В бумагах Колюши сохранилось одно из его неотправленных писем к этой девушке, которое вносит несколько ярких штрихов в рассказ о его самых глубоких чувствах и переживаниях. Это письмо было написано в те дни, когда судьба Москвы висела на волоске и никто не знал, что с ним будет в ближайшее время. Ниже приводится заключительная часть этого письма.
«16 октября 1941 г.
За ночь положение резко ухудшилось. Радио принесло нерадостные известия. Может быть, мы больше и не увидимся. Может быть, это письмо до тебя не дойдет, или же твой ответ не дойдет до меня. Если только ты не в Москве. И вот теперь я снова с тобой прощаюсь, – мало ли что может случиться? А если что-нибудь и случится – то это не будет иметь значения. Все равно в этом реальном мире, полном забот и скорбей, полном несчастий и страданий, – ты для меня уже не существуешь. Ты для меня существуешь только как мысленное представление твоего образа. Ты заняла в моей душе тот тихий и спокойный уголок, где дремлют веемой драгоценные мечты, святые заветы моих предков и надежда на счастливое будущее великого народа и всего человечества.
А что я для тебя? Этот вопрос во мне еле теплится, еще немного – ион совсем погаснет… Но тебя я не забуду. Я думаю, что это мое последнее письмо. Но ты все-таки напиши мне хоть два слова: так тяжело жить одному без друзей[3].
Иногда, когда я думаю о тебе, о справедливости судьбы по отношению ко мне и о надеждах, которые должны сбыться, мне кажется, что мы встретимся тогда, когда эта буря пройдет, этот кошмар кончится и великий народ заживет спокойной, трудолюбивой жизнью своих предков. Тогда мое счастье будет полным.
До свидания, Лида. Прости. Коля».
В это время Коле было всего семнадцать лет, а в его душе – в самом заветном ее уголке – уже жили «святые заветы» его предков. А его разум был уже достаточно силен, чтобы понять, что он более любит не реальную девушку, а свою мечту – «мысленное представление образа». Да и самое человеческое понятие – «любовь» было ему уже достаточно ясно в своей сущности. Это видно из следующего афоризма, который был записан им в блокнот его товарища Бориса С. при окончании средней школы: «Любовь (страсть) есть такое отношение человека к любимому им предмету, когда наблюдаемые им положительные свойства заглушают для него все отрицательные».
Видя, как изнурительно влияет на Колюшу работа истопником, я нашел ему через месяц другое место – ученика электромонтера в научном институте. Здесь он проработал до весны 1942 года, когда возобновились занятия в Энергетическом институте. Весной и летом 1942 года Колюше пришлось много поработать на нашем первом огороде, который стал питать нашу семью в годы войны. Колюша работал очень усердно, копая целину и таская на гряды из леса перегнойную землю.
На этих Колюшиных грядах было Божие благословение, и, хотя они были выкопаны на целине, мы получили с них осенью очень богатый урожай овощей. Старушка, жившая на даче, где трудился Колюша, рассказывала мне впоследствии: «Работает, работает Колюша, потом смотрю – бросит лопату и во всю прыть в лес побежит. Вернется, поработает немного – и опять бегом в лес. Заинтересовалась я, спрашиваю: „Что это ты все в лес бегаешь?“…„От комаров, бабушка! Нет терпенья, как кусают. А шагом от них не уйдешь, только убежать можно"».
Осенью этого же года Колюша вырыл нам (с помощью Сережи) подвал под полом нашей кухни для хранения овощей. При этом им пришлось перетаскать из-под пола несколько тонн земли. Подвал вышел на славу (как, впрочем, и все, что выходило из Колюшиных рук). Он имел площадь около четырех квадратных метров, глубину более роста человека. Весь пол был выложен кирпичом, стенки обложены досками, устроены солидная лестница, закрома для овощей, и проведено электричество. С тех пор мы могли делать на зиму запасы картофеля и овощей и производить засолку капусты и огурцов. Работая над подвалом, Колюша говорил: «Вот обеспечу семью, тогда могу пойти и на военную службу».
Когда пришла первая экзаменационная сессия в МЭИ, то Колюша получил «отлично» по математическим предметам. Но на экзамен по химии не пошел. У него не хватило энергии и желания усвоить этот предмет. Пойти же на экзамен с посредственными знаниями было не в его характере.
В первый год войны Энергетический институт еще не давал «брони» от призыва на военную службу для студентов первых трех курсов, а срок призыва Колюши приближался.
– Колюша, может быть, ты поступишь в «Станкин»? Там, говорят, дают «броню» от призыва, – как-то спросил я.
– Но это значит на всю жизнь посвятить себя военной специальности, – возразил он и отклонил мое предложение.
Так не хотел он оградить себя от опасности ценой сделки с совестью, он хотел отдаться в руки Промысла Божия.
Колюша всегда и ранее не пропускал праздничных церковных служб, но последние месяцы до призыва он стал ходить еще усерднее. Он несколько раз просил у нас разрешения прислуживать в церкви епископу, его тянуло самому принять непосредственное участие в богослужении.
В последнее время жизни в семье в Колюше особенно ярко определилась черта его характера – очень быстрая отзывчивость на все просьбы окружавших. Ценность и высота души человека постигается в мелочах жизни, в повседневном быту, в отношениях не с внешними людьми, где мы искусственно духовно прихорашиваем себя, а с теми, которые живут с нами и нас хорошо знают. Как часто мы бываем невнимательны к их просьбам, нетерпеливы, не умеем снисходить к их маленьким слабостям и желаниям. Колюша проявлял в этом отношении необычайную услужливость и быстроту в исполнении всяких просьб. Он помогал по хозяйству, чинил, устраивал, выполнял все просьбы бабушки и т. п.
«Колюша, помоги мне», – звал его кто-нибудь из семьи. И тотчас же, всегда веселый и жизнерадостный, Колюша вбегал в комнату со словами: «Вот я».
Незадолго до призыва Колюшу вызвали в военкомат и сказали ему, что его направят в артиллерийское училище. При этом его спросили, какой вид артиллерии он хочет выбрать – полевую или зенитную. Колюша ответил: «Полевую». Я был очень недоволен его ответом и спрашивал его, почему он сделал выбор более опасного вида войск: зенитную артиллерию часто располагают в тылу, тогда как полевую только на линии фронта. Для Колюши, я помню, были тяжелы и неприятны мои упреки. Он молчал в ответ на них и не объяснял мне мотивов своего выбора. Только теперь они стали мне вполне ясны: его совесть не позволяла ему уклониться от опасностей; ему казалось постыдным выбирать более безопасную службу. Он ждал избавления не от своей изворотливости, а от воли своего Творца. Впрочем, этот его выбор не оказал никакого влияния на его судьбу. Когда его призвали, он был направлен курсантом в пулеметно-минометное училище.
Настал час разлуки. Колюша призван на военную службу и должен ехать в военное училище. Перед отъездом Колюша подумал о том, как должен быть распределен оставшийся после него на месяц хлебный паек, и дал нам указания – кому из нуждающихся отдавать его часть.
При прощании наша бабушка сказала ему: «Колюша, попомни обо мне, когда ты будешь архиереем». Эта просьба не удивила его. Он серьезно ответил ей: «Хорошо, бабушка».
Всей семьей мы пошли его провожать. Он простился с нами совершенно спокойно и легкими шагами ушел от нас за дверь комендантского помещения, охраняемую часовым… Так кончилась юность Колюши, кончилась беззаботная жизнь в отеческом доме. Начался период тяжелых испытаний.
В колхозе в начале военной службы
«Кто хочет между вами быть большим,
да будет вам слугою».
Коля в Ярославле. Он пишет нам большие письма, пишет почти каждый день. Эти письма были для меня откровением. От нас Коля ушел восемнадцатилетним юношей, еще никогда не покидавшим семью, не жившим самостоятельной жизнью. Это был закрытый бутон еще не распустившегося для жизни цветка. Грубое прикосновение жизни сразу смяло этот бутон, и он раскрылся. Через письма мы увидели в Коле то, чего не знали ранее: выдержку и бодрость в испытаниях и невзгодах, собранность воли, цельность личности, верность своим принципам и внутреннему голосу, чуткость и отзывчивость к окружающим и исполнение на деле заповеди «быть всем слугою».
В письмах нашла отражение и его христианская философия жизни. Она удивляет своей глубиной, необычной для восемнадцатилетнего юноши. Ее ценность возрастала от того, что она не была отвлеченной, а родилась в практике жизни и не отделялась от нее в поступках Коли.
Благодаря обилию и подробности писем этот восьмимесячный период жизни Коли мы знаем, пожалуй, не хуже, чем время его совместной жизни с нами. Более того, Колюшины письма так полно вскрыли для нас его внутренний облик – его мысли, склонности и миросозерцание, – как это не могло бы иметь места, если бы он был с нами и не было длительной восьмимесячной разлуки.
Коля в вагоне и едет в Ярославль с товарищами. Грубость и распущенность царят среди последних. Коля мужественно встает на борьбу с этим. Вот что он пишет в первом письме:
«В Загорске заснули, в Александрове встали, начали ужинать. Почему-то на всех напало желание ругаться. Вижу, дело идет к анекдотам. Тогда я сказал: „У меня есть предложение“. Общий интерес: „Какое?“– „За едой не ругаться“. Один сказал: во! другой – дело! третий – идет! четвертый выругался. „Я говорю серьезно, и ставлю на голосование. Почему вы считаете, что перед едой шапки – снимать, цигарки – гасить, а ругань – продолжать? Надо быть последовательными. Предложение приняли единогласно под давлением аргументов. Лишь один согласился от чистого сердца. Потом опять ругань. Мне довольно удачно пришлось разыграть рассерженного: „Или выполняйте договор, или расторгнем“. Больше ругани не было. У кого срывалась, заставлял извиняться перед всеми».
Этот мелкий эпизод является такой характерной иллюстрацией к тому, почему Христос назвал верующих в Него «солью земли», которая предохраняет окружающую обстановку от духовного разложения.
По приезде в Ярославль курсантов не сразу зачислили в военную школу. До этого их два раза посылали работать в колхозе, выкапывать картошку. Началась для Коли тяжелая жизнь. Вот как он пишет про это время:
«Здравствуйте, мои дорогие.
Вот уже десять дней, как я веду походный образ жизни. Сплю на полу, рюкзак под головой, лямка обмотана вокруг руки. Встаю в 5 или 6 часов, умываюсь холодной водой из пруда, потом мерзну, пока не потеплеет. Последние два дня грелись у костра, варили картошку. Кормят нас неважно, но кто с головой, а кто, еще лучше, с компанией – не растеряется и поест за двоих. Мы попали в пулеметчики. Все говорят, что это лучше, чем в минометчики. С дисциплиной очень строго. Жив и здоров, чего и вам всем желаю. Коля».
В другом письме он так описывает обстановку жизни этого периода, когда было тяжело не только его телу, но и его чистой душе, не знавшей ранее душевной грязи.
«Ночью мерзли на сеновале. Ложились в д, но еще часа полтора ругались из-за мест… Стали рассказывать анекдоты… Я лежал, заткнув уши. Я тогда еще не умел засыпать среди шума и разговоров, а теперь засыпаю скорее не от появившейся привычки, а от вечного недосыпания. Лежали на боку, тесно прижавшись друг к другу, как штампованные детали на конвейере».
Но Коля не унывает и не бежит от трудностей. Он старается повлиять на товарищей – облагородить их быт и помочь, в чем можно. Он пишет:
«Мамочка, ты боялась, что я окажусь неинициативным, быстро попаду под влияние других. Вышло не так. Я вроде как бы „комиссар“ отделения. Фактический командир отделения – Покровский – командует строем. А бытом командую я. Я подаю за обедом пример, снимаю шапку – остальные делают то же. Когда ребята разболтаются до анекдотов, я напоминаю, что они за столом.
Часов ни у кого нет, я определяю время по солнцу и звездам. Когда представлялась возможность, ребята меня проверяли три раза. Я ошибался на 5-10 минут.
К моему образованию все относятся с уважением. С одним я, ради практики, разговариваю по-немецки, с другим – по-английски. Я даю ребятам научные советы: не пить на дорогу, разуваться на ночь, мыть лицо после похода – и меня слушаются. Когда один из нас заболел желудком, я велел отдать ему все белые сухари и сахар. В ход пошли и мои галеты…»
Живя тесно вместе с товарищами, Коля имел всегда силу не поддаваться общему настроению и не разделять, в частности, их склонностей к невоздержанию в еде. Так, он упоминает в письме про их общий стол следующую характерную для него подробность:
«Когда едим вместе, то они [курсанты] едят быстрее и успевают съесть больше. Но они едят лишнее, а я сколько надо».
В другом письме этого же периода Коля пишет:
Под этой фотографией в семейном альбоме подпись Зои Вениаминовны: «Тяжело Колюше было в Ярославском военном училище»
«Я уже писал, что назначен завхозом в нашей компании. Все, что мы имеем привезенного из дома, полученного здесь и купленного на рынке, я делю поровну и точно между нами шестерыми. Ребята уверяют меня, что они голодны, и требуют разрешения покупать на рынке больше хлеба. Я говорю, что, судя по себе, мы не голодаем и можем подождать до первого [октября], когда нас определят в училище. На первых порах будем получать по 45 рублей.
Думаю, мне этого хватит.
Обо мне не беспокойтесь.
Я себя чувствую очень уверенно, по дому не скучаю и сам себе в этом удивляюсь.
Стараюсь писать вам каждый день. Когда будете писать мне, напишите, каков доход от огорода и пр.
Привет всем, всем, всем от Коли».
Как бы далеки ни были по духу и мировоззрению окружавшие Колю люди, он не отворачивался от них, а служил им, чем только мог. Он не мечтал о каком-то высшем служении, а тщательно и с любовью выполнял то дело, которое послал ему Господь, каким бы мелким и незначительным оно ни казалось.
По своей натуре Коля был скромным юношей, но, как оказалось в практике жизни, когда было нужно, он черпал в себе силу быть смелым, настойчивым. Это видно из следующего Колиного письма брату:
«Поздравляю тебя с Ангелом и днем рожденья (эти дни у Сережи совпадают. – Н.П.) и желаю тебе всего хорошего. Дарю тебе свой микроскоп и подзорную трубу. Возись с ними сколько хочешь и изучай оптику на практике. Когда я вернусь, они будут мне не нужны. Ты просишь рассказать несколько смешных случаев. Их масса, ведь вся эта волынка – сплошное недоразумение. Но я их не запоминаю, смех нашей компании пустой и грубый…
Бывают и прискорбные случаи. Вчера в столовой я разливал суп по мискам. Ребята спорили из-за табака (своего). Один воронежский здорово ругался. Я крикнул: „Прекратить руганъ!“ Меня не послушали. Тогда я дал воронежскому половником по лбу, все расхохотались, забыли про табак и принялись за еду.
Бывают и остроумные случаи. В колхозе мы таскали в мешках картошку. Ребятам пришлось очень много потрудиться, они спорили с лейтенантом, который требовал „темпов и скорости“. Тот наконец рассердился и сказал: „Прекратить разговоры! Вам, будущим командирам, надо быть выносливыми“. Я сказал из толпы: „При плохом питании выносливость ведет к истощению“. Он разозлился, но он меня не видел и крикнул: „Кто сказал?“ Я ответил: „Павлов“. Он опять не видел: „Кто Павлов?“ – „Русский академик“. Это было так неожиданно, что все рассмеялись и лейтенант тоже. Теперь ему уже нельзя было возвращаться к серьезному разговору. А такие пререкания с командиром редко проходят даром. Один москвич получил 5 суток ареста за „разговор“ с майором, другой – 2 наряда. Вообще у нас строго…»
Так Господь покрыл и избавил от неприятности Своего раба. Далее Коля пишет:
«Не удивляйся моей смелости. У нас без некоторого нахальства нельзя, и я его уже немного набрался: силой отнимал у других казенные котелки, которые те не хотели отдавать; отнимал в столовой у своего стола миски и хлеб, чтобы произвести правильную дележку; срывал с голов фуражки и кидал вниз (в вагоне, когда новоприбывшие пытались разместиться на полках, а мы отбивали атаку). Будь здоров, расти большой, не попади на мое место…