Спустя менее полувека после смерти автора его «Записки» наконец увидели свет в журнале «Русский архив» П. И. Бартенева, а затем вышли отдельным изданием в четырех частях (1870–1873). К сожалению, семейство Болотовых относилось к наследию знаменитого предка с известной долей пренебрежения, если выразиться мягко. Часть его громадного архива оказалась безвозвратно утрачена, и, что особенно жалко, пропали заключительные части «Записок», доведенные до событий Отечественной войны 1812 года. Теперь, надо полагать, навсегда. Опубликованный текст воспоминаний заканчивается 1795 годом.
Громадный архив Андрея Тимофеевича оказался распылен и разрознен по нескольким государственным архивохранилищам страны. Время от времени появляются сообщения о прямых и настоящих потомках Болотова, но похоже, что исторические обстоятельства лишили их всего, что связано со знаменитым предком; по крайней мере, его замечательных бумаг. Надежды найти у них что-то «новенькое о стареньком», увы, призрачны. При этом любопытно, что двое внуков Андрея Тимофеевича по линии сына Павла и по меньшей мере двое правнуков, их сыновей, имели самое непосредственное отношение к литературе; на собственном примере знали ценность слова, хотя бы собственного или только собственного творчества. Среди потомства дочерей Андрея Тимофеевича имелись даже профессиональные архивисты высокого класса. Однако сохранности семейного архива и это обстоятельство помогло не особенно.
В советское время к Болотову-ученому, а не мемуаристу-феодалу, обратились лишь в 1940-е годы, после долгого забвения, когда очередная мировая война стала подступать к порогу социалистического дома, оборонять который ради «пролетарского интернационализма» охотников оказалось немного. Народ полагалось привлекать и воодушевлять иными героями. Тогда постепенно начал складываться «феномен Болотова». Андрей Тимофеевич превратился из «типичного помещика-крепостника» в героя и популярных брошюр, и серьезных научных трактатов, и музейных экспозиций, и живописных полотен. Жизни и трудам Болотова посвятил великолепную художественную книгу известный писатель Валерий Николаевич Ганичев. Она стала своеобразной вершиной широко отмечавшегося в стране 250-летия со дня рождения ученого-энциклопедиста. Четверть века спустя, в начале нового тысячелетия, 275-летие Болотова прошло почти незаметно. При возрождающемся капитализме уже не до героев прошлого; они не помещаются в рейтинги.
Андрей Тимофеевич Болотов прожил долгую и, можно сказать, счастливую жизнь, которую сам тщательно устраивал и благоустраивал. Пятеро детей, доживших до зрелых лет, – четыре дочери и любимый сын Павел – казалось, понимали, что их отец являл собою человека, выходившего из разряда ординарных. Его наследие вроде бы стоило сохранять, но… Десять лет спустя после смерти Андрея Тимофеевича его любимое Дворяниново пошло с молотка. Заглох знаменитый парк, порушились без присмотра беседки и мостики, тиной и болотиной затянуло болотовский каскад прудов. А ведь здесь каждый уголок представлял собою тщательно продуманную и выпестованную картину природы. Хваленой дворянской чести не хватило на поддержание даже скромной усадебки, которая требовала для того самых незначительных вложений и просто заботливых хозяйских рук. С середины XIX века и до октября 1917 года в Дворянинове сменился десяток владельцев, по большей части равнодушных к истории и прекрасному. Оказался среди них и небольшой монастырек, тогда как собственное потомство Болотова тянуло к размаху – в Оптину пустынь и Шамордино. Настоятельницей Шамордина монастыря, одной из крупнейших женских обителей в начале XX века, стала правнучка ученого-энциклопедиста. Надо отдать ей должное; железной рукой она великолепно наладила обширное монастырское хозяйство, которое многие десятилетия не смогли порушить ни девичьи склоки, ни пресловутые комбеды, ни колхозы с совхозами.
«Хозяева новой жизни», большевики, смотрели на Андрея Тимофеевича Болотова исключительно как на барина-паразита и помещика-кровопийцу. Они окончательно порушили все то, что еще сохранялось в болотовской усадьбе. О «русском энциклопедисте» следовало накрепко забыть, как и вообще забыть о «проклятом прошлом» России.
Даже знаменитые «Записки» Андрея Тимофеевича при большевиках стали издаваться в весьма урезанном виде, хотя они нехотя и признавались ценным историческим источником. Сочинения Болотова, вызывавшие в XIX столетии неподдельное восхищение читателей, в 1920-е годы попали в руки умелых проводников троцкистских идей. Издательство «Academia» не могло пройти мимо них, а его редакторы не могли не поглумиться над обширными и, в общем-то, бесхитростными текстами Андрея Тимофеевича. Купирование «Записок» производилось так ловко, с таким подлинно иезуитским искусством, что отрицательные стороны прежней русской жизни вроде издевательств над крепостными неожиданно выплывали на первый план, тогда как все положительное тщательно затушевывалось или исчезало вовсе. Сокращения делались десятками глав, а не страниц. Именно в таком урезанном виде и переиздается теперь главное сочинение Андрея Тимофеевича, а его многотомность притупляет бдительность даже опытного читателя.
В XVIII веке еще не успели изобрести ни телевизора, ни радио, ни фотоаппарата. Для того чтобы разнообразить досуг, а равно и запечатлеть уходящие мгновения жизни, в дворянских семьях составляли картинные книги. В следующем, XIX столетии их сменили много более скромные по объему и весу семейные альбомы, которые дожили почти до самого конца века ХХ-го.
Несколько картинных книг, как у настоящего дворянина, хранилось и у Андрея Тимофеевича Болотова. Он собственноручно составлял свои домашние книги, которые долгими вечерами служили подлинным источником отдохновения.
У Болотова имелось несколько картинных книг. Об одной он рассказывает сам, сообщая читателю, что им с женой пришлось провести несколько вечеров в приятных занятиях – разборе и наклеивании на листы толстенного фолианта всех имевшихся в доме картинок. Это были по большей части лубки, очень популярные в России народные картинки, а также всевозможные гравюры, привезенные Болотовым из путешествий – заграничных и по России. Обыкновенно такая книга лежала в гостиной на специальном столике и пользовалась вниманием как гостей дома, так и самих хозяев. В более поздние времена столики стали изящнее, тяжеленные книги сменили «альбомы уездных барышень», а позднее альбомы с семейными фотографиями, которые в наше время обыкновенно прячут в шкафах, или вовсе электронные архивы, уже без бумажного носителя – дабы гарантированно потерять собственное прошлое при поломке электронного устройства.
Андрей Тимофеевич Болотов и сам был прекрасным рисовальщиком. Теперь его работы, правда, относят к жанру наивного искусства – к признанным его шедеврам. Натурные зарисовки или сделанные по памяти, но непосредственно под впечатлением событий, становились своеобразной частью дневника, подневных записей, как чаще говорили прежде. Жаль только, что по сию пору не издано полного собрания работ Болотова-видописца. Именно таким словом определялся некогда жанр его произведений.
Художественный талант Болотовых передавался из поколения в поколение, причем не угасая, как это обыкновенно случается, а наоборот, усиливаясь. Постоянным соавтором в создании акварелей и рисунков Андрея Тимофеевича стал его единственный и любимый сын Павел. Отец с малых лет приучал его к разного рода «художествам». Внук Павла и правнук Андрея Тимофеевича – Дмитрий Михайлович Болотов (1837–1907) – стал профессиональным художником, получил образование в Императорской Академии художеств. Работы его пользовались признанием публики, но… Неожиданно для всех Дмитрий Михайлович ушел в монастырь, стал послушником, а затем и рясофорным монахом Введенской Оптиной пустыни Козельского уезда Калужской губернии.
В середине 1980-х годов мне несколько раз довелось побывать в Оптиной пустыни. В главном соборе мирно располагался комбайн, служивший наглядным пособием студентам сельского ПТУ или техникума. В знаменитом скиту находился небольшой поселок. Постепенно мемориальные строения скита передавались Козельскому районному краеведческому музею. В домике Достоевского музейные работники создали чудесную мемориальную экспозицию, в соборе скита – историко-литературную. Теперь в скит, по слухам, пускают дважды в год.
О монахе Болотове тогда вроде бы ничто не напоминало, но ведь известно, что он много работал для монастыря. При внимательном осмотре поселка оказалось, что болотовские творения вполне сохранились – что значит умелое владение живописной техникой. Они располагались на фасаде бывшего надвратного храма скита при Святых воротах, под открытым небом, омываемые дождем и засыпаемые снегом. Болотовские росписи и тогда, спустя почти столетие после написания, не потеряли своих ярких красок.
Сестра Дмитрия Михайловича – Софья Михайловна (1845–1888?) – стала первой настоятельницей Шамордина монастыря, дочерней, так сказать, обители Оптиной пустыни, где принимали постриг женщины, но чаще девицы. Пост свой она заняла после двух браков, с Языковым и Астафьевым; согласилась уйти от мира не без душевной трагедии… Среди местных монахинь подвизалась и единственная, горячо любимая сестра графа Льва Николаевича Толстого Мария Николаевна, по мужу тоже графиня Толстая. Она много лет приезжала в Шамордино, прежде чем принять здесь постриг. Граф не единожды навещал в Шамордине сестру, хотя к ее постригу относился неодобрительно. Кстати, к началу XX столетия и в бывшей усадьбе Болотовых Дворянинове возник небольшой женский монастырь, так что стоило ли так опрометчиво покидать родовые земли, или уж не до родовой истории было бедным дворянам?
В Шамордине Толстой был знаком не только с игуменьей Болотовой, к которой он, похоже, оставался совершенно равнодушен как к очередной церковной бюрократке, будущей возможной начальнице любимой сестры, а вовсе не деятельнице духовного просвещения. Зато к Андрею Тимофеевичу Болотову Толстой относился с искренним восхищением, называя его «Записки» «драгоценнейшим писанием», а уж и в мемуарах, и в силе слова великий писатель толк явно знал.
К тексту книги Е. Н. Щепкиной необходимо дать небольшое пояснение историко-топонимического характера. Автор несколько раз употребляет слово «украйна». Этим термином, причем именно со строчной, а не заглавной буквы, определялись в русской исторической науке конца XIX столетия окраинные, а если сказать точнее – пограничные земли Московской Руси. Слово «украйна» встречается и в более ранних документах, оставаясь в русском речевом и письменном обиходе не одно столетие. Граница, а, следовательно, и украйна имелась как с запада, так и с востока государства. Обычно этот термин не применялся в отношении северной части страны, а также юга, где степные просторы и наличие кочевников долгое время не позволяли с большой точностью определить государственную границу. Говорили просто – Дикое поле.
К Украине, называвшейся в XIX веке Малороссией, а ныне ставшей независимым государством, применяемый Щепкиной термин «украйна» отношения не имеет.
Любителям и знатокам творчества А. Т. Болотова может показаться странным, что автор книги называет его родовое имение «Дворениново», через «е». Современная топонимическая традиция указывает на другой вариант названия – Дворяниново, через «я», вероятно, от слова «дворянин», «дворянское поселение». Надо полагать, что Екатерина Николаевна не сама выдумала такое название, а воспользовалась архивными документами XVII столетия, когда русский язык был ближе к старославянскому и народному. Ведь ей удалось найти немало документов, посвященных именно Дворенинову, и этот топоним ее нисколько не смущал. Подобного рода изменения названий в России встречаются достаточно часто. В «Дворянинове» в 1883 году был восстановлен нехитрый внешний облик усадебного дома автора «Записок»; была устроена небольшая историко-мемориальная экспозиция, воссоздан уникальный парк. Постепенно сквозь молодую поросль стали проявляться черты прежнего романтического болотовского садово-паркового ансамбля, выдающегося, единственного в своем роде памятника русского садово-паркового искусства.
Другое создание Болотова на тульской земле – художественный ансамбль уездного города Богородицка, знаменитого некогда имения графов Бобринских. Он начал перестраиваться и нарушаться самими хозяевами еще в XIX столетии. Здесь теперь тоже музей, и также многое напоминает о создателе усадебного и городского ансамбля Богородицка – Андрее Тимофеевиче Болотове, хотя потомки графов все больше заявляют о себе: мол, мы потомки Екатерины Великой, и основатель нашей династии прогулял и проиграл по парижам не один миллион от русского крепостного мужичка. Потом первого графа Бобринского крепко посадила под каблук скромная прибалтийская немочка, и уж до конца дней граф без ее воли пикнуть не смел. Это его свободолюбивое потомство устраивало драки в Московском университете на политической почве. А Болотов только строил да благоустраивал…
Сейчас читателю предстоит погрузиться в изучение русской жизни давно ушедшей эпохи. Путешествие это не станет легкой прогулкой, но от этого удовольствие от погружения в прошлое, надеюсь, нисколько не уменьшится, особенно с такими милыми спутниками, как ученый-энциклопедист Андрей Тимофеевич Болотов и его верная исследовательница-биограф Екатерина Николаевна Щепкина.
А. В. Буторов
От автора
Не раз воспользовавшись записками А. Т. Болотова для отдельных очерков1, с помощью его указаний разыскав по архивным документам его предков XVI и XVII веков, мы решаемся теперь соединить в один связный рассказ все те данные для характеристики нескольких поколений одной и той же семьи из старинного служилого сословия, которые мы почерпнули из многотомных записок. Нас главным образом побудило к этому желание привести в тесную связь поколения допетровского времени с их жизнью и обстановкой, с поколениями первой половины XVIII века. Занимаясь только судьбами представителей служилого класса, мы прерываем свое повествование на том моменте, когда Указ о вольности дворянства закончил историю этого класса. В 1762 году наступает уже другая эпоха с усложнившимися общественными отношениями, с более широкими потребностями; жизнь поколений екатерининского века входит в новые рамки и с ними переносится в XIX век, поэтому посвященные ей две трети записок Болотова смело могут служить материалом для особой цельной работы.
В своем рассказе мы не беремся с одинаковым вниманием и проверкой разобрать все главы нашего источника; в силу этого, признаемся, рассказ выходит неровным, отрывочным. Но записки так подробны, касаются стольких сторон русской жизни даже за первую половину прошлого века, что отчетливый критический разбор требует всесторонней эрудиции, большого труда, кропотливого и мелочного, а это нам не по силам. Следует еще иметь в виду, что записки Болотова не простой дневник, не воспоминания, – это целое литературное произведение, написанное по обдуманному плану в легкой, занимательной форме; автор писал его на шестом десятке лет для своих взрослых и подраставших потомков по проверенным памятью и дополненным заметкам, которые он начал вести впервые в 1757 году, отправляясь в первый прусский поход. Для произведения поздних лет записки, в общем, правдивы, довольно искренни; но, частью в силу личных свойств автора, отчасти потому, что написаны с целью назидания, поучения юношества, они одноцветны, монотонны; автор явно старается не касаться темных сторон личной и общественной жизни, избегает всего малоназидательного, непригодных примеров. Это свойство сильно усложняет полную критическую разработку памятника; односторонние отзывы и характеристики автора требуют дополнений, дорисовки, и разбор одного источника грозит обратиться в полную историю русского общества XVIII века.
Старые поколения
В XV и XIV веках северные части нынешних Тульской и Калужской и юг Московской губернии составляли еще южную окраину государства: на ее землях отражались набеги крымцев, грозных врагов народного благополучия; все города этой украйны строились, соображаясь с дорогами, по которым крымцы приходили разорять Русь, и все входили в линии укреплений. Главной заботой летучих конных отрядов татар при выборе дорог на Москву было по возможности избегать переходов через реки; поэтому их главные пути на большей части своего протяжения представляли как бы водоразделы речных бассейнов. Решаясь по необходимости на переправы, они очень осторожно выбирали броды через реки и раз навсегда запоминали их. Все же броды, дороги и тропы, шляхи и сакмы, по-татарски, давно изучили и знали русские; их караулили, загораживали рвами, засеками. Главная дорога татар – так называемый муравский шлях – проходила по возвышенности между речками окского и донского бассейна и с дальнего юга, от Крымской Перекопи, вела к самой Туле. Далее, за Тулой, ожидали неизбежные переправы через Упу близ Дедилова, затем через Оку; близ Каширы находился едва ли не самый удобный брод, слывший Сенкиным. Все это надолго определило важное значение Тулы и соседних с нею городов: Каширы, Алексина, Дедилова, Крапивны. Многие годы туляки и каширцы жили в постоянной тревоге и ожидании набегов со степей.