«Царскую породу скрыть невозможно», – промелькнуло у меня.
Октавиан уселся на курульное кресло, тут же поставленное слугами сбоку от скамеек учеников. Сопровождающие его сановники встали за спиной. Все, кроме Ливии, для которой тоже принесли кресло. Когда все расположились, Октавиан с лёгкой улыбкой поднял холёную руку с тонкими пальцами и отполированными ногтями и дал знак, чтобы я продолжал занятие.
До его прихода мы упражнялись в свансории. Так называется у римлян речь высокого душевного накала, произносимая по случаю важного общественного события.
Ещё накануне я предложил детям подготовиться к защите или к обвинению военачальника осаждённого города, который имеет неограниченную власть, согласно которой установил – ни в коем случае не открывать ворота. Но так случилось, что ночью в ворота стали стучаться его соплеменники, бежавшие из лагеря врага. Военачальник не разрешил открыть ворота, и всех беглецов перебили преследователи. Когда вражеская осада закончилась, сограждане обвинили военачальника в государственном преступлении…
Тема для рецитации была нелёгкой, к тому же предстояло излагать её в присутствии самого Октавиана. Поэтому я почёл своим долгом напомнить ученикам основные приёмы риторики: обозрение, предуведомление, задержание, импровизацию. Дал совет, где применять анафоры, эпифоры, симплоки и исоколонны. Всеми этими риторическими фигурами я и сам, конечно, не владел в совершенстве, но мне важно было показать, как могут их использовать в речи мои ученики.
– Помните, уважаемые защитники и обвинители, – в конце наставлений блеснул я цитатой, – как говорил великий оратор Цицерон, поэтами рождаются, а ораторами становятся. Из этого следует, что упражнять речь оратору, надеющемуся на успех, надобно так же регулярно, как поэту шлифовать свои строки. То есть ежедневно, ежечасно, при каждом удобном случае…
При упоминании мной имени Цицерона Октавиан вопросительно посмотрел на Ливию и чуть заметно поморщился. Ливия понимающе улыбнулась.
Я предложил первым выступить Юлу Антонию, зная, что Октавиан благоволит к нему.
Юл Антоний начал с пафосом:
– К бедам неисчислимым ведёт открытие ворот крепости, которую осаждает враг. Грек Гомер нас упреждает: «Бойтесь данайцев, даже дары приносящих!» Троянцы пренебрегли советом этим мудрым и жертвою пали, ворота открыв. Мог ли военачальник, издавший закон, требующий не открывать ворот крепости, сам нарушить его? Разве не стало бы это сигналом для всех прочих поступать подобным образом в иной ситуации, а после искать оправданье себе? Dura lex, sed lex. Закон суров, но это закон. Можно ли считать преступником того, кто строгий закон исполняет во имя высшей цели? Военачальник, спасший город, должен быть оправдан, – заключил он.
– Будут ли иные суждения? – спросил я.
– Будут, – подал голос обычно молчаливый на уроках риторики Тиберий.
От моего внимания не укрылось, как на одно короткое мгновение сдвинулись к переносице брови Октавиана, и тут же лицо его снова уподобилось царственной маске. Ливия, напротив, просияла.
– Говори, Тиберий, – подбодрил я.
Тиберий заговорил непривычно громко и смело:
– Юл Антоний, защищая поступок военачальника, предлагает оправдать трусость. А трусость на войне – государственное преступление. Равно как преступлением является отказать в праве на спасение согражданам, оказавшимся в беде. Юл Антоний говорил нам о законе. Да, закон суров. Но этот закон установлен самим военачальником, запретившим открывать городские ворота. Он же обладает правом для отмены закона в случае, если это необходимо. Этим правом военачальник не воспользовался. И это – преступление против своих сограждан. Пиндар утверждал, что необходимое основание всякого государства – справедливость. Будет ли справедливым не наказать того, кто защитил город от врагов, но принёс в жертву собственным страхам жизни сограждан, которые мог спасти? Я за то, чтобы виновный был казнён как человек, изменивший своему долгу.
– Прекрасное выступление, мой сын! – воскликнула Ливия.
Неожиданно со своей скамьи вскочила Юлия. Глаза её горели. Не дожидаясь разрешения, она выпалила, обращаясь к Тиберию и Юлу Антонию:
– Вы оба не правы. Так как оба категоричны. Вспомните, как говорил Аристотель: совершать поступок можно по-разному, между тем правильно поступить только одним-единственным способом. В том причина, что и избыток, и недостаток присущи порочности, и лишь обладание серединой – добродетель… Военачальник, поступок которого мы обсуждаем, и прав, и не прав одновременно. Только ему было известно, что значило открыть ворота в условиях осады, был ли риск допустимым или же он был чрезмерным, можно ли было подвергать тысячи жизней ради призрачного спасения десятка или нет… То, что является справедливым в мирные дни, не является таковым во время войны… Сограждане, не осудившие своего полководца во время осады, не вправе судить его после победы. Ибо победителей не судят!
В этот момент раздались редкие хлопки. Это Октавиан приветствовал речь своей дочери. Вслед ему дружно захлопали и все остальные.
Октавиан поднялся со своего кресла, и аплодисменты сразу смолкли.
– А знаешь ли ты, Юлия, – спросил он, – чем отличается историк от поэта?
Юлия не смогла ответить.
Октавиан вперил свой светлый взор в меня:
– А ты знаешь, учитель?
– Да, господин.
– Так выручай свою ученицу…
– Аристотель определил, что поэт и историк отличаются друг от друга не рифмованной речью, а тем, что один говорит о случившемся, а другой о том, что могло случиться. Потому в поэзии больше философского, чем в практической истории, ибо поэзия показывает общее, тогда как история только единичное…
Октавиан выслушал меня молча, кивнул небрежно и в сопровождении свиты удалился из зала.
После занятий меня призвала к себе Ливия.
– Благородному Октавиану понравился урок, – сказала она. – Продолжай в том же духе. Только запомни и впредь… никогда больше не ссылайся на Цицерона. Это приказ господина!
Я склонил голову в знак повиновения, всё же недоумевая, чем цитата из речи знаменитого оратора могла не понравиться. Цицерон, насколько мне известно, был верным союзником Октавиана ещё в самом начале его борьбы против Марка Антония. И оставался таковым до самой своей кончины. Я не мог объяснить, с чем связан запрет на упоминание его имени, особенно при обучении искусству, в котором Цицерон не знал себе равных.
Вечером того же дня всезнающий Агазон растолковал мне:
– В Октавиане просто говорит стыд. Это ведь не Цицерон предал Октавиана, а он предал Цицерона. Образовав с Марком Антонием и Лепидом второй триумвират, он не воспротивился включению знаменитого оратора и своего «политического отца» в проскрипционные списки…
– То есть, по сути, Октавиан обрёк своего благодетеля на смерть?
– Совершенно верно, юноша. Но одно дело поступить так исходя из политической необходимости, и совсем иное – жить потом с воспоминанием об этом… Если у избранников богов и остаётся то, что простые смертные называют совестью, то именно совесть теперь и не позволяет Октавиану слышать имя человека, бывшего ему наставником и преданного им… Помнишь, я как-то советовал тебе держаться от политики подальше? – Агазон хитро прищурился и тут же спросил совсем об ином: – А ты, кстати, не обратил внимание, с каким предубеждением благородный Октавиан относится к своему пасынку Тиберию?
– Нет, я ничего не заметил.
– Жаль. Раз уж ты оказался там, где от политики никуда не деться, будь внимательней к мелочам, и у тебя на многое происходящее откроются глаза.
– В чём же Тиберий провинился перед Октавианом? Он ведь совсем мальчишка…
– Да, мальчишка. Но уже достаточно взрослый, чтобы помнить несправедливость, проявленную по отношению к его отцу, чтобы не забыть предательство своей матери. Разве Тиберий забудет все эти унижения? Он уже в состоянии соотнести развод отца с Ливией, его последующую ссылку и неожиданную смерть. Думаю, он уже достаточно подрос, чтобы делать собственные выводы.
– Да, Тиберий на это способен, – согласился я. – У этого мальчика сложный характер и светлая голова. Сегодня на уроке он вполне убедительно продемонстрировал независимость своих суждений и жёсткость оценок…
Агазон хмыкнул:
– Что ж, значит, неспроста Октавиан как-то признался прилюдно, что никак не может разглядеть, что за человек его пасынок Тиберий…
– И что же Ливия? Она, конечно, вступилась?
– Да, говорят, она сказала: «Октавиан, а ты разгляди в Тиберии моего сына и за это одно его полюби… Ты ведь смог полюбить Друза!»
– И ты веришь, Агазон, что Октавиан когда-нибудь одарит своей благосклонностью Тиберия?
– Ничего иного ему не остаётся, как любить своих пасынков с одинаковой силой. Иначе его избирательность приведёт Рим к новым гражданским войнам. – Агазон уткнулся в древнюю греческую рукопись, давая понять, что её содержание волнует его куда больше, нежели предположения о будущем римского государства.
Как бы там ни было, но события ближайших дней показали, что к словам своей жены Октавиан всё-таки прислушался.
В день триумфа на празднично украшенной колеснице рядом с ним стоял не Агриппа, чей блистательный полководческий талант принёс Октавиану очередную победу. Триумфатора сопровождали его юные пасынки и мои ученики – Друз и Тиберий…
Глава третья
1
В год своего седьмого консульства, осуществляемого совместно с Марком Агриппой, Октавиан получил от Сената полномочия цензора. Это давало ему право контролировать всю финансовую жизнь в государстве, следить за строительством и содержанием общественных зданий, надзирать за нравами, но главное – исключать из сословия патрициев и всадников всех неугодных. В том же году впервые за сорок лет провели ценз и составили новый список сенаторов, в котором имя самого Октавиана значилось первым. Так Октавиан стал принцепсом пожизненно.
Принцепс – первый среди равных по старинному римскому обычаю не обладал особыми должностными полномочиями. Но это звание считалось почётным, давалось только представителям старших патрицианских родов: Эмилиев, Клавдиев, Корнелиев, Фабиев, Валериев…
Казалось бы, влияние принцепса невелико, но при ежегодно сменяемых магистратурах он, постоянно стоящий во главе сенаторов, становился определяющей фигурой. И хотя само звание принцепса вовсе не равнялось титулу императора, а как бы напоминало о далёких временах аристократической республики, на самом деле первый шаг к созданию новой империи был сделан. А приверженность республиканским идеалам, которая подчёркивалась Октавианом при каждом публичном выступлении, являлась не более чем фарсом и ловушкой для простаков.
Далее последовали новые шаги. Уже в январские иды следующего года на заседании Сената Мунаций Планк предложил назвать Октавиана Августом, и все сенаторы единодушно одобрили это.
С этого времени мой господин Гай Октавиан Фурин сменил имя, полученное при рождении, и стал официально именоваться: Imperator Caesar Augustus divi filius – император Цезарь Август, сын бога.
Звание «сын бога» ко многому обязывало.
Чтобы закрепить свой новый титул в глазах сограждан, Август начал строительство десятка новых храмов, за год отремонтировал в одном только Риме восемьдесят культовых мест – значительно больше, чем за всё предыдущее десятилетие.
Демонстрируемая набожность принцепса самым невероятным образом сочеталась с компанией по возвеличиванию «сына бога». И если прежде Октавиан отличался личной скромностью, то теперь в городе как грибы стали множиться его статуи и бюсты. Его непритязательность в быту уступила место тяге к роскоши. На Паллатине началось строительство нового грандиозного дворцового комплекса, куда вошли личные апартаменты принцепса и покои членов его семьи, церемониальный дворец для государственных приемов, храм Аполлона с алтарём и портик Данайди, который замышлялся как новый Форум. Здесь же были спланированы библиотека, санктуарий – святилище и просторная терраса с видом на цирк Массимо.
Место для будущего строительства, как объявили об этом глашатаи, определила молния, ударившая в землю во время первой в этом году невиданной по мощи грозы. И этот знак Август посчитал прямой волей богов.
Однажды о его будущей библиотеке со мной заговорил Агазон:
– Полагаю, что принцепс приложит все усилия, чтобы его собрание свитков стало лучшим и затмило все остальные библиотеки, как солнце затмевает свет звёзд, как сам Август затмил всех в Сенате… Да, уже совсем скоро Поллиону придётся смириться с тем, что его библиотека – не единственная в своём роде, и далеко не самая первая… Равно как мне придётся свыкнуться с тем, что ты больше не будешь работать в этом зале… Думаю, что Август уже присмотрел для тебя важную должность в своей библиотеке… А следовательно, расставание наше неизбежно…
Мудрый Агазон оказался прав: нам и в самом деле вскоре пришлось расстаться. Но произошло это совсем по иной причине.
В конце весны Август неожиданно заболел. Острый приступ неведомой болезни случился у него в тот день, когда я проводил занятие с детьми.
В класс посреди урока вбежал Талл. Он передал приказ Ливии занятие немедленно прекратить и увёл детей в их комнаты, сказав мне отправляться в библиотеку.
Я, недоумевая о причинах срыва уроков, быстро прошёл к выходу для слуг, но там меня остановил центурион из личной охраны Цезаря и приказал мне возвращаться в таблинум, где собирается вся прислуга.
В коридорах дома царила необычная суматоха. Туда-сюда сновали рабы с сосредоточенными лицами. У лестницы, ведущей на второй этаж, к личным покоям Августа, появился вооружённый дротиками и мечами караул преторианцев. Обычно гвардейцы охраняли только наружные двери, а проход по всему дому оставался свободным…
Тут же переминались с ноги на ногу несколько эскулапов. Мне были хорошо известны, как завсегдатаи библиотеки Поллиона, Антоний Муса, ученик целителя Темиссона, и его не менее знаменитый брат Евфторб, личный врач нумидийского царя Юбы, который прибыл в Рим по приглашению Августа. Именно за Юбу была недавно сосватана взятая в плен юная дочь Клеопатры и Антония – Селена.
До меня донеслись обрывки фраз озабоченных врачевателей:
– …пропустите нас немедленно! Сама госпожа… мы обязаны…
– …такая слабость, это, возможно, от перенапряжения…
– …нет, брат, думаю, что это печёночные колики…
– …да с вас шкуру сдерут, если…
Преторианцы, преграждавшие путь, так и не вняли мольбам, пока из покоев не выглянул Пол и громко не распорядился пропустить врачей. При этом всегда самодовольное лицо Пола выражало крайнюю степень испуга.
Врачи взбежали по лестнице и скрылись за дверями спальни цезаря.
Вслед за ними туда же поднялись мрачные Меценат и Агриппа.
В таблинуме, куда я прошёл, собрались домашние рабы и те немногие посетители, кто, подобно мне, оказался в доме Августа в этот час. Нам объявили, что всем запрещено покидать домус до особого распоряжения, а подошедший Талл определил каждому гостю место, где ему предстоит находиться. Мне он приказал идти за ним.
В канцелярии, где располагались личные секретари Августа, Талл объявил:
– Ты будешь помогать мне, пока снова не начнутся занятия… Это распоряжение госпожи…
В доме Августа я безвылазно провёл почти две недели.
Всё это время врачи боролись за жизнь Цезаря, а я помогал секретарям разбирать и переписывать бумаги.
Августа никогда не отличался особо крепким здоровьем, но на этот раз болезнь его оказалась крайне опасной и, похоже, даже смертельной.
Мне поручили сделать копии списков родословной самого Августа, его дочери Юлии, супруги Ливии и её детей. А это верный признак того, что ближнее окружение Цезаря всерьёз озаботилось вопросом о наследнике.
По римским законам единственная дочь Цезаря Юлия наследовать власть не могла, это право принадлежало лишь родным сыновьям, которых у него не было… Да, у Августа были пасынки, но к кому из них перейдёт власть в случае смерти Цезаря, оставалось неясным. Август до сего дня не определился с завещанием, что могло вызвать волнения в народе, кривотолки в Сенате, а то и привести к государственному перевороту.