Все трое были хороши собой. Но я сразу определил, которая из них Ливия, хотя прежде её никогда не видел.
Ростом не выше своих подруг, не имеющая отличительных украшений в наряде, она всё-таки выделялась.
Гордый взгляд, голова, увенчанная короной тщательно уложенных светлых шелковистых волос, вьющихся на лбу и возле ушей, властных изгиб губ, волевой подбородок – всё говорило, что подлинная хозяйка дома – она.
Подойдя ближе, матроны остановились и принялись бесцеремонно разглядывать меня. Но если Ливия проделывала это молча, то её спутницы не скупились на колкие замечания и откровенные оценки.
– Что-то этот раб совсем не похож на умника… К тому же он не так молод и хорош собой, как я ожидала… – скорчила недовольную гримасу матрона с ярко-рыжими волосами.
Кровь прилила к моим щекам.
– Ты не права, Ургулания, он прехорошенький, – возразила ей брюнетка. – Посмотри, какие у него чувственные губы, да и краснеет совсем как мальчишка… Уж не девственник ли он?
– О, ты, Планцина, несомненно, смогла бы помочь ему избавиться от этого недостатка!..
Бесцеремонность этих юных красавиц заставила меня стиснуть зубы, чтобы не ответить им дерзостью. На миг я забыл о том, кто я. Во мне закипела кровь моих гордых предков, куда более знатных, чем эти потешающиеся надо мной римские блудницы.
Ливия жестом остановила подруг. Она глядела на меня своими карими миндалевидными глазами властно и снисходительно – так смотрят на собственность, ощущая свою безграничную власть.
– Прочти нам что-нибудь из Эсхила… – повелела, обращаясь ко мне.
Я, позабыв наставления Агазона, учившего хорошо подумать, прежде чем начать говорить, дерзко прочёл первые пришедшие на ум строки:
– Любовь, если можно любовью назвать Безумной похоти женской власть, Опасней чудовищ, страшнее бури!
Рыжеволосая и брюнетка захлопали в ладоши, а Ливия произнесла задумчиво, улыбаясь краешками резных губ:
– Правы те, кто говорил, что ты – человек быстрого ума…
– Эсхил, госпожа, говорил, что мудр не тот, кто много знает, а чьи знания полезны… – выпалил я, перебивая.
– Однако ты, раб, не только учён, но и дерзок. – В тихом голосе Ливии неожиданно зазвенела сталь. – А дерзость дорого обходится рабам… Впрочем, при всей своей дерзости ты можешь быть полезен…
Ливия почти точь-в-точь повторила слова Пола в день его появления на мельнице Вентидия, и от этой неожиданной параллели мне стало не по себе.
В этот момент в приёмную шумной стайкой вбежали дети: два мальчика, примерно десяти и шести лет, и девочка лет восьми. Это были дети Ливии – Тиберий и Друз, и дочь Октавиана – Юлия.
Увидев меня, мальчики остановились поодаль и примолкли, а девочка стремительно приблизилась, схватила меня за руку.
– Ты будешь нашим учителем? – доверчиво улыбаясь, спросила она. Впереди у неё недоставало одного зуба, отчего улыбка её казалась беззащитной и милой.
Младший из мальчиков тут же заспорил:
– Юлия, ты ничего не понимаешь! Никакой он не учитель, а обыкновенный раб!
– Нет, учитель! Учитель! Это ты ничего не понимаешь, Друз! – тотчас обиженно надула пухлые губки Юлия.
Старший мальчик, похожий на маленького и строгого старичка, исподлобья наблюдал за их препирательствами, но в спор не вступал.
Ливия призвала детей к порядку:
– Друз, Юлия, перестаньте шуметь! Ведите себя достойно! Всегда помните, что вы – дети Цезаря!
Друз послушно умолк, подбежал к матери и уткнулся лицом в подол столы, а Юлия продолжала крепко держать меня за руку и упрямо твердить:
– Всё равно это наш учитель, а никакой не раб… Это наш учитель… Он – не раб! Я знаю!
Ливия неодобрительно взглянула на падчерицу, но произнесла ласково и даже с некоторой приторностью в голосе:
– Ты права, Юлия, дочь моя, это ваш новый учитель!
5
Так совершенно неожиданно я стал вхож в дом Октавиана и оказался в эпицентре важных политических событий.
Впрочем, в моей жизни почти ничего не изменилось. Большую часть времени я по-прежнему проводил в библиотеке Поллиона, занимаясь своим обычным делом – переписыванием рукописей, но три раза в неделю за мной приходил раб, и я отправлялся к моим юным ученикам.
Мы занимались грамматикой и языками, а позднее и красноречием, то есть риторикой. Помимо Тиберия, Друза и Юлии на занятиях часто присутствовали и дети Октавии, вернувшейся в Рим после развода с Марком Антонием: её сын и две дочери от первого брака – Марк Клавдий Марцелл, Клавдия-старшая и Клавдия-младшая, а также Юл Антоний – сын Марка Антония и Фульфии, воспитываемый Октавией. Самый старший из всех – Юл Антоний, довольно рослый подросток, учиться не любил и от занятий отлынивал при первой же возможности, но отличался атлетическим сложением, приятной внешностью, и этим вызывал восхищённые взгляды девочек и неприкрытую ревность Тиберия.
Судьба Тиберия не баловала. Родился он за несколько месяцев до битвы при Филиппах, где партия его отца потерпела поражение. Младенческие годы провёл в постоянных скитаниях по Италии, Сицилии и Ахайе со своими опальными родителями. В Неаполе их едва не схватили враги. В Спарте лес вокруг беглецов вдруг вспыхнул пожаром, и пламя так близко подобралось к путникам, что Ливии опалило волосы, а у двухлетнего Тиберия обгорели края одежды. Когда мальчику было четыре года, у него отняли мать: триумфатор Октавиан заставил Тиберия Старшего уступить ему жену… При этом самого Тиберия выслали вместе с отцом. Наверное, он очень скучал по матери, плакал и не спал ночами… С матерью он смог встретиться, только когда его отец Нерон умер. Октавиан принял Тиберия к себе в дом. Но каково это – жить в доме врага отца твоего, жить, детским умом и всем сердцем своим понимая, что ты живёшь у человека, повинного в драме твоей семьи, осознавая, что так или иначе в этой драме виновна и твоя собственная мать…
Неудивительно, что Тиберий оказался самым скрытным из моих учеников. Говорил он мало, а когда спрашивали, отвечал двусмысленно и путанно. Даже в тех случаях, когда нечего скрывать, его слова, будто туманом, обволакивали мысль чем-то неясным и неопределённым. В любых ситуациях он пытался ничем не выдать своих истинных чувств и очень злился, когда его старания оказывались замеченными посторонними. Тогда он становился просто нестерпимо колючим, дерзким, и требовалось приложить немалые усилия, чтобы вернуть ему доброе расположение духа.
Тиберий и внешне выглядел не особенно привлекательно: угловатый и даже несуразный мальчик с молочно-белой, пунцовеющей в минуты гнева кожей, жёсткими льняными волосами, квадратным волевым подбородком и светло-серыми глазами, которые смотрели на мир не по летам проницательно и недоверчиво.
Младший его брат Друз являл собой полную противоположность. Любимец Ливии и Октавиана (злые языки утверждали, что именно он и есть настоящий отец Друза), общительный и смешливый ребёнок, предпочитал игры и веселье учебным занятиям. Пухлый, но очень подвижный и ловкий, он часто побеждал старшего брата в беге и других соревнованиях, что ничуть не мешало их крепкой, по-настоящему братской дружбе. Если же вспыхивала ссора, Друз тотчас бежал жаловаться матери, но вскоре забывал обиды и снова становился добродушным весельчаком, игривым и непоседливым.
Пожалуй, только Юлия, падчерица Ливии, и могла поссорить братьев друг с другом по-настоящему. Надо заметить, что этой юной особе нравилось сталкивать окружающих лбами. Эта девочка с тёмно-зелёными, как море перед бурей, глазами и рыжими, искрящимися на солнце волосами обладала не только детской жизнерадостностью, но и повадками взрослой матроны. Возможно, эти качества она унаследовала от своей родной матери – Скрибонии, дальней родственницы Марка Антония, женщины, прославившейся редкостной красотой и скверным характером. Скрибония ещё до замужества с Октавианом успела дважды побывать замужем за отставными сенаторами и постоянными скандалами, необузданным темпераментом и выходками быстро отправила их к праотцам.
Глядя на милое личико Юлии, трудно было сказать, унаследовала ли она красоту Скрибонии, но характер у неё уже в этом юном возрасте проявлялся далеко не сахарный.
Она умело манипулировала мальчиками из своего окружения, одаривала вниманием то одного, то другого, подначивала их поочерёдно, а сама задорно смеялась, глядя на ссоры, причиной которых являлась.
Ко мне Юлия относилась на удивление ласково. На занятиях вела себя тихо, не дерзила, всё улавливала на лету. Особую любовь она проявляла к литературе и многие стихи греческих авторов знала наизусть, предпочитая творения Еврипида и Софокла.
Остальные дети тоже проявляли прилежание и вскоре стали делать заметные успехи. Особую усидчивость и старание проявлял нелюдимый и вечно погружённый в себя Тиберий. И если в занятиях красноречием вперёд вырывались другие ученики, то в выполнении письменных заданий, в переложении стихов на прозу никого равного ему не находилось. Тиберия отличало какое-то поразительное тщание в переписывании текстов и постоянное стремление к отличному результату. Склоняясь над листом папируса или над восковой табличкой, лицо его преображалось, взгляд утрачивал холодность и настороженность. А когда у него что-то получалось лучше, чем у остальных детей, он радовался, хотя и старался не показывать этого.
Давая уроки наследникам Октавиана, я незаметно привязался к ним и даже полюбил, забыв, что это дети моего врага. Возможно, именно так, любовью старшего к младшему, умудрённого к неопытному и только постигающему жизнь, любили меня когда-то мои наставники – рабы моего отца: пленный латинянин, старый иудей из Иерихона, грек из Афин и его одноглазый соплеменник с Крита… Тогда я не задумывался над их несвободой и личной трагедией каждого и любил своих учителей всей душой.
Признаюсь, теперь мне самому доставляло истинное удовольствие учить этих талантливых детей, нравилось исподволь наблюдать за ними, замечать, как они взрослеют. Не скрою, я испытывал гордость, видя, как в их сознании пресловутая тabula rasa – доска, на которой ничего не написано, заполняется содержанием, как постигают они неизведанное, преодолевая трудности в учении, с каким упорством складывают в предложения слова на чужом языке, как стараются победить друг друга в соревнованиях по риторике… Я пытался представить, какими они вырастут, как сложится их судьба. И в эти минуты забывал о своей доле раба, целиком зависящего от прихоти не только своего господина, но и любого из его малолетних отпрысков.
Однажды я поделился своими размышлениями с Агазоном.
Он выслушал меня с вниманием и вдруг заявил:
– Поздравляю тебя, юноша, ты становишься настоящим мужчиной…
– С чего ты так решил? – нахмурился я, предполагая в его словах некую скрытую насмешку.
Но Агазон был серьёзен.
– Полюбить детей врага – это признак силы, – проскрипел он. – А ещё это знак того, что ты стал на шаг ближе к истинной свободе…
Заметив моё недоумение, добавил:
– Только любовь к ближним делает людей по-настоящему свободными. Она – высшая благо! Помнишь, как сказал Аристотель: «Любить – значит желать другому того, что считаешь за благо, и желать притом не ради себя, но ради того, кого любишь, и стараться по возможности доставить ему это благо…»
– Как же я могу дать свободу другим, если сам не свободен? – усомнился я.
Агафон только загадочно покачал головой.
6
Моя жизнь в Риме несколько лет протекала вполне размеренно и, надо сказать, без особых перемен. Занятия с учениками чередовались с чтением древних манускриптов в библиотеке Поллиона и долгими разговорами со стариком Агазоном…
И так – изо дня в день, из месяца в месяц.
И только важные общественные события, подросшие ученики да моя седина свидетельствовали, как много воды утекло в Тибре.
…В начале августа 725 года от основания Рима в Италию из Египта вернулся победоносный Октавиан.
Его флот пришвартовался в Брундизии. Не торопясь, Октавиан двинулся в столицу, сопровождаемый на протяжении всего пути огромной свитой, ликованием сограждан, торжественными встречами, пирами и славословием.
Обгоняя его кортеж, в Рим прилетела весть, что в Египте полностью разгромлены войска Марка Антония и Клеопатры. Главный соперник Октавиана и его царственная супруга покончили с собой, дабы избежать позорного плена. При этом слухи многократно преувеличивали трофеи, захваченные Октавианом, и в очередной раз превозносили его полководческие заслуги и его неописуемую щедрость.
После полутора десятилетий непрерывных войн, сопровождавшихся обнищанием бедных и разорением знати, сладость долгожданного мира заставляла людей забывать и прощать многое: недавние безжалостные проскрипции, жестокость и бескомпромиссность Октавиана по отношению к сторонникам Марка Антония и непомерные, удушающие налоги… Ликование по поводу победы и обретенного трудной ценой мира проникло во все слои римского общества, подчинило себе все умонастроения. Земледельцы были счастливы отмене изнурительных поборов и захваченным в походе рабам. Городские торговцы и плебс радовались вернувшемуся на прилавки изобилию товаров, хлебу и зрелищам. Матери, жёны, сёстры и девушки на выданье приветствовали возвращение домой обогатившихся в походе легионеров. А таверны, лупанарии, цирки и театры получили мощный приток посетителей и резко возросшие доходы…
Даже вчерашние политические противники Октавиана рукоплескали ему, на все голоса славя неизменные римские идеалы: virtus, pietas, fides – дисциплину, благочестие и верность долгу.
К тому же Октавиан-победитель проявил неслыханную доселе щедрость. Всем ветеранам не только своей армии, но и побеждённой армии Марка Антония он раздал земли в южных провинциях и в самой Италии. Каждому легионеру выплатили по тысяче сестерциев на обустройство хозяйства. Солдаты и командиры, не являющиеся римлянами по рождению, получили помимо всего право римского гражданства и все вытекающие отсюда привилегии, права и свободы.
Эта щедрость не осталась безответной, и градус общественных восторгов ещё более возрос.
Правда, не обошлось и без конфузов. В библиотеке Полилона из уст в уста передавали анекдот, произошедший ещё в Брундизии.
Один из ремесленников поднёс Октавиану ворона, который произносил: «Ave Caesar victor imperator!» – «Да здравствует Цезарь, победоносный император!» Октавиан щедро наградил ремесленника. Но наутро следующего дня сосед донёс на награждённого, что у него есть и другой ворон, обученный также славить императора Антония. Октавиан не стал наказывать ремесленника, а лишь предложил ему поделиться с соседом деньгами, полученными в награду. И это только добавило восторгов.
Довелось познакомиться с Октавианом и мне. Это случилось в середине августа, незадолго до его триумфа.
Ливия настояла на том, чтобы дети не пошли на каникулы вплоть до октябрьских ид, а продолжали свои занятия.
– Долгий отдых расслабляет тело и ум. Детям Цезаря непозволительна праздность, их ждут великие дела на благо Рима, – вынесла она суровый вердикт, оставив свободными от уроков только дни празднования Сатурналий, Квинкватрий и чествования богини Минервы – покровительницы школ и искусств.
Надо сказать, что первоначально Ливия, проверяя мои способности, довольно часто присутствовала на уроках. Но убедившись, что дети слушают меня с вниманием, в выполнении упражнений проявляют прилежание, а я, в свою очередь, требователен к ним, посещать класс перестала. Впрочем, исподволь я продолжал ощущать её негласный и неусыпный контроль. Но и без него ко всем занятиям готовился старательно. Как выяснилось, не напрасно.
Октавиан появился на уроке незадолго до полудня. Он вошёл в класс в сопровождении Ливии, Мецената, Агриппы и ещё нескольких неизвестных мне приближённых. Столь неожиданный визит столь знатных посетителей, не скрою, привёл меня в замешательство и на мгновение лишил дара речи.
Так близко своего господина я видел впервые. Белоснежная тога с широкой багряной оторочкой подчёркивала юношеский румянец на гладких щеках. Светлые с рыжинкой волосы, большие миндалевидные глаза, пухлый, но очень аккуратный рот. Нос у Октавиана оказался вовсе не длинным и не изогнутым, как его изображали на серебряных денариях, отчеканенных в честь победы при Акции. Весь облик Октавиана, изящный и возвышенный, напоминал Аполлона, который и являлся его божественным покровителем.