Голод начал свирепствовать уже в декабре. Город заполнился детьми и нищими, просящими милостыню. По утрам на замёрзших улицах обнаруживали окоченевшие трупы. Толпы людей из Поволжья и Приуралья устремились в Среднюю Азию, где тепло и сытно, как думали многие. Тысячи тысяч голодающих людей тянулись в тёплые края, и движение их напоминало невиданное доселе великое переселение народов… К сожалению, большинство этих обессиленных, несчастных «искателей счастья» не доезжали и до середины пути, оседая в Оренбурге и окрестностях.
Число их угрожающе росло, усугубляя и без того тяжёлую обстановку в городе. Само понимание своего бессилия перед голодом сводило людей с ума, отнимало последние крохи воли к жизни. Наступило то страшное время, когда люди уже перестали обращать внимание на трупы, валявшиеся по улицам, переулкам, тупикам. Привыкание к смерти таило в себе грозную опасность для человека. Такое страшное равнодушие означало не только апатию в отношении смерти как таковой, но и полное неверие хоть в какое-нибудь будущее, абсолютную утрату доверия к кому-либо или чему-либо… В атмосфере всеобщего страха и ужаса перед голодом и холодом Ахметсафа мог единственно утешаться мыслью, что и братишка, и сестрёнка его не терпят таких лишений… Пока не терпят… Ахметхану было очень нелегко батрачить, но хозяин его оказался человеком справедливым, сердобольным. Во всяком случае, Ахметхан не голодал и не мёрз. Что касается маленькой Биби, то приёмные родители души в ней не чаяли, любили её без памяти. Эта голубоглазая девочка с растрёпанными волосами и смешной, но смышлёной речью сразу и навсегда покорила их сердца. Так что и за Биби не приходилось переживать.
…Из-за нехватки в городе угля здание института перестали отапливать. Холод проникал до костей. Уроки стали проводить в жилых комнатах студентов. И так скудное питание ещё более ухудшилось, временами вообще никакой еды не было. Студенты испытывали отчаянный голод и холод. Те, кому не могли помогать из дома, опухли от голода и не в силах были посещать занятия. Оказать им хотя бы скромную помощь становилось всё большей проблемой. В студенческих комнатах установили «буржуйки», но дров по-прежнему не было, и добычу топлива возложили на плечи самих студентов. Если кто-нибудь из жильцов разживался горстью пшена или авоськой картофеля, еду варили на всю комнату. Даже у студентов, имевших в городе родичей, положение было незавидным. Ахметсафа наведывался в хлебосольный когда-то дом дяди Гумера не для того, чтобы поесть, а чтобы хоть немного в тепле посидеть. Увы, старики в последнее время были лишены как еды, так и тепла. Ахметсафе самому пришлось помогать родичам, уменьшая свой и без того скудный рацион, ухитряясь раздобыть для них охапку-другую дров…
Однако не все дни в жизни студента были беспросветны. Однажды, вернувшись от дяди Гумера в общежитие, Ахметсафа обнаружил заметное оживление в комнате. Целая толпа окружила пустовавшую ранее кровать, на которой теперь торжественно восседал незнакомый Ахметсафе весёлый парень. Увидев растерявшегося друга, Сагит подмигнул ему:
– Ну что застыл, как изваяние? Проходи, знакомься, к нам, наконец-то, Муса прибыл!
Ахметсафа подошёл к остальным, с любопытством вглядываясь в черты гостя. Это, видимо, был тот самый «поэт Муса»… Гм-м… Высокопарное определение «поэт», казалось, мало подходило к этому невысокому, худенькому губастому пареньку с живыми глазами. По мнению Ахметсафы, человек, претендующий на звание «поэта», должен выглядеть импозантно, обладать особой внешностью, магически чарующим голосом, ну как, к примеру, Хади Такташ. «Поэт» – это звучит всегда таинственно и немного странно. Учитель Мифтах любил говорить: «Слово поэта – это венец речи!» Слово «поэт» почему-то напоминало Ахметсафе эдакий клубок, который невозможно распутать до конца. Клубок с секретом… Но назвать «поэтом» невзрачного на вид Мусу как-то язык не поворачивался. Где уж тут «таинственный клубок с секретом»?! Скорее всего, «котомка с сюрпризом»…
Муса оказался живым, как ртуть, подвижным и компанейским парнем. Не успел Ахметсафа сделать и двух шагов по направлению к гостю, как Муса одним прыжком очутился возле него и уже протягивал для знакомства руку. Ахметсафа осторожно взял узкую худую ладонь Мусы в свою медвежью лапу и ощутил неожиданно сильное, энергичное рукопожатие.
– Привет, туган! – поздоровался Муса. – Привет, братишка!
Мусе, видимо, нравилось ощущать себя старше любого, кто находился в этой комнате. Впрочем, он действительно был чуть старше своих бывших сокурсников.
– Сагит уже рассказывал мне о тебе, – продолжил Муса. – Так что мы с тобой, считай, были заочно знакомы. Я – Муса Джалилов, тот самый, что стихи пишет…
Голос Мусы тоже не был таким выразительным, как у «настоящего» поэта, например, у того же Такташа. Скорее, наоборот, голос Мусы был каким-то тонким, глухим и неровным, как неочищенная кожура картошки, и всё-таки что-то в этом голосе притягивало.
– Ахметсафа Давлетъяров, – назвался Ахметсафа.
– Знаю, знаю… Наслышан, – улыбнулся Муса и снова уселся на кровать.
Ахметсафе сразу же удалось обнаружить особенность в поведении Мусы: тот разговаривал приветливо, открыто, внимательно выслушивая других, но всегда с чуть заметной снисходительной усмешкой, которая и делала его как-то старше, что ли, во всяком случае создавала впечатление, а может, иллюзию некоторого его превосходства.
Муса продолжал что-то объяснять обступившим его студентам:
– Если бы не моя болезнь, я с удовольствием поучаствовал бы во всех ваших вечерах… Однако провалялся я в госпитале довольно долго. Хорошо, что Айша не забывала, навещала меня. От неё, кстати, я и услышал впервые о существовании на свете такого великого декламатора и гимнаста, как Ахметсафа. Кроме того, в прошлом году в наше Мустафино часто наведывались представители губкома, от которых я узнавал о положении в городе, в нашем институте, о других делах. Так что, дорогие мои, можно сказать, что каждый ваш шорох через пару-другую дней раздавался и под моей кроватью. Я был в курсе всех событий…
Он снова улыбнулся, и хорошо знавшие его товарищи весело загалдели, перебивая друг друга.
– Ха!.. – хлопнул его по плечу Абдулла Амантаев. – Как будто мы не знаем, что Айша – это словно магнит для тебя. Недаром ты дорожку сюда протоптал, магнит Айши тебя притягивает…
– Небось, и в своём Мустафине без дела не лежал, – лукаво прищурился Сагит, – наша разведка тоже работает, уважаемый Муса, и мы были в курсе всех событий. Слава твоя разнеслась по всей губернии…
Скрытая похвала Мусе понравилась, но он предпочёл напустить на себя серьёзный, деловой вид и заговорил лекторским, назидательным голосом:
– Считаю работу с детьми и молодёжью делом чести каждого из нас. Так думаю не только я, такого мнения придерживаются и в губкоме. Каждое выступление товарища Ленина проникнуто духом обновления, изменения в жизни детей и юношества. На эту же задачу нацелена и вся партия в целом. Мы должны принять это как руководство к действию и неустанно трудиться над претворением в жизнь предначертаний партии…
– Видно, что человек учится на политкурсах и готовится стать настоящим комиссаром, – язвительно заметил Фатых. – А что говорит товарищ Ленин о голоде? Не вымрет ли население?
– Не вымрет, – ответил Муса и для пущей убедительности своих слов притопнул ногой. – Зарубежные страны, особенно Америка, организовали гуманитарную помощь, которая, кстати, ощущается даже в далёком от Москвы и Волги Оренбурге…
Тут Муса сделал вид, что вспомнил нечто очень важное, и, нахмурившись, стал прощаться:
– Ладно, ребята, мне пора. Дела не терпят. Ведь мы, курсанты политшколы, обязаны по ночам с винтовкой в руке охранять покой города…
Ахметсафа заметил, что Муса очень старался, чтобы его слова производили должное впечатление и вызывали несомненное доверие. Между тем Муса доверительным тоном продолжал:
– Особенно приходится уделять внимание охране складов и магазинов. Город наводнили воры, бандиты, разная шпана. Не нужно забывать, что в городе и в стране ещё много вражеских элементов…
Он обернулся к Ахметсафе с таким выражением, будто извинялся за то, что чуть не забыл о его существовании:
– Вот так, товарищ Давлетъяров, борьба в стране не прекращается ни на минуту! Вы тоже не должны избегать этой борьбы! Оставаться в стороне от борьбы – всё равно, что лить воду на мельницу наших врагов. Наша святая цель, наша непоколебимая вера одна и та же – строительство социализма в стране. Если нужно, мы принесём себя в жертву ради этой великой идеи, ради созидания новой жизни. Не забудьте, что жертвы эти не будут напрасными, они станут камнями, красными кирпичиками в фундаменте новой жизни, и кровь героев сильнее всякого раствора сцепит эти кирпичики воедино…
Произнося эту речь, Муса уже не походил на худенького низкорослого паренька, а удивительным образом превращался в сказочного, легендарного богатыря. После страстных слов о неизбежных жертвах на глаза Мусы даже навернулись слёзы. И в эту же минуту Ахметсафе почему-то до боли в сердце стало жаль и Мусу, и самого себя, хотя он и не мог толком объяснить, тем более понять, почему в нём возникло такое чувство. Вдруг ему вспомнились слова учителя Мифтаха хальфы, высказанные им в отношении этой самой «новой жизни», и его тут же прошиб холодный пот. Что за странное состояние? Вроде бы Муса всё правильно говорил. Но эти слёзы… И предательская дрожь в голосе… Ах, Муса, что ты со мной сделал? Взбаламутил душу… И непонятно, удастся ли найти когда-нибудь конец запутанного волшебного клубка…
Муса, видимо, ощутил перемену в настроении Ахметсафы и посмотрел на него испытывающим взглядом. Потом снова чуть снисходительно улыбнулся и стал прощаться. И только когда он ушёл, Фатых, наконец, позволил себе вступить в полемику с уже отсутствующим Мусой.
– Поучать других легко, – заворчал он. – Но когда живот сводит от голода, ни о чём, кроме как о краюхе хлеба, не думаешь.
И он тяжело затопал к «буржуйке», потому что сегодня дежурил у печи. До наступления ночи он ещё не раз вступит с кем-нибудь в спор, поругается, похнычет, поворчит. Это так же верно, как и то, что в его дежурство «буржуйка» будет дышать на ладан.
Мусу вышли провожать его бывшие сокурсники. В комнате осталось не более трёх студентов.
– Так вот он какой, Муса… – задумчиво произнёс Саттар с видом первооткрывателя. Видимо, и на него встреча с поэтом Мусой Джалилем произвела большое впечатление. Не прошла она бесследно и для Ахметсафы. Казалось, Мусе заранее было известно, о чём лучше всего говорить в данную минуту и как заставить других поверить его словам, проникнуться его мыслями: ведь только в этом случае он признает тебя своим товарищем, протянет руку дружбы и может поделиться с тобой самым сокровенным, что накопилось у него в душе. Но он даже не посмотрит в сторону тех, кто не верит или хотя бы не полностью верит ему. Таков Муса. Но верит ли, готов ли верить ему Ахметсафа? Трудно ответить на этот вопрос после первой и пока единственной встречи. Но Ахметсафа нутром чувствовал, что Мусе очень хотелось вызвать к себе его доверие. Это желание было выражено не только в словах, но и во взглядах, жестах Мусы.
Позднее он узнал от друзей поэта, что в прошлом году у Мусы умер отец, а сам он тяжело заболел и долго не мог поправиться. Учёбу, естественно, пришлось прервать. Затем его как способного молодёжного лидера, сумевшего организовать в своём селе комсомольскую организацию, послали делегатом на губернский съезд учителей. Нынешним летом, спасаясь от голодной смерти, он появился в Оренбурге, отчаянно пытался выжить, даже чуть было не связался с какой-то шпаной. Фатых, этот стервец, прав в одном: только ленинскими словами желудок не набьёшь. От беды Мусу спас случайно встретивший его бывший учитель Нургали абый Надиев, который с великими трудностями определил паренька на учёбу в военно-политическую школу. Говорят, что решающую роль при зачислении его курсантом сыграло поэтическое дарование абитуриента… Муса с оружием в руках боролся с белобандитами, в последние месяцы снова болел, лечился в госпитале. Выздоровев, первым делом навестил своих сокурсников по бывшему медресе, ныне пединституту… Узнав обо всём этом, Ахметсафа почувствовал ещё большее уважение к Мусе. Такому джигиту можно было верить.
В середине зимы институт возглавил Нургали Надиев, преподававший до этого на военно-политических курсах, а ещё ранее работавший педагогом в медресе «Хусаиния» и пользовавшийся у шакирдов заслуженным авторитетом как человек требовательный, но справедливый. Преподавал он географию и математику. Его заместителем по политико-воспитательной работе стал Загид Шаркый. Вслед за этими педагогами с военно-политических курсов в институт перевелись ещё несколько студентов, среди которых был и Муса.
Джалилов лишь однажды заночевал в институтском общежитии.
– Мне здесь долго не выдержать, – признался он Ахметсафе, в тот день дежурившему по «буржуйке», и словно в подтверждение своих слов выдохнул в холодную атмосферу комнаты молочно-белую струю тёплого воздуха из своих больных лёгких.
– Долго я здесь не выдержу, браток, – повторил он. – Ведь я ещё не совсем выздоровел. За мной нужен уход да уход…
Ахметсафа не знал, что ответить ему. В последнее время всё общежитие изнемогало чаще всего в бесплодных поисках решения двух важнейших проблем: дров и питания. Даже студенты из обеспеченных, казалось бы, семей почти перестали получать родительскую помощь, потому что и в деревнях шаром было покати. Надо ли говорить, что горожане, питание которых традиционно зависело от села, были в положении гораздо худшем, чем крестьяне?
Недавно на общем собрании студентов выбирали состав профкома института. Председателем комитета профсоюза избрали способного организатора Фатыха Исхакова, его заместителем по хозяйственным делам – практичного и деловитого Ахметсафу Давлетъярова. Не прошедшие в комитет кандидаты при случае злословили:
– Эй, комитетчик, когда обеспечишь студентов теплом? Почему не решаешь проблему дров? Зря, что ли, мы тебя в профком выдвинули?
– Ахметсафа, дорогой, нужно бы проверить работу столовой, а то суп с каждым днём становится всё более жидким! А может, ты уже и с поварами снюхался?
Это была уже клевета, поклёп, и чаще всего возводил на Ахметсафу напраслину завистливый Мазит. Однако времени на выяснение отношений не было, нужно было что-то срочно предпринимать, дабы вконец не заморить студентов голодом и холодом.
Через два дня после заседания профкома Ахметсафа направился в администрацию «Орлеса» (Оренбургского деревообрабатывающего завода), взяв с собой официальное письмо руководства института и соответствующую справку из губкома. После долгих переговоров с руководством завода ему удалось заключить подписанный по всем бюрократическим правилам договор, по которому студенты берут на себя культурно-просветительское обслуживание рабочих и в необходимых случаях поставляют рабочую силу, а в ответ завод обязуется выделять институту некондиционный материал в виде негодных брёвен или обрезков досок. Проблема отопления, кажется, была близка к своему разрешению.
Договор с заводом стал первой значимой победой Ахметсафы на поприще общественной деятельности…
Дядя Гумер не был против общественной активности своего племянника, хотя и имел на этот счёт, как говорится, свою философию. Возвращаясь как-то с завода «Орлес», Ахметсафа решил по пути навестить дядю. Войдя в дом, он сразу же ощутил давно забытое тепло жарко натопленной печи. «Тёплый как масло», – образно говорят в народе о таких домах, имея в виду, что когда с холода зайдёшь в такой дом, то начинаешь таять как масло на сковородке…
Настроение у дяди было превосходное. Он пригласил любимого племянника за стол, распорядился приготовить чай, и пока супруга хлопотала на кухне, поспешил объяснить неожиданное появление достатка в доме. Оказывается, на днях из-за Яика приехал один родственник, бывший компаньон дяди, и оказал весьма существенную помощь дровами и продуктами. Словом, как в сказке… Явился добрый волшебник…