Распахнулись двери дубовые, попадали на пол музыканты напуганные. И, вместо того, чтобы продолжать играть да людей радовать, побросали все свои игрульки писаные да наутёк пустились по-пластунски в щели ныкаться, под столы забиваться да там прятаться.
Мордобойщики боярские протрезвели враз да гурьбой кинулись на скамьи усаживаться, меж собой толкаясь, как бараны перепуганные, да наперегонки зады на лавки пристраивая. Принимая при этом вид добропорядочный, почитай думающий. Начали рваные рубахи запахивать да кровушку с морд утирать. У кого с лица «украшения» уж было не смахнуть рукавом, морды прятали глазами в пол заляпанный, будто что там потеряли важного и непременно в аккурат теперь им срочно необходимого.
Сыны купеческие затормозили малость самую и не столь дружно среагировали, но всё же чуток погодя без согласования, приняли единое совместное решение. Нет, они ни стали притворяться умными, ни стали корчить из себя трезвенников. И глаза навыкат как у раков варёных прятать не кинулись, а сами все целиком как один спрятались, сползя под стол за скатерти да забились под лавками.
То же самое, но дружно, по-военному проделали ближники князя нагие до безобразия. Раз, и ни одного тела голого на поверхности стола не наблюдается. Только шорох громкий да бряцанье из-под скамей княжеских слышится. Видно, решили служивые, что пора уже впервые за три дня приодеться, как следует да разобраться, из конца в конец в горах хлама одёжного, что по полам валялся «аккуратно» раскиданным.
А вот девки бесстыжие, голожопые, с сиськами на перевес, прости Господи, наоборот, таиться и не подумали, а тяжело да с видом усталости плюхнулись на скамьи княжеские голыми задами синюшными, да все приняли вид страдальческий, мол посмотрите на нас сиротинушек, как мы бедные за эти три дня уработались, ухомаздались да ухряпались, что и «кыш» не в состоянии вымолвить.
Лишь один, «конца света» не приметил совсем и никак на него не среагировал. Как плясал Дунав посреди светёлки заплёванной, так и продолжал заниматься самоистязанием. И плевать ему было на то, что игруны замолкли, да и вообще, вокруг тишина навалилась, как на кладбище. Доказал богатырь всему миру на него смотревшему, что для танцев главное не музыка с ровной поступью, а состояние души да глубинная потребность в излиянии телодвижений резких да порывистых.
Вот в этом состоянии плясовом и была душа Дунава застигнута «концом света» пиршества неуёмного. Никого и ничего плясун не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – ничего он не хотел из этого. Пьяный русин в злобе зациклился, осерчавши на самого себя поганого. Ногами в ритме танца бил себя, руками песней молотил себе. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…
Меж распахнутых дверей дубовых, причудливо резьбой украшенных, молчаливо грозно стояла баба словно мороком примерещилась. Стояла да смотрела, не входя в зал пирующих. Невзрачная такая с виду, из простых, казалось бы. Одета ни броско, ни ряжено. Платье длинное в пол цвета коры дуба мокрого. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову обхватом плотным, выделяя резко в прорези лик хозяйки неестественно белый, как у покойницы.
В руках держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак да с такой остервенелостью, что побелела уже рука от сжатия. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.
Вся простая из себя, таких по рядам базарным в торговый день можно встретить сотнями, вот только лик у этой бабы был совсем непрост, не базарного замеса лицо грозное. Ничего на нём не было, ни красок, ни украшений сверкающих, ни одной хоть маломальской эмоции. Как окаменелое. Только этот камень внешности вокруг такой холод ледяной рассеивал да такой страх разливал вокруг себя, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.
Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит злость лютая да никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибьёт за раз.
Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном княжестве Киевском, что в соседних землях, что в дальних и даже за морем. Тот, кто волей аль неволей с ней сталкивался по делам каким, боялись её до смертушки, но и молиться на бабу начинали как на божество земное, всемогущее.
Звали её по-разному. Попы новых церквей – царицей Еленою. Ближники, что до тела в бане допущены – Преславой кликали. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это лишь за спиной, а в глаза обращались да звали Матерью. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам да титулам, окромя как мама, а по-другому ему было не положено.
Прервал князь непотребство застольное, упрятал своё хозяйство бесстыжее да штаны повязал, чтоб не спали совсем, но за рубахой как другие не кинулся, но и как девки на скамью не спешил усаживаться. Встал столбом, руки сильные на груди сложил, пьяным взором хмурится да чёрными кудрями потряхивает.
Переступила Матерь порог пиршества, оглядела стол ледяным взором да на сына уставилась, сверля его глазами да вымораживая. Только лишь узрев девку пред ним на столе распластанную, впервые глазом нервно дёрнула. Видно, этот натюрморт среди снеди недоеденной, даже её железную выдержку перехлёстывал.
Плавно двинулась к сыну непутёвому да к девичьему телу мирно спящему. Подошла, оглядела незнакомку, призадумалась.
– Это кто ещё? – вопрошала владычица грозная одну из дев-невольниц, что рядом сидела, отведя глаза, – это ж не ваших будет девонька?
– Не наша это, – отвечала ей девка заговорщицким шёпотом, на скамью купеческую нервно позыркивая, – это молодая жена купца какого-то. Только имени его не помню я.
Вот тут уже и железо нервов Матери не выдержало, и кремень-баба взорвалась бранью лютою:
– Ты что творишь, – зашипела мать в ярости на сыночка любимого, в раз лицо её кровью налилось, глаза сузились, черты каменные искривились в гримасу зверскую, – ты почто род позоришь, щенок!
И недолго думая с размаха своим посохом его и о благоденствовала.
Но толи с князя хмель слетел, как и с прочих всех, толи ловкость рук так запросто не пропивается, но князь поймал набалдашник рукою могучею. На подлёте поймал, не дав голову свою разбить вдребезги. Поймал рукой, да удержал силушкой, не дав матери вырвать посох на повторный замах.
Но не испуг сверкнул в глазах его, не озлобленность, а растерянность да недоверие к сказанному наложницей. Вытаращил он глаза на девичью спину голую, пухлым задом заканчивающуюся, будто только впервые узревший сей позор невиданный. Зыркнул в сторону скамьи купеческой, да не заприметив там никого, будто тать хоронящийся, ухватил тело пьяной молодой жены купеческой за лохмы, по еде разбросанные, да потихоньку стащил туловище обездвиженное, на пол, себе под ноги, да затолкал под скатерти.
Только титьки соскочив о край стола взбрыкнулись в разные стороны, будто взбесились от такого к ним обращения. Тело безвольное ни то пьяно взвизгнуло, ни то во сне стон издало жалостливый, но мирно свернувшись под столом калачиком, продолжило сон свой беспробудный, будто никем и не потревоженный.
Отпустил Сфендослав маменькино оружие да охлопал ладони, словно пыль с них стряхивая, сделав лик свой княжеский довольным да беспечным, мол тела нет, и нет проблем, маменька. Матерь, получив обратно посох увесистый на повтор замахиваться не стала, одумалась, но побурлив да покипев внутри себя время долгое, грозно повелела сыну бестолковому:
– Пойди, проспись, позорище! Завтра поутру разговор к тебе будет нешуточный. Хватит с меня твоих приблуд да распутства пьяного. Решать с тобой буду ни по-хорошему. Вопрошать буду перед родами русинов благородных да доблестных, а нужен ли такой князь краю нашему. Надоело мне за тебя дела править да за твои непотребства ответь держать.
Матерь снова приняла степенный вид, успокаиваясь в чувствах растерзанных, да уже совсем другим говором, надменно-властно потребовала:
– Уйди с глаз долой.
Сфендослав бородку рукой огладил, кудри чёрные пальцами вычесал. Заозирался вокруг по полу, в тщетных поисках рубахи брошенной, но толи не очень хотел найти, толи это было действо нервное от приговора услышанного, но он с видом растерянным, как щенок нагадивший, нетвёрдой походкой поплёлся к выходу, в одних штанах нательных, босиком да без шапки княжеской.
Когда Матерь хмурым взором сынка выпроваживала до дверей дубовых распахнутых, лишь тогда заприметила плясуна доморощенного, коему было трын-трава до пояса да море синее по колено самое.
Только Дунав теперь не топал, как давеча, а с силой зверскою всё тело скручивал да закрытыми глазами слёзы выдавливал. Издавая еле слышный ни то стон души, ни то сильно приглушённый рёв телесный с зубовным скрежетом.
Подошла Матерь к дружиннику да по спине легонько стукнула. От чего Дунав распрямился в раз, зенки выпучил, вокруг озирается, а в глазах полная бестолковщина, словно в другой мир вывалился, чудный, да ни разу невиданный. Лишь узрев пред собой Матерь, очухался.
– Ты прости меня, Преслава свет Олегова, что-то я нынче не в ту голову видно, зелена вина залил. Похоже, пора с этим делом завязывать.
– Добрая мысль, Дунавушка, – неожиданно мягко застелила матёрая, – иди-ка, проспись горемычный мой. Завтра к тебе дело будет. Дело важное.
– Дело говоришь, сударыня, – устало вторил ей в ответ добрый молодец, – хватит дурака валять, надо и спать когда-нибудь, с последующим опохмелием.
Размяк Дунав чреслами, сгорбатил спину усталую да побрёл на выход вслед за княжичем, но по его настроению расквашенному, ни в палаты свои постойные, а куда глаза глядят. Хоть куда, лишь бы на простор какой, на свежий воздух, до ветерка живительного.
2. Коли по утру тебе хуже некуда, знать с вечера было лучше лучшего. Почему за всё хорошее нас жизнь обязательно наказывает? Притом, чем лучше было давеча, тем наказание суровее
Просыпался Дунав мучительно. Во-первых, не мог понять, где он находится. Во-вторых, что с ним вообще делается. В-третьих, какая сволочь над ухом так нудно ноет однообразно до мерзости, бубня с монотонностью:
– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав.
Тут и, в-четвёртых, опознал богатырь. Эта дрянь не только нудит, всю душу шерстью наружу вывёртывая, но ещё и за плечо потрясывает, нервам щекотку устраивая.
– Дунав, а Дунав… Дунав, а Дунав…
Да вот так бы и пришиб сволочь зловредную. И такая злость обуяла добра молодца за непотребство над ним совершаемое, что не выдержал дружинник, да грозно зарычал, так что у самого в голове будто заломило что. Наотмашь перевернулся, норовя за раз прихлопнуть неугомонного.
Промазал да угодил мордой лица в сено колючее. И одна травина зловредная угодила в ноздрю самую. Пролезла и давай там безобразничать. Чихнул Дунав так, что в глазах потемнело, сено разбросало и сел он пошатываясь. Лицо ладонью утёр, будто морок с себя смахивая иль наваждение приблудное. Приоткрыл щёлками глаза опухшие, да несколько ударов сердца бешеного тупо пялился на окружение. Глаза вроде как видят, а что видят, башка не додумает.
– Дунав, – заканючил голосок чей-то пакостный, но уже поодаль в стороне, – тебя князь кликает. Давно послал, да я пока нашёл, пока добудился тебя…
Богатырь повернул на звук голову да узрел мальчишку недомерка сухенького. «Точно», – подумал он, – «вроде как с княжьего двора малой». Но это было всё, что в голове сложилось на тот момент, а то, что тот пацан щебетал тонким голосом – в одно ухо влетело, а из другого вывалилось.
Тут он, наконец, осознал где он находится. Это ж конюшня княжеская! А он в сене сидит, да так удобно пристроился что вставать не хочется. Малец настороженно стоял в сторонке да вопросительно глазел на Дунава сердитого, чего-то от него бедного ожидая видимо. Но богатырь не в том настрое был, чтоб его рассматривать да тем более подмечать что-то там в его ожиданиях.
– Э, малой, – проскрипел он грозно да с вызовом, – метнись-ка дядьке воды принеси колодезной. Что-то я усох с утра.
Пацан метнулся стремглав. Дунав тут же потеряв мальца из виду, огляделся пристальней, почему-то надеясь обнаружить вокруг себя нечто эдакое, что поможет ему хоть что-нибудь припомнить о случившемся да объяснить башке непонятливой, как она дура бестолковая, вместо светёлки собственной оказалась тут на конюшнях княжеских. Но подсказок объяснительных вокруг не видел разбросанных, а сено ничего не скажет хоть пытай ты его с пристрастием.
Тут пацан вернулся с большим ковшом. Да так спешил, что всю рубаху обмочил спереди, да набрав видно не по силам своим, нёс ковш на двух руках, будто поленницу. Дунав как припал к ковшу, как почуяло его нутро огнедышащее прохладу колодезную, ожил враз. А полив остатки на дурную голову, даже на человека мыслями уподобился.
– Дунав, тебя князь ждёт с утра, – вновь заканючил пацан жалостно да при этом зачем-то скривился, будто реветь собирается.
– На кой? – буркнул богатырь, не глядя в его сторону.
– Не ведомо, – быстро запричитал посланец обрадованный, что на него наконец обратили внимание, – велено тебя найти да сопроводить до князя свирепого. В спаленке он тебя дожидается. Хмурый, словно туча грозная.
– Что стряслось-то? – спросил Дунав, лишь бы спросить, но при этом никуда не двигаться да тоном это было таким сказано, будто дружинник заранее знал, что по пустяку плёвому его беспокоят болезного, а значит, никуда идти и не требуется.
– Не ведомо, – затрындел пацан одно и то же, – только за тобой послал. Никого видеть не желает окромя тебя. Мрачен князь.
– А я прям весел как солнце весеннее! – с наигранным удивлением богатырь констатировал, – тепереча всяк ближник хмурым расхаживает, – тут он задумался о чём-то, почесал бороду да добавил, – иль лежит где-нибудь…
Как озарение на него нашло, помогая светом своим память найти в сумраке своего сознания. И вспомнил воин, что пьянка была сердитая да такая, что как бой последний, как сеча смертельная. Даже вспомнил, что длился тот бой с лютым змеем ни день, ни ночь… Долго в общем-то. Вот сколько конкретно бился он с вражиной, вспомнить было выше его сил человеческих.
Но тут воспоминания геройские вновь прервал голос мальца мерзопакостный:
– Дунав, айда, а? – прохныкал настырный сопровождающий, – княже ругаться будет. Драться будет. Хмурый он. Как бы не пришиб меня за нерасторопность-то.
– Э-э, – выдал богатырь, кривясь от противности, – достал уже. Но всё же превозмог кручинушку душевную, нашёл в себе силы богатырские да встал на ноженьки, что показались ему мокрым войлоком.
Душно стало от вставания резкого. Вонь сена опостылевшего, уже в носу свербела. Вышел молодец на ногах негнущихся, почему-то в раз раскисших в непослушании в открытые настежь ворота на двор. Втянул носом аромат навозный да расплылся в блаженной улыбке всепрощения, прикрыв от удовольствия очи опухшие. Вот так порой и навозный дух оказывается может благовоньем стать, когда пахнёт в качестве разнообразия.
Постоял чуток. Потянулся малёк. В голове шум с грохотом, будто игруны вчерашние именно в его башке и попрятались да там плясовую спьяну наяривают, но при этом, кто в лес, кто по дрова, ни в такт, ни в тон не попадают, сволочи. Охватил богатырь голову, видно, добраться до тварей хотел да поприбивать по очереди. Но не сподручно оказалось такими ручищами внутрь головы протиснуться. Они почему-то в уши не пролазили. А, всё равно. Вздохнул могучей грудью, расправил члены затёкшие, да вроде бы как к жизни возвращаться начал, чуть ли ни с того света выкарабкавшись.
– Где говоришь княже? – спросил Дунав, не оборачиваясь, зная, что малец где-то рядом за спиной прячется, чтоб под горячую руку не попасть.
– В спаленке тебя дожидается. Я ж говорил.
– Мало ли что говорил, – пробурчал богатырь с не довольствием да неспешно двинулся в палаты княжеские в надежде ни сколь князя лицезреть, сколь полечиться у него поклянчить от запойничества.