– Тем не менее, – заметила невесело Мария, – насколько мне известно, мсье Байё был убит.
– Верно, мадемуазель, – кивнул Флоримон. – Конец у этой истории трагичен. Мадам Байё успела вернуться в Кан до приговора революционного комитета, но не сумела предотвратить жестокой расправы. Её муж был выпущен из замка в десять часов утра, и ему оставалось пройти две сотни шагов до своего дома, чтобы заключить в объятия свою верную супругу и своего двенадцатилетнего сына, как на него набросилась разъярённая толпа, устроила самосуд и казнила его на площади Сен-Совер. Мадам Байё досталось лишь его безголовое тело…
– Какая грустная история! – вздохнула гражданка Прекорбен, утирая платком влажные глаза. – Вы всё-таки испортили нам настроение…
– Извольте, умолкаю, – молвил Флоримон, таинственно усмехаясь.
Лизьё – Марше-Нёф. Поздний вечер
Через Лизьё дилижанс проследовал не останавливаясь. В окно Мария разглядела, как в стороне проплыла пара готических соборов с остроконечными шпилями и мелькнула голубая полоска реки Тук, усеянная рыбацкими лодками. Вдоль дороги тянулись невысокие двухэтажные здания, стоявшие, по старинке, к улице боком, а не фасадом. Лизьё был многим похож на Кан, только ещё более ветхий. Впрочем, политическая жизнь клокотала и здесь, и Лизьё удалось вписать в историю Революции немало славных страниц. В городе имелся свой патриотический клуб, также называемый Обществом друзей Свободы и Равенства. В феврале месяце местная Коммуна послала в Конвент петицию, предлагая перелить в пушки церковные колокола. Представители народа пришли в восторг и призвали всех брать пример с граждан Лизьё.
Ещё раньше, во исполнение декрета от 14 августа 92-го года, предписывающего уничтожать памятники, напоминающие о феодализме, местные патриоты предлагали разрушить во Франции все средневековые замки и насадить на их месте «сады Свободы». Несмотря на столь похвальный революционный энтузиазм, дружба с Парижем у Лизьё не заладилась. В апреле 93-го года местные якобинцы отказались исполнять воинственный циркуляр столичного клуба, подписанный Маратом. Это был тревожный сигнал для Парижа. В июне месяце, узнав, что канцы арестовали комиссаров Горы Ромма и Приёра, власти Лизьё пошли ещё дальше и стали отлавливать подряд всех парижских чиновников. 16-го числа за решётку угодил комиссар Исполнительного Совета Франкевиль вместе с супругой. 23-го июня его, правда, отпустили, но только после личного вмешательства министра внутренних дел Гарá. Министров в Лизьё ещё уважали.
…Дилижанс ехал и ехал, оставляя позади одно льё за другим. За станцией Л‘Отельри за окном сгустились сумерки, и кучер зажёг фары по бокам кузова. Это было и освещение пути и сигнал для встречных экипажей. В темноте пассажиры уже едва различали друг друга. Кондуктор поднёс огонь к ночному фонарю, качающемуся на крюке над столиком. Однако свет никому не потребовался. Те, кто хотели подкрепиться в пути, уже благополучно проделали это, а желающих развлечься чтением, кроме гражданина Жервилье, не было, да и он давно уже оставил попытки прочесть что-нибудь при ужасной непрерывной тряске. Впрочем, большинству пассажиров тряска не помешала, уронив голову на грудь, погрузиться в дрёму.
Не спала лишь шестилетняя Анриетта, прелестное дитя, сидевшее на коленях гражданки Прекорбен. Всю дорогу она возилась и сучила ногами, то теребя в руках куклу, то требуя пить или есть, и постоянно беспокоила тётю, сидящую рядом с ней на передней лавке. Сначала она дёргала Марию за платье, а затем попыталась взгромоздиться на её колени, и, после того, как ей это удалось, осыпала её всевозможными вопросами: играет ли она в принцессу острова Ночи и принца Аквамарина? знает ли она, чем закончилась история прекрасной Розалии? есть ли у неё английская кукла по имени Джерри и как она её одевает?
Поначалу наша героиня старалась улыбаться в ответ на невинные расспросы малышки, но мало-помалу в ней начали расти усталость и раздражение. И здесь не дают покоя! Долго ли это будет продолжаться? Что за прилипчивый ребёнок! Была бы это её дочь, она быстренько нашла бы на неё управу. Но вот, наконец, белокурая девочка, сама утомившись беседой, прильнула к материнской груди и громко засопела. Только теперь в купе смолкли все голоса, и Мария вздохнула посвободнее. Слышалось лишь поскрипывание колёс, храп лошадей и позвякивание бубенцов на конской сбруе.
Когда около полуночи дилижанс остановился на какой-то маленькой станции, многих разбудило прекращение ставшей уже привычной тряски. «Что это? – разлепив глаза, спросила супруга Жервилье. – Это станция или что?» Вышедший из купе кондуктор осмотрелся и сообщил, что пока меняют лошадей, пассажиры могут размять ноги. Разбуженные люди долго потягивались и зевали, прежде чем смогли двинуться с места. Запинаясь за расставленные на полу узлы и картонки они один за другим покинули экипаж, за исключением Флоримона, который продолжал посапывать, развалясь на лавке.
Девять человек оказались посреди узкого, плохо убранного дворика. Слева, из деревянных конюшен доносился храп лошадей, справа виднелись очертания широкого навеса для транспорта, впереди поперёк двора тянулась пустая балка-привязь, за которой темнели ещё какие-то строения. Где-то лаяли собаки. Повсюду остро пахло навозом.
– Где это мы? – произнесла супруга Жервилье упавшим голосом. – Какое ужасное место!
– Может быть, Дюранвиль? – предположил её супруг и подошёл к распрягающему лошадей кучеру: – Скажите-ка, любезный, где мы остановились?
– Марше-Нёф, – был ответ.
– Невероятное захолустье! – добавила супруга. – Неужели тут живут люди?
– Живут и неплохо, – ответствовал кучер, показывая рукою в темноту, откуда пробивался тусклый свет масляного фонаря. – Тут даже имеется трактир, открытый днём и ночью. Можете пойти, испить горячего шоколада.
Пассажиры гуськом двинулись на мерцающее в темноте пламя и через сотню шагов очутились перед тяжёлой кованой дверью с обыкновенной вывеской «Здесь можно переночевать». За дверью открылось продолговатое помещение, слабо освещённое газовым рожком. Отштукатуренные голые стены не придавали живописности сему убогому заведению, но в самой глубине зала рядом с высоким камином, на котором в несколько рядов висели расписные тарелки, виднелось нечто подобное буфету. За этим буфетом чернел дверной проём, из которого навстречу путникам вышел зевающий трактирщик, едва ли не поднятый с постели.
– Поздноватые гости… Откуда?
– Из Кана, любезный, – сказал Жервилье, вошедший первым. – Нет ли у вас чего перекусить?
Трактирщик добавил огня в рожке и посмотрел на висевшие здесь же, над камином, часы.
– Парижский дилижанс. Опаздывать изволите. Часа на два, а то и на три…
– Мы и выехали из Кана с опозданием на два часа, – холодно заметила Мария, снимая перчатки и кладя их на длинный дубовый стол, протянувшийся посреди зала. – Но нам сказали, что вы открыты днём и ночью. Это верно?
– Как видите… – ответил трактирщик, по-прежнему зевая.
Пока гости усаживались на лавки, стоящие по бокам стола, хозяин накрыл его скатертью и выставил нехитрую снедь, состоящую из остывшей похлёбки, парочки овощных салатов и принесённой из погреба квашеной капусты. Мужчины заказали бутылочку кальвадосского, а дамы попросили приготовить баваруазу. Чтобы удовлетворить последних, трактирщику пришлось разбудить свою жену, и хотя час был поздний, а времени немного, баваруаза была приготовлена по всем правилам. Изобретённый баварскими принцами, проживавшими в Париже, напиток этот мгновенно сделался популярным у французов, и из столицы быстро распространился по провинции. Теперь в меню каждого трактира обязательно значился чай-баваруаза. Через десять минут все дамы, включая старушку Дофен и крошку Анриетту, получили по деревянной кружке с дымящимся ароматным напитком.
Обслужив всех гостей, трактирщик присел с краю лавки, щуря глаза и внимательно оглядывая каждого путешественника поочерёдно. На гражданина Жервилье этот пристальный взор произвёл самое неблагоприятное впечатление: кто знает, что у него на уме, у этого жилистого крепенького мужичка, живущего в глуши, где на пять-шесть льё в обе стороны нет, пожалуй, ни одного жандарма? На дворе ночь, и в такое-то время от этих дикарей можно ожидать всего, что угодно. К тому же, кто знает, сколько людей ночует в этой подозрительной харчевне, и кто они такие?
– А что, любезный, – произнёс Жервилье с принуждённой улыбкой, едва скрывая свою настороженность, – пошаливают ли людишки в ваших краях?
– О ком вы говорите? – спросил трактирщик.
– О разбойниках.
– Слава Богу, пока всё спокойно! – осенил себя мужичок крестным знамением. – Народ наш мирный, работящий, скверными делами не занимается. А если вы о каких-нибудь пришлых людях говорить изволите, то таковых и нет вовсе. Я в селении всех наперечёт знаю.
– Хорошо, если так, – молвил Жервилье, немного успокаиваясь. – Ну, а постояльцы у тебя есть? Много ли людей ночует?
Хозяин развёл руками:
– Жил тут один солдат с неделю, да позавчера уехал в почтовом экипаже. Никого здесь больше нет, окромя моей семьи: я, жена, да дочери наши.
– Помощницы… – кивнул Жервилье ободряюще, окончательно успокоенный доверительным тоном трактирщика.
– Помощницы, говорите? Э-э, помощник один у меня был. Настоящий помощник. Но его забрали. Пятый месяц от него ни слуху, ни духу.
– О ком это вы говорите?
– О сыне моём, понятное дело. Сынок-то у меня единственный наследник. Дочерей хоть отбавляй, – целых пять штук, – а сын один. Ещё в марте месяце, как объявили всеобщий призыв, записали его в департаментский батальон и увели по парижской дороге. – Трактирщик взгрустнул, вздыхая. – С тех пор никаких известий. Не знаю, в лагере ли он, в Париже, или уже на войне, бьётся с пруссаками и австрияками. Э-э, как в воду сгинул… Расспрашиваю всех едущих оттуда, никто о нём не слыхивал. Может, уже лежит с простреленной грудью в какой-нибудь траншее.
Гости сочувственно закивали головами.
– Война – дело не шуточное, – молвил слуга Этьен.
– У нас из Фалеза тоже немало молодцев забрали, – добавил печально Жервилье.
– Ох, и сколько наших храбрых парней не вернётся назад! – сокрушённо воскликнула его супруга.
Лишь одна гражданка Прекорбен не присоединилась к общему хору.
– Не нужно напрасно тревожиться, гражданин, – строго заметила она трактирщику. – Ничего с вашим сыном не сделалось. Воюет как и все. А если желаете узнать про него, то вам следует обратиться в военное ведомство: туда все сведения поступают из всех четырнадцати армий.
– Это в Париже-то? – почесал за ухом озабоченный отец. – Обратиться? А как? Письмо писать, так я неграмотен. Самому ехать, так заведение не на кого оставить. Вот если бы вы, добрые люди, посочувствовали, вошли в моё положение, навели бы там справки, что и как… Был бы вам премного благодарен.
– Что до нас, – сказал Жервилье, имея в виду себя и супругу, – то мы едем до Эврё. А вот молодая барышня, которая сидит напротив нас, то она едет до самого Парижа.
Трактирщик с надеждой воззрился на Марию. Наша героиня никак не отозвалась, целиком занятая баваруазой. В самом деле, почему попутчик указал на неё, когда рядом сидит гражданка Прекорбен, которая не только едет в столицу, но и проживает в ней?! Или он считает, что у почтенной дамы и так полно забот, а незамужней девице нечем другим заняться в Париже, кроме как бегать по ведомствам и наводить справки о каком-то солдате?
Не только трактирщик, но и все собравшиеся некоторое время взирали на Марию, не прекращавшую, однако, свою трапезу. Гражданка Прекорбен протяжно вздохнула и вынула из своей сумочки записную книжку:
– Говорите имя и фамилию вашего сына, а также его воинскую часть. Я обращусь к мужу; возможно, он сможет что-нибудь разузнать.
«А кто у вас муж?» – хотела спросить аудитория, но в данный момент этот вопрос был неуместен.
– Записывайте, – оживился трактирщик: – Пьер Франсуа Ланс, девятнадцати лет, сын Жана Франсуа, уроженец Марше-Нёф, второй батальон департамента Эр. Высокий парень, видный такой, красивый. Волосы тёмные. Глаза серые. Что ещё?
– Достаточно, – молвила гражданка Прекорбен, закрывая книжку.
Обрадованный трактирщик велел своей жене принести корзину, доверху наполненную овощами и фруктами, которую с величайшей благодарностью вручил добродетельной даме. Прекорбен вздумала было отказываться от подарка, но её спутники стали горячо настаивать на том, чтобы она приняла подношение, да и супруга трактирщика не отступала: «Возьмите, пусть ваша дочка полакомится яблочками».
– Кстати! – встрепенулась Прекорбен, видя возле себя оставленную на столе недопитую деревянную кружку. – А где она? Ведь только что сидела на лавке и болтала ногами… – она тревожно оглянулась по сторонам. – Вы не видели её, граждане? Куда она подевалась? Анриет! Анриет!
– Не волнуйтесь, мамаша… – раздался вдруг густой бас, сопровождаемый топотом сапог, и в таверну ввалился кучер. – Ваша дочка играет на крыльце с хозяйской кошкой. А я за вами пришёл, граждане. Лошади готовы, извольте занять свои места. Пора ехать.
Пассажиры засуетились и поспешно бросились к выходу.
– А ты что же, Николя, – обратился между тем трактирщик к кучеру, – так и не промочишь горло перед дорогой?
– Не сейчас, дружище Ланс, – отмахнулся тот. – На дворе темень, хоть глаз выколи. Думаю, перегон будет не из лёгких.
– И то верно, Николя. Вези их со всей аккуратностью, слышишь? Хорошие люди.
10 июля, среда
Марше-Нёф – Эврё. Первая половина дня
Рассвет застиг дилижанс на длинном перегоне от Марше-Нёф к Ла-Ривьер. В утренней свежести лошади бежали резво и за каких-нибудь два часа покрыли расстояние, на которое при дневной жаре потратили бы пять-шесть часов, а то и больше. Путешественники уже перестали ощущать тряску: утомлённые после тяжёлой и беспокойной ночи они отдались сладкому сну, положив головы на узлы и на плечи друг другу. Никто в купе не видел, как экипаж пересёк реку Риль по ветхому деревянному мосту, построенному ещё при Людовике XIV и с тех пор несколько раз горевшему и утратившему все свои украшения – изваяния Богоматери и ангелов, кресты и небольшую часовню, построенную в честь святого Франциска.
Теперь на мосту стояла полосатая будка, но она была пуста, караульных не виделось; проезжающих никто не останавливал и документов не проверял. Кучеру это показалось несколько странным, поскольку три дня назад, когда он ехал в Кан, мост просто кишел драгунами. Что здесь случилось за это время и куда все подевались? Добрый ли это знак или дурной?
Не останавливаясь, миновали и станцию Тибувиль – небольшое селеньице в одном льё после реки Риль. Лошади бежали по-прежнему резво. Пассажиры один за другим просыпались и протирали глаза. Самое время совершить утренний туалет. По этому случаю гражданин Жервилье высунулся в окно и попросил кучера сделать короткую остановку.
– Скоро Ла-Коммандари! – ответил тот, продолжая взмахивать хлыстом. – Там смена лошадей. Потерпите немного.
Чета Жервилье откупорила кринку с яблочным морсом, старушка Дофен растолкала своего внучка, чтобы он достал ей что-нибудь съестное, проснулась и захныкала дочурка гражданки Прекорбен, а Мария делала вид, что продолжает спать. Впрочем, развалившийся на половине лавки гуляка Флоримон также не открывал глаз, хотя он-то, кажется, почивал больше всех. В таком-то смутном и несобранном состоянии путешествующая компания приблизилась к крохотному посёлку, где находилась очередная почтовая станция.
Спокойно въехать в посёлок дилижансу не дали. На дороге висел закрытый шлагбаум. «Странно, – продолжал дивиться кучер, – На мосту не было ни души. А здесь, почти что в голой степи, какие-то заставы…» Заметив подъехавший экипаж, из близлежащей казармы тут же выбежали двое караульных. Хотя у каждого из них за поясом торчало по пистолету, это были не военные, а гражданские лица. Отсутствие мундиров компенсировалось трёхцветными республиканскими лентами, перекинутыми через плечо, и огромными кокардами, нацепленными на изрядно помятые треуголки. Один из них, который был постарше, потребовал бумаги у кучера, а другой, помоложе, с худым прыщеватым лицом, бесцеремонно распахнул дверцу дилижанса и скомандовал: «Всем выйти! Проверка документов».