Гнедой, взятый в деле неподалеку, оказался удивительно хорош.
Сначала он не поверил, что на задворках орденских земель у кого-то может быть такая лошадь. После боя они поняли, что наткнулись на отряд, сопровождавший посланника шведского короля к герцогу Курляндскому. Из-под шведа он и взял гнедого.
Посланник прожил недолго. Узнав все, что он мог сказать, и даже более того, они, не тратя выстрела, вздернули его на первой попавшейся сосне.
Он велел подбежавшему слуге: «Почистите его как следует. Сам проверю».
Мужчина раздвинул полог шатра командующего.
– Князь, – кивнул он склонившемуся над картой воеводе Михаилу Воротынскому.
Тот сварливо сказал:
– Опять ты на рожон лезешь. Сколько раз тебе говорить, не суйся без воинов, куда не надо. Думаешь, твои два десятка бессмертны? Других людей я тебе не дам, у самого нетути.
– Все обошлось, – мужчина, невысокий, легкий, ровно юноша, лениво улыбнулся. «Зато, Михаил Иванович, теперь войско есть чем кормить. Не кору же грызть, здесь сидя».
– Да уж, – кисло сказал Воротынский, – больше десяти лет воюем, откуда припасам взяться?
– Ежели потрясти их как следует, – зевнул мужчина, – то все находится.
– Что вы со шведа взяли, – Воротынский собрал лежащие на столе бумаги, – я в Новгород отправляю сегодня, государю. Ты записал, что он языком болтал?
– А как же, – мужчина опять зевнул. Они вышли в рейд задолго до северного рассвета. Он мечтал выспаться не на мерзлой земле, прикрывшись попоной, а в тепле шатра.
– Без снов, – подумал он горько. «Хоша бы одну ночь без снов». Достав грамоты, он протянул все Воротынскому.
– Толково, – просмотрел тот. «Ты по-немецки все лучше можешь?».
Попав в Ливонию осенью, он с удивлением обнаружил, что быстро схватывает язык. Сначала ему было трудно, но сейчас он свободно говорил.
– Может, в Новгород съездишь? – с сожалением посмотрел на него командующий. «Хоша в бане попаришься, отоспишься. Лица нет на тебе».
Мужчина улыбнулся тонкими губами. «Михайло Иванович, человечек мой доложил, что завтра из Колывани в крепость обоз отправляют. Как по мне, дак не дойдет он сюда».
Оба рассмеялись.
– Ладно, – сказал Воротынский. «Иди, покажу тебе кое-что».
– Смотри, – воевода поднес свечу к карте, – замок орденский в Гапсале знаешь ты?
Мужчина хмыкнул:
– Не говори мне, Михайло Иванович, что ты Гапсаль собираешься брать. Нас там в море скинут и не заметят, как. Две тысячи людей, что у нас есть, если даже разделить, все равно не хватит на оба замка.
– Какой брать! – Воротынский выругался: «Здесь всю зиму торчим, а толку нет. Если шведы с севера полезут, то нам можно могилы рыть».
– Я бы так не торопился, – ответил мужчина: «Пушки у нас хорошие. Распутица закончится, еще оружие из Новгорода подвезем, и можно к решающему штурму готовиться. Так что с Гапсалем?»
– Знаешь, что герцог Магнус снял осаду с Ревеля? – внимательно взглянул Воротынский на мужчину.
– Иначе откуда обозам, что завтра сюда пойдут, взяться? – пожал плечами его собеседник:
– Да и Магнусу нечем было осаждать город. У нас нет флота на море, только пара суденышек. Со шведами нам не тягаться.
– Это пока, – сказал воевода:
– Поедешь в Гапсаль тайно, встретишься с Карстеном Роде, передашь ему охранную грамоту от государя. Держи, – он протянул мужчине свиток.
Развернув, тот прочел:
– Силой врагов взять, корабли их огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять согласно нашего величества грамоты… Нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать…
В прошлом месяце они купили в Аренсбурге, на островах, новый корабль, пинк, с тремя пушками. Государь грамотой велел ему проверить вооружение:
– Особо посмотри не токмо пушки и барсы, но и пищали, чтобы оных худых не подсунули.
Рыжебородый датчанин Роде звал его обмыть пинк в таверне, но мужчина отказался. С прошлого лета он не пил, и его не тянуло. На болотах, кроме слабого пива, пить все равно было нечего.
– Ты смотри, – ворчливо добавил Воротынский, – ежели Роде тебя будет в море заманивать, дак отказывайся. Ты мне рядом нужен, весна на носу, будем штурм готовить. Проверь заодно в Гапсале, что там с обороной замка, потом доложишь.
– Хорошо, – мужчина потер глаза: «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а то я с ног валюсь. За обоз не беспокойся, у меня люди обученные, они справятся. Из Оберпалена вестей не было от герцога Магнуса?»
Воротынский перебросил ему грамотцу: «Читай».
Пробежав глазами строки, мужчина присвистнул: «Это еще когда будет! Ей, – он посчитал на пальцах, – одиннадцатый год пошел. Куда ее замуж выдавать сейчас?»
– Все равно, – усмехнулся Воротынский, – следующим летом ты шурин государев станешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник. Невеста его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.
Мужчина, помрачнев, перекрестился.
– Прости, – обнял его воевода: «Держи, письма тебе от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».
Выйдя из шатра Воротынского, Матвей Вельяминов взглянул на сумрачную громаду замка, возвышающуюся на холме. С прошлой осени в крепостной стене зияли дыры от пушечных залпов.
Он вдохнул влажный ветер с моря:
– Справимся, с Божьей помощью… – ему оставалось еще одно, и тогда, – с надеждой подумал он, – может быть, удастся заснуть.
В шатре он достал маленькую икону великомученицы Евфимии. Сначала богомаз написал мученицу как положено, с тонким, византийским лицом, но Матвей велел переделать. Теперь с иконы на него глядела покойная жена.
Встав на колени, сняв власяницу, он хлестнул себя плетью по спине. Ефимья смотрела на него, и никуда было не скрыться от ее глаз.
Не помогали ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Отбросив плеть, он зажал себе рот. Невместно было, чтобы слышали его рыдания.
– Господи, – сказал он измученно, – хоша сегодня избавь меня. Дай мне голову преклонить спокойно.
Ему приснилась не псарня, не кровь на клыках собаки, не хруст шеи ребенка под его пальцами.
Он приехал из Пскова в начале февраля. Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги. Из-под ее домашнего платка выбивались русые волосы, щеки жены разрумянились. Матвей понял, что соскучился, хотя и скучать вроде было некстати.
После брачной ночи он отправился с государем дальше, но несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.
Матвей поцеловал ее в лоб. Жена прижалась губами к его ладони.
На ложе, уткнувшись в подушку, она расплакалась.
– Чего? – поморщился Матвей. «Чего случилось-то, Ефимья?».
Жена что-то зашептала, отвернувшись от него.
Устроившись рядом, Матвей привлек ее к себе. Простенькое лицо девушки пылало смущением.
– Скучала, что ли? – он распустил жидкую косу.
Робко кивнув, Ефимья задрожала подбородком.
– Дак что ты ревешь? – Матвей нежно стер слезы с ее ресниц. Он поцеловал ее, долго и глубоко. Жена закинула руки ему на шею: «Дак от радости, Матвей Федорович».
– Говорил я тебе в Новгороде, Ефимья, – ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, – на ложе можно и без отчества меня называть. Не в государевых палатах, чай.
– Матюша, – она подалась вперед: «Милый мой…»
Проснувшись перед рассветом, он вышел из шатра. На востоке алела полоса зари. Было зябко, наверху гасли звезды, над темным перелеском таял тонкий серп луны. Он перекрестился: «Спасибо тебе, Господи».
Москва
– Ты теперь невеста, – ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше Старицкой, – хоша иногда веди себя, как девице полагается. Я тебя на коне ездить научила, дак ты в Европе жить будешь. Там седло особое для женщин, а ты все аки мальчишка скачешь.
Встряхнув рыжеватыми кудрями, девочка подняла на Марфу голубые, ровно васильки глаза.
– Когда венчание-то мое? – спросила Маша.
– Не скоро еще, не надейся, – усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.
– А ваше когда? – не отставала Маша.
– На Красную Горку – заставила себя улыбнуться Марфа.
– Вы царицей будете, Марфа Федоровна, – вздохнула девочка.
– А ты герцогиней, – Марфа заплетала Маше косу.
– Видели вы жениха-то моего? – Маша глядела в окно девичьей светелки, на зеленоватое мартовское небо, наполненное ветром и криками птиц. Княжне казалось, что раскрой ставни и полетишь, куда захочешь, хоть на восход, хоть на закат.
– Дак откуда? Опекун твой, Матвей Федорович, видел. Они оба в Ливонии сейчас, – отозвалась Марфа.
Похоронив в закрытом гробу Ефимью и детей, справив поминки, брат ушел из дома босым, без оружия, в одном кафтане.
Посмотрев на его черное, мрачное лицо, Марфа сказала: «Храни тебя Господь». Матвей вернулся до Покрова, похудевший, с коротко стрижеными волосами, молчаливый.
Вельяминова пыталась спросить, где он был, но услышала только: «Все равно нет мне прощения, Марфа».
Съездив к государю, после праздника брат отправился в Ливонию.
– Пока не убьют, – заметил он на прощание.
– Матвей, – начала Марфа. Брат прервал ее: «Духовную я написал. Все тебе и твоим детям отходит, Федосье и будущим».
– Дак может еще… – посмотрев в ореховые, наполненные болью глаза Матвея, Марфа прижала его к себе: «Воюй с честью, Матвей Вельяминов».
– Постараюсь вспомнить, что это такое, – горько ответил ей брат.
– Правда, что герцогу тридцать лет? – широко раскрыла глаза Маша. «Он старый такой!»
Марфа привлекла к себе девочку: «Сие тебе сейчас кажется. Пополдничаем, а потом заниматься будем».
Иван Васильевич сказал ей: «Сколь бы мы Ливонию не воевали, однако для Европы сподручней, ежели на тамошний престол кто ихний сядет. Магнус сын короля датского, однако и нам покорен. Пущай Машка ему женой будет. Девка правнучка Ивана Великого, сыновья ее завсегда с нами останутся».
– Дак, государь, не сейчас же венчать ее? – спросила Марфа: «Ребенок она».
– Нет, конечно, – улыбнулся Иван: «В возраст войдет, дак повенчаем. Ты, боярыня, присмотри за ней. Языкам обучи, обхождению хорошему. Тебя матушка покойница тоже так воспитывала».
– Да, – кивнула Марфа, низко опустив голову, чтобы не видеть смеющихся, хищных глаз царя.
Они с княжной вошли в трапезную, Феодосия сидела за столом. Спрыгнув с лавки, девочка поклонилась сначала матери, а потом Маше Старицкой.
– Матушка, – спросила Феодосия, которой недавно исполнилось три года, – можно Маше со мной поиграть?
– Можно, – разрешила Марфа: «Ты прочитала, что я тебе велела?».
Федосья потянула к себе лежавшее на столе Писание. Девочка по складам прочла начало Евангелия от Иоанна:
– В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово. Сей бе искони к богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят. Бысть человек послан от бога, имя ему Иоанн.
– Государя так зовут, – ребенок распахнул мерцающие зеленые глаза: «Свет тьмы сильнее, матушка?»
– Всегда сильнее, Феодосия, – кивнула мать.
Иван Васильевич хотел послать подарки невесте до Великого Поста, но Марфа отговорилась тем, что на усадьбах для возов не достает места. Кладовые на Воздвиженке и на Рождественке стояли доверху забитые скарбом. Поклажа царева туда бы не влезла.
– Здесь смотри, Марфа Федоровна, – усмехнулся царь, ведя ее в большую кремлевскую палату. На Москве и в Александровой слободе строили для будущей царицы отдельные дворцы. В московском тереме ставили свою церковь и даже висячий сад.
Иван показывал ей драгоценные ткани, меха, ожерелья, перстни и кольца.
– Государь, – глаза Марфы болели от блеска золота, – а с Федосьей моей что будет? При мне ее оставишь, али опекунов назначишь?
Иван Васильевич погладил холеную, рыжеватую бороду.
– Нет, боярыня, дитя у матери я не заберу. Дочь твоя, как в возраст войдет, пригодится мне. Сама знаешь, зачем.
Ничего не ответив, Марфа низко поклонилась. Вернувшись на Воздвиженку, зайдя в палаты дочери, она легла рядом со спящей Феодосией. От ребенка сладко пахло молоком. Заставив себя не плакать, Вельяминова погладила дитя по шелковистым косам.
Глядя на смуглую, высокую для своего возраста малышку, с чудными зелеными глазами, Марфа в далекой глубине души жалела, что не понесла от мужа.
– Дак и получается, – горько думала она, глядя на тихо играющих в углу девочек, – спасли батюшка с матушкой Петю, а семя их, как грозился государь, все равно истребилось.
Она покрутила на пальце царский дар, огромный изумруд, обрамленный алмазами: «Пойдем, Маша, заниматься».
Взглянув на бескрайнее московское небо, Иван Васильевич обернулся к гонцу из Серпухова.
– Говоришь, перебежчики обещают, что сей весной хан крымский рать соберет? И сколько у него под знамена встанет?
– Не токмо татары, государь, – поклонился гонец, – но и черкесы с ногайцами. Тысячи тысяч, ежели не больше. Когда степь просохнет, дак двинутся они на север.
– Не больше, – Иван стукнул кулаком по столу:
– Тварь поганая, два года назад мы его пинком под зад от Астрахани отбросили. Пушек у него не было, флот евойный тоже ему не помог. Однако я смотрю, что он уроки мало помнит.
– Надобно за князем Воротынским спосылать, – сказал кто-то из ближних бояр: «Ливония дело долгое, а ежели хан и вправду войско ведет, дак лучше, чтобы Михайло Иванович здесь был».
– Дак спосылайте! – взорвался царь: «Для чего вы здесь сидите, бородами трясете? Один я за страну должен радеть! Дармоеды, мало я вас казнил!»
Ударом ноги высадив золоченую дверь, он вышел из палат.
– Никого не пускать ко мне, – велел Иван рындам, что стояли у его опочивальни.
Опустившись на огромную кровать, он сжал кулаки. Если бы Матвей, сбежавший от него в Ливонию, оказался бы сейчас рядом, он бы забил его плетью, или измучил поцелуями:
– Или и то, и другое, – мрачно подумал царь, потянув к себе перо с бумагой.
– Получается, Марфа Федоровна, – вздохнул государь, – что венчание наше отложить придется. Что хорошего во время войны жениться? За лето с Божьей помощью татар на колени поставим, и опосля Успения свадьбу сыграем. Князя Воротынского я на подмогу вызвал, тако же и брата твоего. Пишут мне, что воюет он достойно, – улыбнулся Иван.
Марфа склонила красивую голову в черном плате:
– Мы неустанно за победу оружия нашего молиться зачнем, – перекрестилась она: «Пошлю в монастырь Воздвижения Креста Господня, пущай обедни служат».
– Из Москвы не уезжай, – добавил Иван Васильевич: «За Оку мы татар не пустим, здесь безопасно».
– Разве можно бежать, коли брат мой и нареченный мой воюют? – взглянула Марфа на царя спокойными, ровно речная вода глазами.
– Ежели позволено мне будет… – она прервалась.
– Говори, боярыня, – кивнул царь.
– За Волгой я много хорошего про дружину Строгановых слышала, – начала Марфа: «Они за Большой Камень ходят, люди смелые, к войне привычные. Атаманом у них Ермак, сын Тимофеев. Про него тоже говорят, что человек он отважный. Может, подсобят они супротив крымского хана?»
– Разумно придумала, – царь хмыкнул: «Спосылаю я гонца к Строгановым, пущай атамана сего с дружиной на Москву отпустят. Хорошее у нас войско, а усилить его не мешает. Спасибо, боярыня, угодила ты мне советом».
– Я государева слуга покорная, – поклонилась женщина. Иван остановился рядом: «Томлюсь я, Марфа».
– Тако же и я, – длинные, темные ресницы задрожали. Двинулась маленькая грудь под опашнем, разомкнулись губы, боярыня чуть слышно вздохнула.
– Скоро, – пообещал ей Иван.
Вернувшись на Воздвиженку, Марфа велела себя не беспокоить. Она на долгое время заперлась в боковой светелке опочивальни, где хранила травы.
Балтийское море
В лицо хлестнула холодная, пахнущая солью вода. Он вроде бы пришел в себя.