Судя по выражению лица Ларри Саммерса, когда мы выходили из бара под проливной дождь, он меня вроде бы понял. Он догадывался, что «европейцы» не заинтересованы в честной сделке со мной или с греческим правительством. Он понимал, что рано или поздно на меня надавят, принуждая подписать капитуляцию за принятие в «клуб» полноценных инсайдеров. Он знал, что я не хочу этого делать. И искренне полагал мой отказ глупостью – во всяком случае, лично для меня.
Со своей стороны, я понимал, что он хочет помочь мне заключить справедливую (по возможности) сделку. Еще я понимал, что он сделает все возможное, чтобы помочь нам, если это не нарушит его золотого правила: инсайдеры никогда не выступают против других инсайдеров и никогда не обсуждают с аутсайдерами действия и слова инсайдеров. Но я сомневался в том, что хоть когда-нибудь он поймет, почему нет ни единого шанса – ни на земле, ни в небесах, если уж на то пошло, – получить мою подпись на новом кабальном соглашении о предоставлении займа. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы я внятно смог объяснить свои причины, но даже располагай мы этим временем, боюсь, мы слишком по-разному смотрели на мир для того, чтобы мое объяснение имело для Ларри какой-то смысл.
Доведись мне все-таки объясняться, я бы поведал ему две истории.
Первая произошла, если меня не подводит память, в афинском полицейском участке осенью 1946 года, когда Греция оказалась на грани коммунистического мятежа и второй фазы катастрофической гражданской войны. Двадцатилетний студент-химик из Афинского университета по имени Йоргос был арестован тайной полицией, избит и брошен в стылую камеру, где провел несколько часов. Наконец некий старший офицер вызвал его в свой кабинет, чтобы сдержанно извиниться. Сожалею о грубом обращении, которому вы подверглись, сказал он. Вы хороший человек и пострадали незаслуженно. Сами понимаете, времена нынче непростые, вот мои люди и сорвались. Простите их. Просто подпишите здесь – и можете идти. Примите мои извинения.
Полицейский казался искренним, и Йоргос порадовался тому, что побои и мучения, которым подвергли его головорезы-агенты, завершились. Но затем он прочитал машинописный текст, который офицер попросил его подписать, и юношу, что называется, пробрало холодом до самого нутра. В тексте говорилось: мол, я, такой-то, всем сердцем и всей душой осуждаю коммунизм, тех, кто его пропагандирует, а также их соратников.
Дрожа от страха, он отложил ручку, постарался успокоиться – и со всей вежливостью, которую ему на протяжении многих лет прививала его мать Анна, ответил: «Господин офицер, я ни в коем случае не буддист, но я ни за что не подпишу государственный документ, осуждающий буддизм. Также я не мусульманин, но я не думаю, что государство вправе просить меня осуждать ислам. И я нисколько не коммунист, но не вижу причин, по которым мне следует осуждать коммунизм».
Это заступничество за гражданские свободы было, разумеется, бессмысленным. «Подписывай! – велел разъяренный офицер. – Или тебя ждут пытки и бессрочный арест. Выбор за тобой». Ярость офицера объяснялась провалом вполне разумных и естественных с его стороны ожиданий. У Йоргоса были все задатки прирожденного инсайдера. Он родился в Каире в семье среднего класса в большой греческой общине, которая имела прочные связи в космополитическом европейском анклаве, среди французов, итальянцев и англичан, а рос рядом с образованными армянами, евреями и арабами. На французском говорили у них дома, благодаря заботам матери, по-гречески преподавали в школе; английский он изучал на работе, арабский на улице, а итальянский в опере.
В возрасте двадцати лет, исполненный решимости вернуться к своим корням, Йоргос отказался от непыльной должности в каирском банке и перебрался в Грецию, где собирался изучать химию. Он прибыл в Афины в январе 1945 года на корабле «Коринтия», всего через месяц после окончания первого этапа гражданской войны в Греции, этого первого эпизода холодной войны[9]. В стране наступило временное перемирие, и потому Йоргосу показалось разумным, когда к нему обратились как левые, так и правые студенты стать компромиссным кандидатом в президенты студенческой ассоциации факультета.
Однако вскоре после его избрания университетское начальство повысило плату за обучение, хотя студенты и без того прозябали в абсолютной нищете. Йоргос пошел к декану факультета, попытался, насколько мог, объяснить, почему плату повышать не нужно. На обратном пути его подстерегли полицейские, жестоко избили юношу на мраморных ступенях здания факультета, а потом его поставили перед выбором, по сравнению с которым дилемма Саммерса выглядела прогулкой в парке.
Учитывая буржуазное происхождение молодого человека, полиция имела все основания полагать, что Йоргос либо подпишет документ, либо сломается, едва ему пригрозят пытками. Однако с каждым новым избиением Йоргос ощущал все меньше желания подписывать заявление, покончить с болью и вернуться домой. В результате он перебывал во множестве камер и множестве тюрем, откуда мог бы вырваться в любой миг, просто черкнув закорючку-подпись на листе бумаги. Четыре года спустя Йоргос, успевший превратиться в тень себя прежнего, вышел из тюрьмы – и очутился в угрюмом обществе, которое не знало о муках его выбора (и не очень-то хотело знать).
Между тем, пока Йоргос находился в заключении, молодая женщина (младше его на четыре года) стала первой студенткой, принятой на химический факультет Афинского университета – вопреки всем попыткам этого не допустить. Элени, так ее звали, начала учебу в университете как мятежная натура и протофеминистка, но ощущала при этом глубокую неприязнь к левым: в годы нацистской оккупации ее, совсем еще девочку, похитили леваки-партизаны, ошибочно принявшие Элени за родственницу пособника нацистов. После зачисления в университет фашистская организация под названием «Х» завербовала девушку из-за ее ярых антикоммунистических чувств. Первым – и, как оказалось, последним – ее заданием было следить за другим студентом-химиком, недавно освободившимся из тюрьмы.
Такова, если коротко, история моего появления на свет. Йоргос стал моим отцом, а Элени, лидер феминистского движения 1970-х годов, была моей матерью. При такой «наследственности» я вряд ли мог рассматривать всерьез возможность стать инсайдером за подпись на документе. Понял бы меня Ларри Саммерс? Честно сказать, сомневаюсь.
Не для меня
Другая история такова. Я повстречал Ламброса в афинской квартире, которую мы делили с Данаей, за неделю или около того до выборов января 2015 года, завершившихся моим назначением на пост министра. Стоял прохладный зимний день, кампания была в разгаре, и я согласился дать интервью испанской журналистке Ирен. Она прибыла к нам в сопровождении фотографа и Ламброса, грека-переводчика из Афин. Как выяснилось, услуги Ламброса были излишними, поскольку мы с Ирен общались по-английски. Но он остался, внимательно наблюдал и слушал.
После интервью, пока Ирен и фотограф собирали свое снаряжение и шли к выходу, Ламброс подошел ко мне. Он пожал мне руку и не отпускал мои пальцы, втолковывая с сосредоточенностью человека, чья жизнь зависит от того, услышат ли его слова: «Надеюсь, вы не заметили этого по моему внешнему виду. Я стараюсь, как могу, чтобы это не бросалось в глаза, но на самом деле я бездомный». Далее он поведал мне свою историю, по возможности коротко.
У Ламброса была квартира, была работа с иностранными языками и была семья. В 2010 году, когда экономика Греции рухнула, он потерял работу, а потом, когда их выселили из квартиры, лишился и семьи. Весь последний год он жил на улице. Его единственным источником дохода было предоставление переводческих услуг иностранным журналистам, прибывшим в Афины ради освещения очередной демонстрации на площади Синтагма, спровоцировавшей скандал и, следовательно, заслуживавшей упоминания в печати. Главная забота Ламброса теперь заключалась в том, чтобы найти несколько евро на зарядку дешевого мобильного телефона, дабы иностранные работодатели могли с ним связаться.
Поняв, что пора заканчивать монолог, он поспешил перейти к сути, то есть к тому, чего он хотел от меня:
Умоляю, пообещайте мне кое-что! Я знаю, что вы выиграете выборы. Я разговариваю с людьми на улице, и никто не сомневается в вашей победе. Когда вы победите, когда займете пост в правительстве, прошу – не забудьте об этих людях. Сделайте что-нибудь для них. Не для меня! Меня спасать уже поздно. Те из нас, кого погубил кризис, не сумеют вернуться к прежней жизни. Мы остались в прошлом. Но сделайте, пожалуйста, что-нибудь для тех, кто все еще держится. Кто цепляется ногтями за край обрыва. Кто еще не упал. Сделайте это для них. Не позволяйте им упасть. Не поворачивайтесь к ним спиной. Не подписывайте то, что вам подсовывают, как поступали другие до вас. Поклянитесь, что вы не станете подписывать. Клянетесь?
«Клянусь», – ответил я без обиняков.
Спустя неделю я принимал присягу в качестве министра финансов страны. В последующие месяцы всякий раз, когда моя решимость ослабевала, достаточно было вспомнить этот разговор. Ламброс никогда не узнает о том, как его слова помогали мне в самые мрачные часы этих 162 дней.
Глава 2
Подкормистан
К началу 2010 года, за пять лет до моего вступления в должность, греческое государство оказалось банкротом. Несколько месяцев спустя Европейский союз, Международный валютный фонд и правительство Греции организовали крупнейшую в мире махинацию по сокрытию банкротства. Как можно замаскировать банкротство? Очень просто: залить его деньгами. А кто финансировал это прикрытие? Обычные люди, «аутсайдеры» по всему свету.
Сделка по спасению (этим стыдливым эвфемизмом именовали затеянную махинацию) была заключена и подписана в начале мая 2010 года. Европейский союз и МВФ согласились выделить греческому правительству около 110 миллиардов евро; это был самый крупный кредит в истории[10]. Одновременно была сформирована группа «надзирателей», так называемая «Тройка» – они представляли три организации, а именно: Европейскую комиссию (ЕК), исполнительный орган ЕС; Европейский центральный банк (ЕЦБ) и Международный валютный фонд (МВФ), – которая прибыла в Афины для реализации мер, призванных гарантировать сокращение государственного дохода Греции и переложить большую часть долга страны на беднейших греков. Даже умненькому восьмилетнему ребенку было понятно, что все это добром не кончится.
Навязывание банкроту новых кредитов при условии, что этот банкрот обязуется сократить свой доход, есть, по сути, жестокое и необычное наказание. Грецию фактически заставляли добровольно податься в вечную долговую кабалу. Своим «спасительным» кредитом и направлением в Афины «Тройки», ревностно принявшейся урезать доходы, ЕС и МВФ, если называть вещи своими именами, обрекали Грецию на пребывание в современной версии диккенсовской долговой тюрьмы, а ключ от камеры выбросили.
От долговых тюрем, напомню, со временем отказались, поскольку, несмотря на суровость условий заключения, они ничуть не мешали накапливать новые долги и не помогали кредиторам вернуть вложенные средства. Для развития капитализма в девятнадцатом столетии потребовалось отринуть абсурдное представление о том, что всякий долг священен; вместо того было введено понятие ограниченной ответственности. В конце концов, если все долги подлежат обязательному возмещению, с какой стати кредиторам вести себя ответственно? И почему на одни долги процент выше, чем на другие, почему часть займов признается рискованнее прочих? Банкротство и списание долгов стали для капитализма этаким эквивалентом представления об аде в христианской догматике – неприятно признавать, что он существует, но без него не обойтись; однако любопытно, что в двадцать первом столетии о полезности банкротства предпочли забыть ради преодоления неплатежеспособности греческого государства. Почему? Неужели ЕС и МВФ не понимали, что именно они делают?
Нет, они точно знали, что и как делают. Вопреки собственной обширной пропаганде, которая уверяла, что они пытаются спасти Грецию, предоставить греческому народу «второй шанс», оказать помощь в реформировании хронически слабой государственной власти и так далее, наиболее могущественные мировые институты и правительства отнюдь не предавались иллюзиям. Они прекрасно понимали, что проще выдавить кровь из камня, чем принудить банкрота возместить долги, выделив ему больше денег в кредит, особенно если заодно сократить его доходы в рамках заключенной сделки. От их взглядов не укрылось, что «Тройка», даже если той удастся конфисковать «столовое серебро» захиревшего государства, не сможет возвратить средства, пущенные на рефинансирование государственного долга Греции. Они знали, что пресловутый пакет «спасительных мер» (или «выкупа») есть не более чем билет в один конец – в долговую тюрьму.
Почему я уверен, что они это знали? Потому что они сами мне сказали.
Узники собственных планов
Став министром финансов пять лет спустя, я услышал это от них прямым текстом. Высшие должностные лица МВФ, министр финансов Германии, ключевые фигуры ЕЦБ и Европейской комиссии – все признавали, каждый по-своему, что это правда, что они предлагают Греции помощь, которую нельзя принимать. Более того, сделав свое предложение, они лишили себя возможности отступить.
Менее чем через месяц после моего избрания, в феврале 2015 года, в одном из тех гнетущих помещений без окон, залитых светом неоновых ламп, которыми изобилуют здания комплекса ЕС в Брюсселе, я обнаружил, что сижу напротив Кристин Лагард, директора-распорядителя МВФ, бывшего министра финансов Франции и бывшего вашингтонского адвоката высокого полета. В тот день она грациозной походкой вплыла в здание, облаченная в гламурную кожаную куртку, и рядом с нею я выглядел серым и скучным в своем деловом костюме. Это была наша первая встреча, мы дружелюбно побеседовали в коридоре, а затем перешли в зал заседаний для серьезного разговора.
За закрытыми дверями, в присутствии нескольких помощников с каждой стороны, предмет беседы сделался серьезным, но тон оставался дружелюбным. Кристин позволила мне обрисовать в основных чертах собственное видение причин и характера ситуации в Греции, а также выдвинуть ряд предложений по исправлению текущего положения. Некоторое время она согласно кивала. Казалось, мы нашли общий язык и оба стремились установить хорошие отношения. Под занавес переговоров, уже направляясь к двери, нам выпал шанс на короткий, мимолетный, но полезный во всех отношениях тет-а-тет. Кристин одобрила предпринятые мною шаги, поддержала мое стремление облегчить долговое бремя страны и понизить налоговые ставки в качестве необходимых условий для восстановления экономики Греции. Но затем она поведала мне кое-что еще, спокойно и откровенно. Вы, конечно, правы, Янис, сказала она. Цели, которые перед вами ставят, попросту недостижимы. Но вы должны понимать, что мы слишком много вложили в эту программу. Мы не можем отступить. Доверие к вам зависит от вашего согласия выполнять намеченную программу[11].
Именно так и было сказано. Директор МВФ призналась министру финансов обанкротившейся страны в том, что политика, навязанная его стране, никуда не годится. Не потому, что ее трудно реализовать. Не потому, что вероятность успеха невелика. Нет, Кристин честно признала, что эта политика не спасет нас ни при каких условиях.
С каждой встречей, особенно с умнейшими и менее сдержанными в оценках чиновниками «Тройки», у меня укреплялось ощущение, что я наблюдаю не просто противостояние «их» и «нас», хороших и плохих. Скорее, на моих глазах разворачивалась подлинная драма, достойная гения Эсхила или Шекспира, драма, по сюжету которой заядлые интриганы попадали в ловушку собственных планов. В этой жизненной драме, очевидцем которой мне выпало быть, сакральное правило Саммерса насчет инсайдеров сработало в тот самый миг, когда они признали свое бессилие. Все чиновники старательно уходили от комментариев, официальная позиция сводилась к отрицанию всего и вся, а трагические последствия тупика, куда нас загнали, копились и множились, как говорится, на автопилоте, усугубляя растерянность «европейцев», возненавидевших саму ситуацию за то, что та лишила их власти над событиями.