Наконец-то дождались! Начиная от самого Кана это была первая такая проверка. Хотя пассажирам, которые в последний раз справляли свою нужду в Марше-Нёф, очень хотелось облегчиться, они всё же крепились, надеясь, что осмотр не займёт много времени, и они смогут продолжить свой путь. Станция уже виднелась за поворотом. Но не тут-то было! Караульный постарше остался стеречь дилижанс, а прыщеватый удалился с изъятыми паспортами в казарму и отсутствовал там более получаса. Что он делал столько времени? Перечитывал бумаги по слогам, с трудом осиливая грамоту? Совещался с кем-то, что делать с проезжающими?
Публика стала заметно нервничать, но напрасно обрадовалась, когда увидела идущего к ним караульного. Хмурый вид его не сулил ничего хорошего. Подойдя к дилижансу, прыщеватый стал вызывать пассажиров поимённо и возвращать им паспорта. Свои документы получили всё, кроме четы Жервилье. «А наши бумаги? – обеспокоено спросили они. – Вы забыли наши документы, гражданин комиссар».
– Гражданка и гражданин Жервилье? – сурово сдвинул брови охранник, глядя на две оставшиеся бумажки.
– Да, это мы.
– А это ваш слуга?
– Это наш работник Этьен.
– Следуйте за мной.
Гражданин Жервилье побелел как полотно, а его жена в испуге схватилась за его руку.
– Ради всего святого, отпустите нас, добрый человек! Мы не сделали ничего дурного… Разрешите нам сесть в экипаж. Мы мирные путешественники.
– Без разговоров! – отрезал прыщеватый. – Все трое следуйте за мной.
Остальные пассажиры сочувственно покивали головами, но не проронили ни слова. Лишь один Флоримон осмелился подать голос:
– Позвольте сказать, гражданин комиссар. Мы едем с этими гражданами уже второй день и не заметили в них ничего предосудительного. Скажите нам, в чём они обвиняются?
– Помолчи-ка, оборванец! – грубо прервал его прыщеватый. – Не твоего ума дело.
Всё же какие-то объяснения нужно было дать, и караульный вперил грозный взгляд в почтенную чету:
– В ваших паспортах сказано, что вы проживаете в Фалезе и получили пропуск для поездки в Эврё.
– Именно так. Мы едем к нашей замужней дочери, проживающей в Эврё.
– Но этот дилижанс едет не из Фалеза, а из Кана.
– Что ж с того?
– А вот что. Возникает вопрос: были ли вы Кане, и если были, то почему здесь нет отметки о вашем пребывании в этом городе?
– Не понимаем, гражданин…
– Вы должны были отметить свои паспорта в Канском муниципалитете. Порядка не знаете?
«Что это за невиданные порядки?! Какие ещё отметки?» – хотела было возмутиться гражданка Жервилье, но муж остановил её крепким рукопожатием.
– Видите ли, гражданин комиссар… Позавчера мы приехали из Фалеза в Кан, переночевали у своих знакомых и на другой же день сели в этот экипаж. У нас просто не было времени посетить муниципалитет.
– Мы не знаем, как долго вы проживали в Кане и чем там занимались. Пропуск вы получили в Фалезе семнадцатого июня. А сегодня десятое июля. Прошёл почти месяц. Что вы делали в течение этого времени?
– В чём же вы нас подозреваете? – пробормотал изумлённый супруг.
– Без вопросов! – рявкнул прыщеватый, для вящей убедительности вынимая из-за пояса пистолет и взводя курок. – Вы нарушили порядок и задерживаетесь до выяснения всех обстоятельств. Немало врагов народа, роялистов и эмигрантов разъезжает ныне по подложным паспортам. Может быть, вы одни из них?
После такого аргумента, под дулами пистолетов несчастным супругам не оставалось ничего другого, как покориться. У обоих на глазах блестели слёзы. Вместе со слугою и своей поклажей они побрели за суровыми стражами, часто оглядываясь на дилижанс и шепча слова прощания. Со стороны могло показаться, что их сажают в тюрьму.
«Попались, голубчики…» – проговорила гражданка Прекорбен таким странным голосом, что нельзя было понять, жалеет ли она невезучую супружескую чету или же радуется её задержанию.
Рейсовый дилижанс, следующий строго по расписанию, не мог останавливаться из-за того, что полиция (была ли это полиция?) арес товала кого-то из его пассажиров. Кучер дал сигнал отправления. Путники быстро поднялись в купе и расселись по лавкам.
– Что же с ними будет? – тревожно спросила Мария, когда экипаж тронулся с места.
– Не переживайте так сильно, – попытался успокоить её Флоримон. – Такое случается часто. Всегда кого-нибудь задерживают. Это называется «нарваться на акулу». Подпишут протокол, откупятся тремя сотнями ливров и поедут в следующем дилижансе. К их пропускам и прицепились только потому, что увидели, что люди при деньгах: у муженька брошь в галстуке, а у жёнушки золотая цепочка на шее. В наше время кичиться богатством опасно.
– Выходит, – вздохнула Мария, – они-то и есть настоящие грабители, а не те, которых ищут в лесах?
– Что же, – усмехнулся завсегдатай канских кабаков, озорно подмигивая остальным пассажирам, – это вы справедливо заметили, мадемуазель.
– Но… – молвила наша героиня после некоторой паузы. – У меня ведь тоже пропуск выписан два месяца назад. Не прицепятся ли к этому?
– Но ведь на вас нет драгоценностей! – резонно возразил Флоримон. – Что с вас взять?
– Хорошо, если так.
На станции сменили лошадей, и дилижанс вновь покатил по почтовому тракту. Путники большей частью молчали. На скамьях стало просторнее, но именно это-то и вносило дисгармонию в тот маленький, но по своему уютный мирок, образовавшийся за восемнадцать часов пути. Каждый из пассажиров остро ощущал отсутствие несчастных супругов Жервилье, повинных только в том, что они поехали в Эврё не из Фалеза, а из Кана. Кондуктору было немного стыдно перед опекаемой им публикой, а пассажирам было стыдно друг перед другом. Для того, чтобы путешественники сбросили с сердца тяжесть и вновь разговорились, потребовалось некое внешнее вмешательство.
В двух с половиной льё от Ла-Коммандари на дороге показался встречный дилижанс, едущий из Парижа. Экипажи остановились друг против друга; первыми сошли на землю и завели разговор два кучера, а затем из купе высыпали пассажиры, которым хотелось немного подышать свежим воздухом и обменяться новостями. Среди пассажиров встречного дилижанса находились две важные дамы, которые держали путь от самой столицы, и с ними пятилетний мальчик, почти ровесник дочурки гражданки Прекорбен. Этих-то дам наши путешественники и засыпали вопросами: как там, в Париже?
Столичные дамы отвечали обстоятельно, с большим знанием дела, и даже с некоторой обидой на Париж, – видимо, им пришлось там несладко и уехали они из него не по доброй воле. От разговоров о ценах на хлеб, мыло и свечи перешли к обсуждению ужасных парижских нравов. Тут встреченные дамы были особенно подробны. В столице творится чёрт знает что: парижские женщины поголовно записываются в патриотические клубы и надевают красные колпаки. Мода на амазонок, облачённых в доспехи, сменилась модой на «вязальщиц»[37]. Нижнее бельё объявлено изобретением презренной аристократии и подвергнуто жесточайшей обструкции. Его ворохами сжигают на площадях. Свободной-де женщине нижняя юбка (jupon), чулки и трусы (caleçon) совершенно ни к чему. Каждой парижанке вменено в обязанность сжечь половину своего гардероба. Теперь, если какой-нибудь патриотке задрать на улице платье, то откроются её голые ноги и задница. Пальму первенства в этих революционных преобразованиях уверенно держат бывшие монахини. На Елисейских полях устраиваются народные пляски, на которых при каком-нибудь лихом «па» невесты Христовы сверкают всеми своими прелестями.
От таких сообщений у провинциалов волосы вставали дыбом, и, видя это, обе дамы чувствовали глубокое удовлетворение. Разумеется, они умолчали о том, что вместе с гонением на нижнее бельё и даже прежде того парижские патриотки объявили безжалостную борьбу с проституцией и вообще со всякого рода прелюбодеянием, ибо «разврат – пища аристократов». А только одних профессиональных проституток в Париже насчитывалось более семи тысяч (а по утверждению Себастьяна Мерсье даже тридцать тысяч, не считая «содержанок»), – цифра очень и очень большая. Для начала патриотки изгнали блудниц из Пале-Рояля и изо всех злачных мест, затем организовали настоящую охоту за ними, отлавливая их повсюду и отправляя в Приют и в Сальпетриер. За какой-нибудь месяц жриц любви с парижских улиц как метлой повымело; а те, которые избежали поимки, ушли в глубокое подполье. Бравым «вязальщицам» удалось то, что не удавалось королевской полиции на протяжении почти двух веков. Но об этом столичные дамы нашим путешественникам не рассказывали.
Впрочем, встреченные женщины также горели желанием кое-что узнать. В первую очередь их интересовало то, что происходит в Кане (почему-то именно в Кане). Та дама, которая была постарше, и у ног которой вился пятилетний мальчуган, даже не удержалась задать несколько рискованных вопросов: «Видели ли вы бежавших из Парижа депутатов? Где они живут? Как себя чувствуют?» Повышенный интерес встреченных женщин к беглецам был слишком заметен, и они могли бы поостеречься справляться о них у незнакомых людей. Вероятно, это были родственницы несчастных изгнанников. Гражданка Прекорбен при этим выразительно посмотрела на Марию, ожидая, что она вступит в разговор и поведает о своих встречах с бриссотинцами, но наша героиня, не проронившая ни одного слова во время беседы, продолжала хранить молчание.
– Ах, как жаль, что вы ничего не знаете о них! – сокрушённо проговорила дама постарше. – Может быть, нам встретится ещё кто-нибудь, кто сможет рассказать хотя бы что-нибудь.
На том и расстались. Едущие в Кан погрузились в свой дилижанс, едущие в Париж – в свой, кучера натянули вожжи, и два тяжёлых неповоротливых экипажа с трудом разъехались на дороге.
Чутьё не обмануло канских путешественников. Две встреченные ими женщины имели к беглым депутатам самое непосредственное отношение. Дамой постарше была никто иная как едущая к мужу гражданка Петион, а сопровождающая её женщина – её верная подруга, мадам Гушар. Пятилетний малец был сыном Петиона. Они покинули Париж тайно, среди ночи, хотя запрещения покидать столицу не было, – на случайном галиоте доплыли до Манта и там пересели в рейсовый дилижанс. Теперь большая часть пути была позади и до Кана оставались всего одни сутки езды. Самого Петиона заблаговременно оповестили об их приближении, и поэтому, когда Барбару предложил ему поехать вместе с ним к департаментскому войску, он охотно согласился, надеясь встретить жену по дороге.
Наверное, на весь оставшийся путь у путешественников хватило бы разговоров и предположений, кто именно им встретился, если бы их голова не была занята поразительными сообщениями о том, что творится нынче в столице. Все только и обсуждали, что неслыханное падение парижских нравов. Впрочем, две женщины молчали. Одной из них была гражданка Прекорбен, не склонная разделять всеобщее возмущение столицей, а другой – наша героиня. Марию, впрочем, занимало другое: странно, что встреченные женщины пребывают в неведении о судьбе бежавших в Кан депутатов, когда они имели случай подробно расспросить о них у Бугона-Лонгре, который выехал из Кана ещё в понедельник, и, конечно же, встретился им по дороге. Неужели они разъехались? Разве Бугон поехал не в Эврё? С какой стати ему нужно было обманывать Марию? Он сам сказал, да в Интендантстве подтвердили, что он отправился в Эврё следом за другими членами департамента, и что им поручено заняться тамошним войском. Куда же он подевался? Не случилось ли с ним чего-либо дурного?
В душе Марии поселилась тревога. В сущности Бугон – очень неплохой человек и отзывчивый друг. Сколько раз он помогал ей в мелких делах, хлопотал за неё в различных инстанциях (за неё и её подруг)! При его чрезвычайной занятости на службе это вовсе непросто. Он находил время, чтобы сходить с нею в театр, когда его ждали в клубе нетерпеливые соратники, – писал ей письма, присылал книги, гулял с нею в садах Лувиньи, обучал верховой езде и вообще оказывал тысячи услуг. А какие чудесные букеты он преподносил ей по праздникам и на дни рождения! Они превращали её тёмную угрюмую комнату в настоящую оранжерею, а их дивный аромат распространялся по всему дому, так что старушка-кузина поднимала нос, шумно вдыхая воздух, и с гордостью говорила кухарке: «Понюхай, Габриель, как пахнут мои магнолии. Даже сюда проникает их запах!»
Да, Бугон был неплохим другом, очень даже неплохим, пока… Пока не захотел сделаться для Марии кем-то бóльшим.
Пропуск Марии Корде
Кан, дом № 148 на улице Сен-Жан («Большая Обитель»). Гравюра XIX в.
Французский дилижанс. Литография начала XIX в.
Эврё. 11 часов 40 минут утра
Главный город департамента Эр по своей величине уступал не только Кану, но даже такому захудалому городишке как Лизьё. В нём проживало всего восемь тысяч жителей. Но всё же это был административный центр со всеми приличествующими его статусу учреждениями: департаментской администрацией, правлением округа и коммуны, своей национальной гвардией, своей жандармерией и своей тюрьмой. Впрочем, в революционной Франции Эврё был известен главным образом тем, что в нём родился бриссотинец Бюзо: его дом находился на главной улице Шартрен.
Из оконца купе Мария могла любоваться на приближающийся город. Над красно-бурыми черепичными кровлями приземистых домишек торжественно возвышались башни и шпили кафедрального собора. Издали этот собор казался сказочным Гулливером, горделиво взирающим на мельтешащих у его ног лилипутов. С высоты окружающих холмов Эврё представлялся ворохом скученных, тесно прижавшихся к друг другу строений; трудно было поверить, что внутри этой тесноты имеются какие-то улицы и площади. Тем не менее дилижанс въехал на мощёную улицу, называемую Канской и ведущей мимо церкви Сен-Таурен и Дворца Правосудия прямо к кафедральному собору. Не доезжая примерно трёхсот шагов до собора, экипаж свернул во двор местного бюро дилижансов, очень похожего на станцию в Кане: тот же крытый перрон, оберегающий путников от дождя и солнца, те же конюшни, не закрывающиеся ни днём ни ночью, та же конторка с плохо отштукатуренными стенами и хлопающими ставнями окон.
Бродяге Флоримону надлежало покинуть дилижанс и пересесть в другой экипаж, едущий в близлежащий город Дрё. Но старушка Дофен со своим внуком, гражданка Прекорбен со своей дочкой, а также наша героиня держались прежнего маршрута. В то время, как две первые пары уселись в тени навеса, решив скоротать там время ожидания, а бродяга Флоримон, прислонившись к столбу, неторопливо потягивал из фляжки какую-то жидкость, Марию посетила некоторая идея.
– Скажите, долго ли мы будем стоять? – обратилась она к проходившему по двору кондуктору.
– Час, – ответствовал тот. – Сменим лошадей, погрузим здешнюю почту. Кроме того, отсюда нас повезёт новый кучер, а он ещё не явился.
«Целый час! – поразмыслила наша героиня. – За это время можно три раза обойти весь этот городишко».
– Скажите, а далеко ли до здешнего муниципалитета?
– Честно говоря, не знаю, – смущённо сознался кондуктор. – Выйдите на улицу и спросите у кого-нибудь из прохожих.
– Благодарю вас, я так и сделаю.
– Однако я не советовал бы вам уходить слишком далеко, гражданка. Время бежит быстро.
– Ничего, у меня есть часы.
Оправив своё порядком измятое в дороге платье, наша героиня поспешила за ворота, и уже здесь, на улице, услышала за спиною приглушённый голос, зовущий её:
– Мадемуазель Мари!
Это был бродяга Флоримон. Он также покинул двор и вышел следом за молодой попутчицей. Ещё минуту назад равнодушное сонливое лицо его переменилось: теперь на нём была написана озабоченность, смешанная с таинственностью. Мария приостановилась, повинуясь внутреннему голосу, который советовал ей выслушать этого необычного человека. Несмотря на свой босяцкий вид и типичную для породы таких людей расхлябанность, Флоримон успел произвести на неё благоприятное впечатление. Она чувствовала, что под личиной весельчака-пустослова скрывается вполне трезвый ум, а под рваной одеждой бьётся честное сердце.
– Что случилось, гражданин?
– Простите, если задерживаю вас, – сказал он, приближаясь. – Всю дорогу я искал случая остаться с вами наедине, чтобы сказать пару слов.