розовое утро.
– Вот увидишь, – сказал Тимош. – Я себе добуду принцессу.
И не улыбнулся. Не попрощался.
Ушел.
Вспугивая эхо, в Суботове грохнул выстрел.
7
Пан Чаплинский был человеком далеко уже не первой молодости. Не знатен и не богат, он не мог получить выгодных должностей, и вся его молодость прошла в таких местах, где, хоть тресни – обобрать было некого. На свое назначение в окраинный городишко Чигирин пан Чаплинский смотрел как на счастливый поворот в судьбе.
В первый же день по приезде в староство он позвал к себе Захарию Сабиленку, который арендовал Чигирин у Конецпольского, а потому и был его истинным хозяином, и спросил без всякого словесного витийства:
– Ты – владелец города, скажи мне, кто здесь самый богатый человек?
– Сотник пан Хмельницкий, – тотчас ответил Захария.
Пан Чаплинский взъерошил усы, чтоб ободрить себя, и сказал Сабиленке заготовленную речь.
– Я почитаю тебя за человека разумного и сметливого. Пан Конецпольский – староста, но он далеко и в Чигирине бывает редко, я только подстароста, но я буду жить здесь постоянно.
– Сколько вы хотите иметь? – спросил Захария Сабиленка, улыбнувшись с такой непосредственностью и с таким пониманием, словно открыл кошелек с золотыми.
– Мне нужно выдать замуж старшую дочь. Ей – шестнадцать, а я вдовец и воин. Я не силен в бабских причудах.
– Рекомендую ротмистра Комаровского. Молод, богат, отважен.
– Но? – нахмурился пан Чаплинский.
– О приданом не беспокойтесь! Вы – рыцарь, и пусть житейское не отнимает вашего драгоценного времени, которое все принадлежит королю и Речи Посполитой. Моя жена сделает все, что нужно и как нужно, а я избавлю вас от хлопот по устройству свадьбы.
– Господи! Это слово друга! – искренне обрадовался пан Чаплинский.
Кошелек Захарии Сабиленки открылся перед чигиринским подстаростой в первый, но не в последний раз.
Жизнь пана Чаплинского пошла в гору: дочь благополучно вышла замуж за ротмистра Комаровского, осталось собственную судьбу устроить. Искал пан себе богатую, а нашел красивую. Тут без Захарии Сабиленки никак нельзя было обойтись.
– Вашу свадьбу я беру на себя, – по-отечески сказал Сабиленка, но призадумался и посмотрел пану Чаплинскому в глаза. – Вам, видимо, и впрямь следует обратить внимание на то, как хозяйствует пан Хмельницкий. Тут есть чему поучиться. Хозяйство у сотника устроено разумно, дает хорошие доходы. А теперь послушайте особенно внимательно: имение это подарено не роду Хмельницких, но лично пану Михаилу, отцу Богдана… Весьма возможно, что у самого Богдана нет никаких подтвердительных грамот.
– Хмельницкий тебя обижает? – спросил напрямик пан Чаплинский.
– Упаси господи! Но казаки за Хмельницким как за стеной. Пан сотник окончил иезуитскую коллегию. Он учен, знает законы.
– Стало быть, он тебе мешает? – напирал пан Чаплинский.
– На земле места много, – уклончиво ответил Захария Сабиленка. – Я никому не желаю зла. Я просто знакомлю вашу милость с местными делами, нравами и обычаями.
– Хорошо! Я избавлю мир от пана Хмельницкого.
В ту же ночь пан Чаплинский пригласил своих друзей на мальчишник.
Краковяк по рождению, пан Чаплинский был человеком набожным, потому и мальчишник его начался богоугодным делом. В обычае у краковяков ставить вдоль дорог кресты перед важным поворотом в жизни, а пан Чаплинский собирался жениться. Памятуя о грехах, крест он соорудил своими руками чуть ли не из целого дуба. Везли крест на двух лошадях. Врыли за версту от Чигирина на видном, высоком месте.
Постоял пан Чаплинский у своего креста, осенил лоб знамением Христовым, а потом сиганул с земли в седло, сверкнув сатанинскими глазами:
– Гееей! – и только пыль закучерявилась за вольной братией.
Пили, скинув жупаны, в дружбе мужской клялись навечно, а потом взгрустнул пан Чаплинский, достал с груди ладанку, подарок пани Хелены, и, держа ее в ладонях, как птенца, дивно спел старую песню: