«Ишь, стерва, не терпится!» – Талец с трудом скрывал наполняющую душу ненависть и через силу слабо улыбался.
До слуха его донеслось шуршание парчи и удаляющаяся лёгкая поступь. Вскоре показался евнух со связкой ключей. Он был один, без чёрных рабов.
«Ну, кажись, удача. Господи, спаси!» – подняв глаза к потолку, Талец набожно перекрестился.
– Что, не засиделся в темнице? – хихикал, брызгая слюной, евнух. – Предпочёл сладкую встречу с госпожой? Нехорошо быть таким упрямым.
Он снял с шеи Тальца кольцо. И как только почуял молодец свободу, резко схватил он толстого насмешника за влажную холёную руку, вырвал связку ключей и со всей силы треснул его ею по голове. Евнух охнул, обмяк и, обливаясь кровью, осел на каменный пол.
Талец, закрыв сверху решётку, стремглав ринулся по лестнице, юркнул в тёмный переход, по знакомому пути осторожно пробрался к галерее с колоннами. Слева мелькнул выход. Там, за окнами, в вечерних сумерках поджидала, манила его к себе свобода! Будь что будет!
Талец выскочил через дверь к мраморному портику, свернул в гущу зелёного благоухающего сада, постоял немного под высоким кипарисом, беспокойно прислушиваясь, затем решительно полез на кирпичную ограду. Обдирая в кровь ладони и локти, он с трудом поднялся на стену.
Внизу, под ним, лежала узкая улица, рядом виднелся полукруглый купол маленькой церковенки, вдали ярко горели окна Палатия – дворца ромейского[28] императора.
«В ту сторону идти нать, – сообразил Талец. – Тамо – бухта Золотой Рог, пристань. Где ни то да упрячусь. Может, своих сыщу».
Он осторожно спрыгнул на землю и, отряхнувшись, бросился в тёмный переулок.
За спиной послышались лай собак и крики. Он узнал пронзительный голос Евдокии.
«Хватились. Бежать нать!» – Талец рванул вперёд что было сил.
Ночная мгла окутала Константинополь, стих вдали шум. С бьющимся в волнении сердцем бежал Талец по неприветливому чужому городу, петляя по узеньким грязным и кривым улочкам, оборачиваясь и с тревогой всматриваясь в темноту. Засверкали вдали огоньки факелов – это ночная стража охраняла покой горожан.
Слава Богу, он вовремя укрылся в сводчатой каменной нише у фасада одного из домов, и его не заметило бдительное око стражника.
По правую руку показалась зубчатая крепостная башня. В тусклом свете месяца взору открылась высокая массивная стена, раздались голоса воинов. Талец насторожился. Страх сковал его движения, подумалось: как глупо выйдет, если сейчас он попадётся в руки стражи! Не помня себя, он перемахнул через ограду какого-то густо заросшего лавром и магнолией сада и спрятался под раскидистыми ветвями.
«Пересижу тут, схоронюсь до утра. Поутру спрошу, как добраться до предместья святого Маммы. Тамо свои, русские купцы торг ведут. Куда ни то пристроят, чай, не выдадут», – решил Талец, устало опустившись на землю.
Он напряжённо прислушался. Ничего, тихо, ни голоса посреди ночной тиши, ни собачьего лая. Только жужжат цикады да сверкают в траве под деревьями неугомонные светлячки.
Талец взглянул на небо. До рассвета ещё долго, придётся ждать. На зубчатую башню узкой полоской падал мерцающий свет месяца, серебрились, ласково шурша, листья в саду; слабый ветерок обдувал разгорячённое лицо.
Только теперь дошло до сознания: он вырвался, он обрёл свободу, он больше не раб, не невольник!
По измождённому лицу проскользнула лёгкая вымученная улыбка.
Глава 4. Староста Акиндин
Чернобородый купеческий староста Акиндин с удивлением и неприязнью разглядывал оборванного обросшего высокого человека, которого привёл к нему привратник монастыря Святого Маммы.
Понемногу он начинал соображать: верно, как раз об этом человеке и кричал сегодня на площади глашатай. У Евдокии, императорской любовницы, бежал из темницы раб-русс, кандальник. За его поимку и выдачу обещана была награда в сто золотых денариев.
Уже тогда, на торгу на улице Меса, Акиндин изумился дерзости беглеца: неужто думает, что не догонят его и не выдадут?! И это в Царьграде[29], среди вероломных и сребролюбивых греков?! И вот раб-русс тут, сумел добраться до дальнего предместья! Воистину, только дерзкому и смелому могло так повезти!
Акиндин вёл в Константинополе большой торг, имел лавки, наполненные драгоценной пушниной, жёлтым ядрёным воском, льном, сукном, рыбой. Его приказчики и лавочники-сидельцы скупали в городе шёлк, парчу, паволоки, серебряную рухлядь. На широкую ногу поставил купчина дело, каждую весну на Русь, в земли волохов, угров, в Болгарию уходили караваны судов. В Киеве, Чернигове, Новгороде, Переяславце-на-Дунае, Пеште, Регенсбурге имел Акиндин свои конторы. Богател купеческий староста, с радостью видел он, как расцветает торговля, как велика прибыль. С годами он всё больше отходил от дел, всё чаще поручал заключение выгодных сделок сыновьям и помощникам, тянуло его на покой. В безмятежности, в холе в огромном, выстроенном по старинному русскому образцу доме с хороводами гульбищ[30] и покатыми крышами, с крутыми винтовыми лестницами и муравлеными[31] печами проводил Акиндин долгие дни, недели, месяцы.
Первым побуждением его было тотчас кликнуть стражу и послать доложить эпарху[32] о поимке беглеца. Он уже протянул руку к серебряному колокольчику, но что-то вдруг остановило многоопытного старосту. Он ещё раз смерил оборванца презрительным взглядом и спросил:
– Кто ты? Думаешь, укрытье тут обретёшь?
– Не думаю. Что, выдашь? Продашь? Сто златых денариев за племянника посадника новогородского? – Лицо беглеца исказила недобрая ухмылка.
– Что?! Какого племянника?! – Акиндин аж вскочил с обитого синей парчой кресла. – Что плетёшь такое?! Самозванец!
– Почто мне врать? Тако и есть. Яровит, дядька мой, посадник ныне. Коль сведает, что ты меня грекам продал в рабы, не простит. Чай, в Новом городе тож немало лавок и товару имеешь? И в Чернигове, верно, такожде.
Незнакомец говорил спокойно, со знанием дела. Акиндин помрачнел, насупился, буркнул:
– Чего хошь от меня?
– Хощу на корабле твоём в Русь воротиться. Помоги, купец, внакладе не останешься.
Акиндин задумался, теребя перстами долгую бороду.
– В Русь ныне не воротишься. Рати тамо, набеги поганых. Да и в Днепровской луке непокойно. Может, тебя кто из вельмож греческих знает?
– Протоспафарий[33] Татикий, патриций[34] Кевкамен Катаклон. В Чернигове у дяди не един раз они бывали. Слыхал про таких?
– Как же. Частые гости у святого Маммы. Татикий теперь главный примикарий[35] у нового базилевса. Важный сановник. Видно, в самом деле ты родич Яровиту. Как же в рабы тогда ты попал? – Купчина в недоумении развёл руками.
– Был я в дружине у князя Всеволода. К половцам в полон угодил. В сече на Оржице порубали мя, поранили, скрутили, ироды. В Каффе купцу-ромею продали. А купец – сучке сей…
– Тихо, тихо. О Евдокии так не мочно[36]. Базилевс[37] Никифор от неё без ума. Чую правду в словах твоих, добр молодец. Да, как зваться прикажешь?
– Дмитр, иль Талец. Тако на Руси звали.
– Ну дак вот что, Талец… Хм… Талец… – Акиндин усмехнулся и снова огладил свою вьющуюся чёрную бороду. – Переодеть тя нать, побрить, постричь да представить вельможе какому, из тех, кто тя знает. А чрез него и в Палатий путь сыщешь.
– Что мне в Палатии деять? – Талец недоумённо пожал плечами. – Я на Русь хощу.
– Сказал уже: на Руси смута ноне. Придётся тут покудова те пожить, переждать грозу. Да Евдокии на глаза не попасться б.
– В том ты прав, – раздумчиво промолвил Талец. – Сожидать придётся.
Он с грустью вздохнул, сознавая, как долог и далёк путь к родным местам. И неведомо, увидит ли он когда русский берег, дядьку Яровита, сможет ли отомстить проклятому Арсланапе за смерть побратима Хомуни и за свои мытарства и скитания.
Талец смотрел на голубой зипун[38] толстомордого здорового купчины и сомневался, качая всклокоченной нечёсаной головой. Он не знал, но смутно догадывался, какие тяжкие испытания готовит ему судьба.
Глава 5. Глас дьявола
Летний выход половцев в Русь и бой на Оржице стали началом новой междоусобной войны.
«И раздрася земля Русская», – с горечью напишет после летописец.
Крамольные дружины князей Олега Святославича и его двоюродного брата Бориса заняли Чернигов, выгнав оттуда князя Всеволода. Но недолго радовались удаче победители – уже в сентябре выступила против них объединённая огромная рать Изяслава и Всеволода Ярославичей. Изяслав вёл с собой киевскую дружину и полк, Всеволод – переяславцев. Шли в бой и вышгородцы, ведомые сыном Изяслава – молодым Петром-Ярополком; две дружины, ростово-суздальскую и смоленскую, привёл с собой сын Всеволода – князь Владимир Мономах. Битва разыгралась 3 октября 1078 года у села на Нежатиной Ниве, близ Чернигова. Целый день кипела яростная сеча, кровь лилась рекой, обагряя жухлую траву на склонах степных курганов, под напором соузных ратей гнулась, как струна, дружина извечного приятеля половцев Олега. В конце концов, не выдержав, Олег бежал с остатками своего воинства через степи в далёкую Тмутаракань, отгородившись от врага-дяди Всеволода её надёжными кирпичными стенами и заслоном из половецких орд.
На поле брани пал юный Борис Вячеславич, погиб и киевский князь Изяслав. Он был убит «неизъяснимо», ударом в спину, и с торжественностью погребён в Киеве, в церкви Богородицы Десятинной. Великий стол перешёл в руки Всеволода, Чернигов и Смоленск достались Владимиру Мономаху. Не были обойдены и сыновья погибшего Изяслава: старший, Святополк, получил дальний Новгород, младшему, Ярополку, отошла богатая плодородная Волынь. Стихла, замерла в тревожном ожидании Русская земля, лишь студёные ветры гуляли по её бескрайним просторам. Но тишина эта была обманчива – опять подымали в Тмутаракани головы неугомонный Олег и его братья.
Море с яростью швыряло о прибрежные скалы высокие валы с пенящимися гребнями. Почти до самых ног молодого князя Романа, который в глубокой задумчивости глядел вдаль, в тёмно-серую бездну, доходила вода, и солёные брызги ударяли ему в лицо. Князь, казалось, не замечал этого и с неким затаённым восторгом созерцал буйство стихии. Шквалистый ветер разметал за плечами его лёгкое, алого цвета корзно[39] и вздымал непокорные кудри светлых густых волос. Роман с наслаждением вдыхал полной грудью чистый прозрачный воздух и чувствовал небывалый прилив сил. В буйстве стихии было нечто привлекательное, завораживающее, отчего Роман наряду с боязнью испытывал восхищение, ему даже хотелось броситься стремглав в морскую пучину и бороться со стихией, бороться, покуда хватит сил. Или… лучше слиться с клокочущей волной, ощутить в полной мере свою силу и безнаказанность. Ни в какой узде не удержать моря.
Роман бросал в волны камни и смотрел, как они со слабым плеском врезаются в воду. Ветер крепчал и с ожесточением свистел в ушах, будто дикий степняк-половец.
– Княже! – подбежал к Роману отрок[40]. – Тебя братья кличут! Ищут по всей Тмутаракани[41], уж думают, не потоп ли ты!
– Сей же час иду! – Роман с раздражением отстранил отрока рукой и ещё раз окинул взглядом морской берег, усеянный мелкой галькой. Мгновение, и его захлёстывает волна, она с грохотом разбивается о скалы, и во все стороны разлетаются тысячи брызг…
Молодой князь нехотя оторвался от зрелища, устало поднялся вверх по склону холма и быстрым шагом пошёл к видневшейся вдали крепости.
Расположенная на берегу глубокого залива, обнесённая мощной стеной из кирпича, тмутараканская твердыня, казалось, бросала вызов морским просторам, и море, словно недовольное этим, ярилось и буйствовало, стараясь поглотить в своей пучине дерзкую русскую крепость. Но только далеко внизу, у самого основания стен белели грозные барашки. Видно было, как волны в бессильной злобе разбиваются о твёрдый кирпич, оставляя на нём мокрые следы…
Князья Олег и Давид Святославичи с неудовольствием исподлобья смотрели на нехотя явившегося на их зов брата. Роман, опустив глаза в пол, молчал, нервно покусывая алые чувственные губы. Щёки его пылали.
– Что зарделся, яко красна девица?! – прищурил око Олег, худощавый, пепельноволосый, с красивыми серо-голубыми глазами. – Не тебе ль сказано было: не ходи далеко от крепости! Мало ли, люди какие лихие… Э, да что о том баить! – Он сокрушённо махнул рукой.
– Напрасно, брат, ты ослушался наших советов. Впредь будь осторожней, – тихо вымолвил старший из Святославичей, князь Давид.
Сутулый, мрачноглазый, выглядел он лет на сорок, хотя стукнуло-то ему всего двадцать восемь. В тёмно-синем длинном, до пят, платне[42], с крестом-энколпионом[43] на груди и густой широкой бородой, Давид почему-то напоминал Роману иерея. Может, потому, что говорил всегда мягко, елейным голосом, будто митрополит на проповеди в киевском соборе Софии…
Роман вдруг резко вскинул голову.
– Не хощу я! Надоело слушать жалкие ваши слова! Вы страшитесь, трясётесь за свои несчастные животы, братья! А разве наш покойный отец хоть раз струсил, отступил?! Разве, когда вёл он дружину под Сновск, жалел он себя, думал, что мочно в сыру землю лечь?! А вы! Кого, чего испужались?! Всеволода? Мономаха? Святополка?! А вспомните Глеба, брата нашего, коего Святополковы псы в чуди[44] сгубили! Аль Бориса, в сече павшего! К мести души их взывают! Взирал нынче на море. Ревело оно, яко тур раненый, о брег волны бросало, и услыхал я: «Отомсти!» То глас Божий был!
– Нет, брат, то глас дьявола! – Давид взволнованно схватил Романа за запястье. – Месть не есть добродетель! Да и кому же мстить и за что измыслил ты? За Глебово неразумие, за Борисово безрассудство? Не губи душу свою, Романе!
– Рази о сём речь?! – недовольно буркнул Олег. – Глеб и Борис по глупости сами ся сгубили. В ином дело: вотчина наша, Чернигов, во Всеволодовой власти ныне. Воротить отцовы земли – вот о чём думать надобно!
– Не довольно ль думать?! Не настала ль пора за мечи взяться, братья?! – снова вспылил Роман. – Хватит за сими стенами прозябать! Сговорим половцев и…
– Что «и»? – передразнил его Олег. – Сам сгинешь токмо! У Всеволода сильные рати, половцы же продажны, переменчивы, яко ветер степной! Не ходи к ним, Роман, чует сердце моё – лихо будет. Выждать надоть.
– Ждать не буду, сил нет! Хватит, дождались! – Роман упрямо мотнул головой. Лицо его, по-женски красивое, горело огнём гнева.
«Не зря сладкозвучный Боян прозвал Романа Красным, – подумал Олег, с насмешливой улыбкой глядя на красавца брата. – И вправду красен он, яко солнце на небеси. Любая княжна, а то и царевна какая высокородная пошла б за него».
Густые светло-русые волосы Романа слегка вились и кудрями ниспадали сзади на молодецкие широкие плечи, спереди лихо закрученный чуб опускался на высокий гладкий лоб, в ярко-голубых, как лесное озеро, глазах полыхало пламя, алые губы были плотно сжаты от негодования, подбородок, обрамлённый короткой вьющейся бородкой, горделиво и упрямо тянулся вверх.