Он не ответил. А потом вдруг сказал: "Как попадешь в беду − Матушку зови. Она услышит!" И умер.
Как рассвело, похоронил я их, документы и оружие собрал, и пошёл потихоньку в штаб. На полдороги вспомнил про желуди, но возвращаться не стал. Сам посуди, я ведь после такой контузии, да ещё и две винтовки несу, пистолет воропаевский, планшет его с документами. К вечеру только и добрался, чуть живой.
И пошёл сам в Особый Отдел9, и сам обо всём сообщил в подробностях. Дурак был, одно слово.
Нет бы сказал, что всё было как надо, что просто на обратном пути на мину наехали. Меня бы в госпиталь направили, наверное.
А так на допрос я попал. Да на какой допрос…
Жаль, не запомнил я того офицера, кто со мной в ту ночь работал. Ни звания, ни фамилии. А может и хорошо, что не запомнил. Взял бы ещё один грех на душу, потому что до сих пор его убить хочу.
Сходу обвинил он меня в убийстве капитана Воропаева и двух красноармейцев, в пособничестве немецкому шпиону Кугелю, и до кучи в диверсии. Полуторку ведь подорвал кто-то! Значит, кому-то и отвечать.
Я ещё улыбнулся. Всё не так было, говорю.
"Смешно тебе? − спрашивает. − Ну-ну"…
Отделал он меня, как бог черепаху. Зубы передние выбил, потроха отбил. Больно было… Ни говорить, ни глотать, ни вздохнуть глубоко. А я ещё Воропаева злым считал, потому что у него голос был громкий.
Однако перестарался тот офицер немного… До такой степени заработался со мной, что я не то что протокол подписать, руку поднять не мог. Так что отволокли меня в камеру с обещанием продолжить с утра.
Никого там, в той камере, кроме меня, не было. Видимо, долго в ней никто не задерживался. Так что некому мне было ни пожаловаться, ни поплакаться, ни помощи попросить. Да и кто мне в моем положении поможет? Разве что товарищ Сталин приедет…
Только не ездил Сталин на фронт. Гитлер, вот, ездил, а Сталин нет.
Вот и вспомнил я тогда, как Круглов мне напоследок сказал: "Матушку зови!" И позвал. Тихо, конечно, шепотом. Сквозь зубы выбитые…
И заснул сразу. И снится мне, что я и не в камере вовсе, а в чистой комнате большой, сижу за столом. А напротив меня женщина в расшитом платье старом, сейчас такие только в музее увидишь.
"Здравствуйте," − говорю.
А она молчит, смотрит на меня и кивает тихонько. Потом подошла, меня по голове погладила.
"Всё будет хорошо! − говорит. − Зубки покажи!"
Я улыбаюсь, показываю. Зубки мои на месте. Во сне то я целый!
"И про желуди не тревожься! Я Павлуше сама дубок посадила!"
А я уж и забыл про то!
"Как война кончится, приезжай, − говорит. − Лёвушка дорогу покажет. Только кино не забудь!"
Тогда и проснулся я.
И не поверил! Нигде ничего не болит! Зубы все целые! Решил, что я всё ещё сплю. И потом ещё долго думал, что сплю. Потому что чудеса кругом творились!
Во-первых, вызвали меня на допрос, а там целый майор сидит, начальник Особого отдела дивизии Яковлев, я его знал.
− Расскажи, как всё было! Только врать не надо, не люблю.
Я и рассказал. Сон ведь, зачем врать?
− Место, где всё было, показать можешь?
Да, конечно, могу! Только на машине надо ехать, далеко.
− Едем, − говорит Яковлев.
Приехали, там всё на месте. Полуторка развороченная взрывом, кинокамера, что мне жизнь спасла, холмик могильный.
И дубок возле него. Вот, честно, не было же дубка! Я ведь яму лопаткой копал, по кругу шел, я бы его точно сломал!
Ну, собственно, что удивительного, сон и есть сон. Во сне всё, что угодно, возможно.
Велели мне раскопать могилу. Все тела осмотрели, всё записали. Поставили кол с табличкой, я сам на ней фамилии нацарапал. И дату смерти, на всех одну. А как забивал я кол в землю, заехал себе молотком по пальцам. Тут только и понял, что не сон это, а на самом деле всё. Как на ногах тогда устоял, и не знаю. Но устоял.
Стал я снова писарем при Особом отделе. А скоро и война кончилась. Вернулся домой, целый, здоровый. Вроде какой и был всегда. С медалями. Только улыбаться я с того дня перестал. На всю жизнь перестал!
Поезд меж тем доехал до Кропачёво, большой станции. Стоянка пять минут, как сказала проводница.
− Что-то в горле у меня пересохло, − покачал головой дед. − Схожу-ка я в буфет, может у них пиво есть.
− Так вряд ли, − пожал плечами Серега. − У нас ведь трезвость сейчас. Горбачев вот…
− Ну, это мы увидим, − сказал дед. − Мы же русские! Суровость законов компенсируется необязательностью их исполнения! Салтыков-Щедрин сказал. Читал?
И быстро вышел.
Серега Салтыкова-Щедрина, конечно, читал. Но такой фразы прежде не встречал. Не было её в сказках про пескаря, карася и двух генералов.
"Да, вот бы кому сказки писать! − подумал он о своем попутчике. − Надо бы ему намекнуть, ведь такой талант пропадает!"
Когда Юрий Данилыч принес четыре бутылки "Жигулевского", да ещё и холодного, Серега опешил.
− Ну вы просто волшебник! − восхищенно сказал он.
− Не люблю это слово, − дед вздохнул. − Да и какое тут волшебство! Дал три цены, и всё. Ну что, пивка-то выпьешь? Или как?
Отказываться было уже и вовсе невежливо.
…− Ты, наверное, думаешь, с чего ради я тут перед тобой душу раскрываю? Не знаю, правда. Только вот почему-то чувствую, что именно тебе про это всё узнать очень важно. Как будто что-то от тебя будет потом зависеть, что никто другой сделать не сможет. А ещё потому, что и не знаю, смогу ли кому другому рассказать. Потому что камушек прилетел…
Так что слушай дальше!
Рассказ Юрия Данилыча. Окончание.
Как война кончилась, вернулся я домой, в Омск. Только дома мне плохо было. Отец с матерью ругались часто, уж и не помню из-за чего. Жениться − так это ещё и девчонку в эту свару втянуть. В общем, уехал я. В Ленинграде в Речное Училище поступил.
Там-то, в Ленинграде, я и женился. Как закончил учиться, стал по рекам нашим ходить. Контора наша в Куйбышеве была. Всё наладилось понемногу.
Работу свою я очень любил. Да и сейчас люблю! Реки наши удивительные! Волга, такая широкая, прямо как море! Плёс, который Левитан писал. Утёс Стеньки Разина в Волгоградском море. Канал имени Москвы. Ты как-нибудь прокатись на теплоходе, не пожалеешь.
Зимой, правда, речник скучает, дома сидит. Суда на зимотстой встают, ждут весну.
Так и прошло лет пятнадцать. Я быстро капитаном стал, на толкаче.
Толкач − это такой буксир, только на реке он не тянет баржу, как в море, а толкает ее. Очень удобно, пригонишь её с грузом в порт, оставляешь и цепляешь другую, выгруженную. Или уже чем другим загруженную.
И надо же такому случиться, что дали мне рейс в Беловодск! Тут и припомнил я рассказ бедного Круглова. А то, по правде сказать, я и забыл уже о нем.
Беловодск − место не особо интересное. Скучное место, даже Гоголь про него писал, что захолустье там. К тому же, старый город затопило, новый построили повыше, но красоты это ему точно не добавило.
Зато вода поднялась, глубины выросли. Теперь и мы туда по осадке проходили.
Пришвартовали мы баржу, а груза для неё нет. Должны бревна в плотах пригнать, а не пригнали пока. Ждать надо. Дня три, как минимум. А то и неделю!
Решил я порасспросить в порту народ, не слышал ли кто про Матушку. Смеялись они. Ничего путного не сказали.
Пошел в город. Но не станешь же прохожих расспрашивать! Я уже хотел рукой махнуть, да вдруг увидел бабок на лавочке. Уж если эти не знают, пойду обратно.
Бабки как-то хмуро на меня посмотрели. Словно бы оценивающе. Спросили, что я про неё знаю.
Я и сказал, что спасла она меня. Что к себе звала, говорила, что Лёвушка какой-то дорогу покажет.
Вздохнули бабки. Словно с облегчением.
− Так и ступай к Лёвушке! Деревня Протоки. Там спросишь.
Какие такие Протоки, спрашиваю?
Оказалось, не ближний свет деревня. Дороги к ней нет, в нашем понимании. Автобус не ходит, только автолавка два раза в неделю.
Мне бы махнуть рукой, но разве можно так? Пройти мимо чуда настоящего?
Так что добрался я до этих самых Проток! Ну что тебе сказать… Деревня как деревня. Куры бродят, козы. Избушки старые, в землю вросшие. Заборы покосившиеся. Дом этого самого Лёвушки мне сразу показали. Это у них вроде как достопримечательность была.
Сам Лёвушка оказался не таким уж и старым. Обычный деревенский мужичок, в армейском кительке. Сапоги, кепочка. Гладко выбритый. На вид лет пятьдесят ему тогда было, почти как мне.
Встретил он меня в воротах, как будто ждал.
− Принес? − спрашивает.
− Что? − не понял я.
− Про кино помнишь? Тебе же сказано было!
− Какое кино? − Я удивился. − Кем сказано?
− Тебе Матушка сказала: "Кино не забудь!". Ты что, забыл, что ли?
Я аж присел тогда!
− Да как же я сюда кино привезу? − отвечаю. − У вас тут и электричества-то, поди, нет!
− Розетку мы тебе найдем, − говорит дед. − Так что возвращайся. Да кино подбери повеселее! Мы подождем.
Вот так задачка! Это сейчас ведь видеомагнитофоны появились. Можно в телевизор провод воткнуть и смотреть. А тогда ничего такого не было. Семьдесят четвертый год! Да и сами телевизоры ещё мало у кого были…
Правда, у нас на буксире был кинопроектор. Тяжелая штука! И капризная… Только выбора у меня не было.
Вернулся к себе, позвал боцмана, он у нас кино крутил по воскресеньям, налил ему. Тот напрягся.
"Знаешь, − говорю, − тут у меня родня отыскалась. Хочу им сюрприз сделать! Возьму на денек наш проектор. Ты меня научи, как им командовать, − смеюсь. − Ивана Васильевича хочу своим показать!"
Неожиданно Юрий Данилыч замолчал, закрыв глаза руками. Потом продолжил.
…− Ты, наверное, смотрел это кино. Хорошее, смешное, правда ведь? Вот и я так думал. До того дня…
И ведь как всё удачно сложилось! С проектором я разобрался. Парень с автолавки согласился меня отвезти, а на следующий день обратно забрать. Бревна наши до нас ещё не доплыли, стоим, ждем. Так что взял я аппарат, "Ивана Васильевича" на двух бобинах, два удлинителя и поехал.
Опять Лёвушка этот меня ждал. Улыбнулся мне.
− Вот видишь! А ты говорил, никак! Заноси сюда, в дом!
− А Матушка придет? − спросил я.
− Придет, придет, − успокоил он. − Как начнешь показывать, так и придет. Не волнуйся!
И розетка нашлась рабочая, а то я сомневался, что до этих самых Проток лампочка Ильича добралась. Так что установили мы аппарат, растянули простынь большую заместо экрана, поставили бобину и стали смотреть…
Фильм ведь очень смешной, так? Ну и мы смеялись от души с Лёвушкой. До того момента, как царь появился.
Я, если честно, нашу историю особо не жаловал. Что там интересного, в старых сказках копаться. Скучной она мне казалась, медленной, что ли. Тысяча лет прошла, а страна как была, так и оставалась без дорог, без городов настоящих, без движения, что ли. Русь не шелохнется, словом.
Только и были в памяти Александр Невский, за то, что немцев разбил, да Петр Великий, за победу над шведами. Да ещё Иван Грозный, которого все боялись.
И надо же такому случиться, что когда фильм дошел до того момента, как царь в лифте дверь крестил, у нас свет потух.
− Опять пробки вышибло! − встревожился Лёвушка. И убежал куда-то во двор. А я над аппаратом склонился.
− Ну как, смешное кино? − слышу вдруг.
Поднял я глаза и вижу, в углу на стульчике женщина сидит. Та самая, что во сне мне тогда привиделась! И кот у неё на руках!
− Здравствуйте, − говорю. − Вы не волнуйтесь, пожалуйста, сейчас Лёвушка пробки проверит…
− Да пускай проверит, − согласилась она. − Лишним не будет! А пока он ходит, я тебе своё кино покажу. Оно, конечно, не смешное совсем. Но ты не бойся! Ты только чужими глазами на всё посмотришь. А то вы забывать начали…
И тут вокруг меня вдруг всё пропало! Дом, аппарат, женщина − всё исчезло! Только я сам и стою на том же месте. А вокруг меня всё другое!
Во-первых, зима! Холодно очень. На мне, правда, одежда теплая, шапка меховая, варежки. И… борода у меня!
Люди вокруг стоят, много людей. Одеты тепло, но совсем неказисто. Вроде бы в тулупы, только очень грубые, просто шкуры какие-то вонючие, шапки лохматые. Мужики с бородами все, бабы в платках, юбки до пят. Плачут, причитают. Похоже, хоронят кого-то.
Я стою, озираюсь, не понимаю, что со мной.
− Что приуныл, Фёдор? − спрашивают меня. − Жалко отца Никифора?
− Жалко, − отвечаю я.
− Да, не дотянул старик до Рождества, − говорит мне ещё кто-то. − Кто ж теперь вас с Ульяной обвенчает?
− А мне дитё крестить надо! − кричит рядом баба с кульком в руках. − Как же нам без попа?
…И сразу новая картинка. Поминки, вроде. Полутемная комната тесная, потолки низкие, закопчёные. Стол из грубых досок, какие-то горшки на нем, деревянные миски с ложками. Ни тарелок, ни ножей с вилками, ни стаканов. Люди встают, расходятся.
Я тоже встаю из-за стола, перешагиваю через лавку.
− Фёдор! Иди-ка сюда!
Зовет меня человек. Похоже, он тут старший, его все уважительно обходят, кланяются. Я подхожу.
− Вот видишь, как оно получилось, − тот чешет бороду. − Сам рассуди, без попа нам никак. Ни родить, ни помереть без него нельзя православному! Даже Пасху сами не подсчитаем! Так что надо нам теперь нового!
− Да где ж возьмем-то его? − удивляюсь я.
− Ты вот что, − уже другим тоном говорит старший. − Я свою дочку тебе обещал, и от слова своего не отступаю. Но невенчанными вам не жить! Потому вот тебе мой наказ − ступай до Новагорода, до владыки Пимена10! Поклонись ему дарами, что мы соберем, да и выпроси нам нового священника! Путь неблизкий, зима, всё понимаю. Но ждать нельзя! А будет поп − будет тебе и свадебка!
Тяжело вздохнул Фёдор, да и согласился.
…Новая картинка − лошадка медленно бредет по снегу, тянет тяжелые сани с поклажей. Федор держит вожжи. С ним едет дружок, он сейчас спит. Потом они поменяются… Но через некоторое время надо всё-таки остановиться, лошадке тоже спать нужно. Только в пути не встанешь, надо до зимовки добраться засветло, а зимний день короток.
Вот, наконец, зимовка − древняя избушка на берегу реки, в которой никто не живет. Приют для заплутавшего охотника, беглеца или странника. В ней, кто бы ни был, добрый человек или злой, уходя, всегда оставит дровишек для следующего, немудреную утварь, а то и какие припасы. Уносить отсюда ничего нельзя, как с кладбища.
Переночевали − и в путь. От волков отбились, до деревни какой-то дошли. Там заночевали. И снова в путь. А где-то через неделю добрались и до Господина Великого Новгорода, главного города Северной Руси.
Только что-то неладно в городе! Густой чёрный дым поднимается в нескольких местах. И тишина в воздухе висит − гнетущая, плохая какая-то тишина.
Дальше проехали, смотрят − человек в снегу! Мертвый, уже заледенел весь. Головы, почитай, нет у него − чем-то тяжелым снесли. А впереди ещё торчат из-под снега руки чьи-то…
− Иди-ка, спрячься с санями куда-нибудь, − говорит Фёдор спутнику. − Видно, напал на них кто-то. Пойду, разведаю.
Идет он и глазам не верит. Везде лежат люди русские − мужики, бабы, старухи, даже дети малые. Лютый враг, видно, напал на новгородцев, никого не пощадил.
Вот изба была, видно, богатая, в два яруса, с резьбой на окнах, с конем на крыше. Только конь и остался сверху, спалили всё, рухнула крыша внутрь. Если кто и прятался там, сгорел заживо.
И будка, а перед ней на цепи мертвый пес скалится. Из боку стрела торчит. Честно защищал хозяина, да не совладал с ворогом.
Берет Фёдор стрелу, хмурится. Наша стрела, не немецкая, не татарская. Что же здесь было?