Коля».
Где бы христианин ни находился, он везде может найти случай проявить свое человеколюбие. Находил такие случаи и Коля. Он пишет:
«Мама, помнишь, на вокзале одна мать провожала своего Васеньку, парня громадного роста? Этот Васенька порядочный лопух и чудак, ленив и неуклюж. Ребята над ним смеются, зовут его не иначе как „большой. А я зову его Васей и вообще пытаюсь завести порядок звать друг друга по имени. Так что он всегда ищет у меня поддержки. Когда над ним смеются, я перевожу разговор. Мы едим из котелков попарно, и он ест со мной. В вагоне тоже мы спали вместе – никто не хотел спать с таким „длинноногим“».
В том же письме Колюша пишет:
«У нас во взводе есть сержант – окончил два курса в Омском педагогическом институте по части истории. Я вчера перед сном с ним познакомился. Разговор начался с углического вечевого колокола, сосланного в Тобольск. Никто ему не верил, я один поддержал его.
…Мы лежа болтали о древней цивилизации Египта и Вавилона, о возникновении христианства, о Петре I, о Бисмарке, о том, есть ли прогресс, и о двух „библейских легендах“ – о всемирном потопе и о вавилонской башне…
Сегодня читал ребятам и переводил „Страдания молодого Вертера“. Потом говорили вообще об иностранных языках… Здесь в здании на сцене стоит рояль. Я никак не могу до него добраться. Совершенно нет свободного времени. А поиграть на рояле хочется ужасно… Кажется, всегда вел такую жизнь – спал на полу, ел из котелка, умывался водой из пруда».
В этом письме характерно для Коли его стремление духовно вырваться из окружавшей его среды и стремление приобщить окружающих к более высоким культурным интересам.
В одном из писем из колхоза Коля пишет:
«Наша компания все больше и чаще ссорится. Пятеро травят шестого, все время порываются оставить его без ужина, так как на ужин мы из своих средств варим какао и картошку на костре, а он ничего не хочет давать (мы разгружали баржу, и нам дали картошки). Я, как завхоз, продолжаю делить все поровну, тем самым настраивая ребят против себя. Зато я разрешил им оставить его без табачного пайка, который в мое ведение не входит».
Так старался Колюша водворить мир среди окружающих и проявить снисхождение к недостаткам товарища. Заслуживал ли этого последний, видно из следующего его письма:
«Теперь нас четверо, пятого выгнали из коммуны. Ребята подозревают, что он украл у меня несколько (10–15) оставшихся конфет и пачку махорки у П. Кроме того, он хвастун, эгоист и лентяй. Немного похож на… Мне его ужасно жалко, до чего же он не приспособлен к жизни. Он один пропадет».
Первые месяцы в военной школе
Страданиями навык послушанию.
Вернувшись из колхоза в школу, Коля писал нам:
«Мы уже 3 дня обедаем в столовой училища, уплетаем пшенку за обе щеки. Я всегда делю все. Кроме меня никто не умеет точно разделить на всех сидящих за столом несколько обкромсанных буханок с довесками и ведро супа или каши, или тарелку сахарного песку. Обычно от моей дележки все бывают в восторге от точности, особенно когда дело касается белого хлеба…
Еще ребята довольны тем, что я не велю им есть, пока дележка не кончится, и потом, когда тарелки расхватают, беру себе, что останется, хотя все части равны. Однажды одному пареньку вылили чашку кипятка в кашу за то, что он делил сам и себе положил больше всех. Теперь всегда делю я».
Вскоре по возвращении из колхоза началась казарменная суровая жизнь. Она мало оставляла свободного времени. Коля старается его использовать для писания писем.
«Письма пишу во время перерывов, пою строчек в перерыв. У ребят получается впечатление, что я пишу по 10 писем в день; грозят, что не будут давать ручку…»
Другим утешением для Коли являлось чтение (по-немецки) Гёте «Страдания молодого Вертера».
«В перерывы, – пишет Коля, – я вытаскиваю Гёте и читаю; ребята смеются – „как еврей с Библией“… От дождей и походов он размок, истрепался и развалился по листкам, но я его все-таки прочту еще несколько раз… А остальное время пропащее».
Однако не всегда оно пропадало у Коли даром, хотя он этого и не сознавал сам. Он продолжал работу над курсантами, вызывал их на «серьезные разговоры» – научные и другие, рассказывал ребятам «Сирано де Бержерака», декламируя на память все отрывки, какие знал.
В одном из своих писем Коля дает несколько подробностей из обстановки своего первого периода пребывания в ярославской школе.
«Теперь меня заметил и лейтенант. На уроках по оружию я его заменяю. Он использует это время (2 часа) в своих интересах, и теперь он ко мне расположен; спрашивал о моем образовании.
В общем состав у нас неважный: 80 % деревенских с 7–8 годами обучения. Это очень сильно сказывается в преподавании и в проведении свободного времени…
Дочитал оставшиеся 30 страниц Гёте (буду читать его с начала)…
В перерывах из классов всех выгоняют, так как почти все курят (махорку, от которой меня тошнит; покупают в бане за 150 руб. стакан); без курева ребята очень страдают; видя, как они выпрашивают друг у друга окурки, сознаю свое счастье».
Про свое отношение к курсантам Коля пишет:
«Вообще я держу ребят в своих руках. Двое определенно поддаются моему влиянию. Кажется, у меня сильная воля, только не для себя».
В одном из писем Коля пишет:
«Нас расформировали, московскую компанию разбили, чему я очень рад… Поговаривали, чтобы создать из москвичей комсомольско-молодежный взвод. Вы понимаете, кто бы туда попал (кто этого не заслуживает, и вообще я против уравниловки)…
В бане был такой инцидент. Командир приказал мне взять забытые другими вещи и найти их владельцев. Последних я не нашел, и вещи остались у меня. Я добросовестно искал владельцев, но моя совесть немного нечиста – я съел кусок сахару, который там был. Остальные вещи целы».
Говорят, что на Страшном суде нам простятся все прегрешения, за которые мы сами посрамили себя перед людьми. Так спешил Коля очистить свою совесть из-за съеденного куска сахара, рассказывая нам о своих проступках.
Коля отдавал себя другим, но ему не у кого было черпать силы для себя, не с кем было поговорить по душам. В душе затаилась тоска по дому и родным, хотя он и писал, ради нашего утешения, что «не скучает по прошлому». Но тут же он пишет, что начинает считать дни – сколько времени прошло из семимесячного пребывания в училище, и уже мечтает об отпуске, который дают курсантам по его окончании, и что он уже два раза видел себя во сне вернувшимся домой.
В первых числах октября Коля пишет о грозящих ему неприятностях:
«Лейтенант сказал, что желательно, чтобы мы все подали заявления в комсомол. Так что вы это примите к сведению».
Последними словами Коля просил нас помочь ему молитвой. Эта опасность так беспокоит Колюшу, что он решается на все, лишь бы сохранить чистой свою совесть. В конце письма он пишет:
«Многие ребята недовольны нашей жизнью и хотят ехать добровольно на фронт. Я тоже поступлю так, если дело дойдет до комсомола. Прощайте и поминайте» (то есть молитесь обо мне).
Природная кротость характера значительно облегчала Коле его положение. Он пишет:
«Вообще у нас очень строго. Утром плохо заправишь матрац – наряд, встанешь в строй в грязных ботинках – наряд, начнешь пререкаться с командиром – 3 наряда. Как правило, это мытье полов ночью. Некоторые моют полы чуть ли не каждый день…
Я внеочередных [нарядов] еще не имел. Я объясняю это тем, что я довольно дисциплинирован, по сравнению с другими. Когда я совершу проступок (это бывает редко) и командир мне выговаривает, я молчу, и все проходит хорошо. А другие за свои пустяковые промахи получают наряды после препирательства с командиром. У нас все возмущаются „мелочностъю“ и „придирчивостъю“ командиров, я один нахожу все в порядке вещей».
Если тяжело было душе Коли в военной среде, то не менее тяжело было и его телу. Питание было недостаточным при крайнем напряжении сил и постоянном недосыпании. Овощей в пище почти не было, обед состоял из неизменного супа «пшенки» и жидкой пшенной каши.
«Мы готовы съеть еще столько же – очень устаем, – пишет Коля. – Спать готовы везде и всюду, с10-ти до 6-ти не выспишься, кроме того, чистка оружия часто идет вместо сна, так как в расписание она не входит.
Закаляемся круглые сутки. Занимаемся мы больше на воздухе, чем в классах, часто под дождем. Каждый день проделываем по 5-16 км похода (не считая того, что мы ходим строем в классы, в столовую, в казармы и т. д.). Это походы на полигон, на стадион и пр. Таскаем на себе пулеметы – станок или тело, оба по 32 кг. Я уже раз нес их 2 км».
В другом письме Коля пишет:
«Очень трудно тащить в поле оружие. Бываешь рад грязи и луже, так как можно переложить винтовку из левой руки в правую хоть на 10 секунд, дать отдохнуть затекшей руке».
Строевые занятия длились по восемь часов (с девяти до пяти) и сопровождались лежанием часами в окопах и снегу или переползанием по мокрой земле. Казармы не топили, и обычно в них было +5°; между тем курсанты в гимнастерках – шинелей надевать не разрешалось. Спали под тонкими одеялами. В баню почти никогда не водили. Зимой два месяца водопровод был замерзшим, и в казармах не было воды. Негде было умываться, лишь изредка удавалось вымыть руки на кухне. От малейших царапин, вследствие грязи, на руках вскакивали нарывы. Все курсанты, в том числе и Коля, захворали фурункулезом, и развились кожные заболевания. Фурункулы у Колюши были и на руках, и на ногах. Он болел ими потом почти год – они прошли у него лишь к осени 1943 года.
Следует упомянуть, что многие из подробностей жизни в Ярославле мы узнали лишь впоследствии из рассказов Коли, когда он приехал в Москву. Он не писал о них в письмах, чтобы не расстраивать нас, и старался один мужественно сносить тяжести и невзгоды жизни, не перекладывая их (духовно) на плечи близких, как мы часто это делаем в жизни.
В письме от 10 октября Коля описывает один эпизод из жизни на курсах первого периода:
«Вчера у нас был поход в колхоз за 18 км, за соломой для тюфяков и подушек. Туда шли днем, назад вышли в 7 часов, а пришли в первом часу ночи. Шли с тюфяками в абсолютной темноте по непролазной грязи. Таких грязных людей, какими мы вернулись, я никогда не видал. У всех ботинки промокли, обмотки в комьях грязи, руки по локоть в глине, на коленках и бедрах грязь, тюфяки тоже вываляли в лужах. Мы и сегодня ходим все еще мокрые. Мне теперь кажется странно, как это я раньше ходил в темноте осторожно, обходил осторожно маленькие лужицы, а если шел домой мокрый, то знал, что мне есть что сменить. А тут я шел с чувством: все равно куда ступить, в лужу – так в лужу, падать – так падать, лишь бы в темноте не отстать от своих, – все спешили на ужин. Опоздание на 2 часа – и мы остались бы не евшими до утра. И мы в темноте бежали по лужам, падали в канавы, вязли в грязи, но поспели на ужин. Дома я мог обсушиться, а здесь так: если утром промок на занятиях под дождем (а нам еще не дали шинелей), то будешь ходить мокрый весь день, и лишь за ночь рубашка и гимнастерка высохнут. А мои ботинки не высыхали с тех пор, как их выдали… А портянки высыхают только ночью, мои ноги совсем разучились отличать мокрое от сухого…
Занятия по строевой и физической подготовке – сплошное мученье. Бегаем по 2 км с оружием, лазим через заборы и т. д.
У нас все собираются подавать заявления в комсомол – все 25 человек; учтите это… Прощайте и выручайте». (Колюша всегда имел большую веру в молитву о нем семьи.)
В одном из писем этого периода Коля пишет:
«Позавчера я был в команде комендантского патруля. Стоя на посту по 4 часа, промерзал до мозга костей… Немного недоволен расписанием еды: в 9, в 5 и в 9 часов. В город нас не пускают, а мне ужасно хочется овощей…
Папино письмо очень интересное, прочел уже четыре раза, ответ на него напишу отдельно и не скоро – маскировка требует прежде всего тщательной подготовки.
Не беспокойтесь, с комсомолом дело замялось».
С каким достоинством как христианин держался Коля среди курсантов и как действовало это его поведение на последних, характеризует следующий отрывок из его письма (от 13 октября).
«У меня со всеми очень хорошие отношения. Иногда ребят куда-нибудь посыпают, в город или за город, и они возвращаются с морковью, капустою, огурцами, купленными или даровыми. Все выпрашивают «кусочки» овощей у тех, кто принес их, иногда получают желаемое, но чаще всего нет. Я никогда ничего не прошу, даже не намекаю, ребята сами подходят ко мне и предлагают изрядные порции. Иногда, когда несколько ребят принесут моркови и каждый даст мне по 2–3 штуки, у меня оказывается больше моркови, чем у тех, кто ее доставал.
Иногда ребята обступят того, кто принес кочан, и он угощает товарищей маленькими ломтиками или листиками, и все галдят: „Мне отрежь“, „Меня не забудь, – тогда я слышу слова: „Хватит с вас, надо еще Николаю оставить“, – и мне остается чуть ли не полкочана. Когда он попадает в мои руки и я тоже начинаю делить его, слышатся такие голоса: „Ну чего вы обнаглели, ему самому ничего не оставите“. И некоторые настаивают на прекращении дележки: „Николай, не давай им больше, ты же себе не оставишь“.
Чем я вызвал такое хорошее к себе расположение, сам не понимаю. Может быть, крайне добросовестной дележкой хлеба и пищи в столовой. Я делю очень точно, и все бывают довольны. Меньшую порцию (если дележка бывает не совсем точная) я всегда беру себе. Раньше ребята видели в этом справедливость, а теперь протестуют, сами выбирают для меня большую порцию хлеба или мяса. Когда не удается положить в каждую тарелку по картошке (крупяной суп), я наливаю туда больше жижи. Потом жеребьевка. Один отворачивается, я беру тарелку и спрашиваю – чья? Он называет фамилии, я раздаю.
А что только делается за другими столами! Каждый держится за „свою“ тарелку и кричит: „Мне мало, мне подлей“. Довольно часто делильщик берет себе большую порцию, поднимается крик и шум…»
Читая описание этой сцены, можно добавить к ней седьмую заповедь блаженства: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими».
В одной открытке, посланной в это время нашей бабушке, Коля писал крупными печатными буквами:
«Здравствуй, бабушка!
Прочел в мамином письме о твоей просьбе. Думаю, что слова твои сбудутся, и желание твое будет исполнено. Ты, бабушка, тоже меня поминай. Будь здорова.
Коля».
Можно думать, что прощальные слова бабушки запали ему глубоко в сердце.
В конце октября Коля написал мне большое письмо философского характера, которое удивило и обрадовало меня. Оно указало на то, что Бог не является для Коли отвлеченным понятием, как для многих из христиан, и что Коля чувствует проявление Божией воли во всех мелочах его жизни, чувствует Его наказания, обличения и вразумления. Коля научился понимать их и видеть в них постоянное милостивое внимание к себе Бога.
В этих письмах подчеркивается и характерная особенность Коли – боязнь по своей инициативе нарушить Божию волю и полная, спокойная покорность этой воле. И здесь не имели места безволие, инертность или безразличие – при живом темпераменте Коля никогда не страдал этим. Нет, здесь была сознательная, продуманная система поведения, свойственная в жизни духовно зрелым людям и основанная на принципе «Господи, Сам твори надо мною Свою волю, я не хочу мешать Тебе своим своеволием».