– Осенью мне на призыв, – уклончиво ответил Тихон.
– А-а-а… жаль, – протянул Лыков. Взор его потускнел, на лице отразилась усталость.
Во все время разговора мужчин Саша-сан зорко следила за Лыковым. Заметив резкую перемену в его настроении, она присела к нему и тихо спросила:
– Ты что? У тебя какое-то дело плохо прошло? Не удалась сделка?
– Да, милая Сашенька. Сорвалось. Нашел человека, вот, кажется, твой – и нет его, – сказал упавшим голосом Лыков. – Досадно… Давай, милочка, сыграй, а Вишня-сан станцует.
Тихон недоумевающе смотрел на японку и Лыкова. Саша-сан приготовилась подняться, щеки ее были покрыты румянцем. Увлажненные глаза смотрели мягко, а в углах губ залегла добрая улыбка. Тихон потянулся к Саше-сан, а она стала около него во весь рост, поправляя кимоно.
«Нет, это редкая красавица», – подумал он, и, когда Саша-сан отошла от столика, он повернул голову к Вишне.
– Боже мой, как намалевана, – шепнул он себе под нос и едва удержался от брезгливой гримасы.
Саша-сан стала играть на японской гитаре. Дребезжащие, унылые звуки какого-то разорванного на мелкие куски мотива ударяли по сознанию Тихона, но не раздражали. Он силился уловить мелодию и не мог.
«Как дым ощутима, а неуловима», – подумал он.
Лыков подлил себе коньяку. Тихон пил ликер. Вишня— сан танцевала, медленно разводя руками и покачивая телом. В слабом освещении бумажных фонарей японка, одетая в длинное голубое, с крупными белыми цветами кимоно, казалась подвыпившему Тихону воздушной, случайной. Танец и музыка утомили его.
«Красота у японцев все-таки есть: в музыке, в танцах… Но не в нашем характере они. У русских при пляске человек ходуном ходит… Варю бы им сюда», – мелькало в голове Тихона.
От ликера ему стало вдруг дурно. Он вскочил и выбежал в коридор. При его появлении от вешалки отошло три человека: слуга-китаец и двое незнакомцев. Китель Подковина с развернутыми полами покачивался.
– Что за чертовщина… Как они любят медные пуговицы!
Слуга подхватил Подковина под руку и вывел на крыльцо. Прохладный ветер овеял лицо Тихона, и у него закружилась голова. К нему подбежала Вишня-сан со стаканом сельтерской воды. По знаку Лыкова она повела Тихона в приготовленную ему комнату.
– Будем спать, мой русский богатырь, – сказала она.
У двери Подковин остановился и поставил Вишню-сан против себя.
– Я очень благодарен тебе, Вишня-сан, за танцы и ласку.
Японка прижалась к груди Тихона и, легонько толкая его в комнату, шептала:
– Я люблю тебя, мой богатырь… Ты очень сириный. Я люблю сириный, крепкий…
– Спасибо, до свидания… Иди домой спать, иди домой.
Девушка только сейчас поняла, что молодой мужчина отстранял ее. Смутившись, она опустила голову и, втянув в себя воздух, пробормотала:
– Сай-о-нара, кон-бан-ва…
Как только Лыков и Тихон заснули, обе женщины удалились в гостиную, захватив с собою китель Подковина. Опорожнив карманы, они начали рассматривать бумаги. Саша-сан, обмакнув кисточку в тушь, красивыми иероглифами записала на тонкую бумагу:
«Паспорт Тихона Степановича Подковина, крестьянина Нижегородской губерн., Лукояновского у., Маресевекой волости, села Малой Поляны. Министр юстиции».
Глава вторая
1
В ноябре 1903 года Подковину предстояло тянуть жребий на выполнение воинской повинности. Он был лобовой. Льготу по семейному положению в его семье получил брат, который был старше Тихона на четырнадцать лет. По закону того времени, старший сын оставался в помощь родителям для прокормления и воспитания малолетних детей. В семье Подковиных их было трое: Тихон, его младший брат и сестра.
Очень часто рекруты по последним номерам жеребьевки оставались не взятыми на военную службу. В том году, когда призывался Подковин, в городе Иркутске подлежало сбору 320 человек, а в воинские части требовалось 260 человек, следовательно, шестьдесят юношей могли рассчитывать остаться. Билетики с малозначными цифрами вытягивали и слабогрудые, и близорукие, и одержимые разными болезнями. При медицинском освидетельствовании дефективные выпадали, а вместо них брали здоровых, хотя бы и имевших на руках дальний жребий, выше двухсотшестидесятого. Кроме того, каждый год были и запаздывающие, и скрывающиеся от воинской повинности.
Тринадцатого ноября новобранцы собрались в большом зале городской думы. При проверке оказалось, что двадцать три человека на жеребьевку не пришли. Потом их отыщут, накажут и отправят служить, соответственно освободив взятых с высокими номерами. Но когда-то это будет, а сегодня настроение молодежи было понижено: мало оставалось счастливых номеров.
С новобранцами пришли их родственники. Они страстно обсуждали всякие возможности освободиться от военной службы.
Раздался звонок. Через минуту в зале наступила тишина. Председатель призывной комиссии, седой человек в пенсне, улыбаясь, пригласил новобранцев подходить к урне и дал знак писарю.
– Архипов! – раздалось в зале.
Все притихли. Из гущи собравшихся вышел белокурый парень. Шаги его звонко прогудели на ступеньках помоста. Он тяжело дышал. Пот крупными каплями выступил у него на лбу. Засучив рукав, парень запустил руку на дно урны и вынул свернутый трубочкой билет. Рука его дрожала.
– Поднимите билет выше и разверните его, – сказал председатель.
Вдруг лицо парня просияло, и он весело, но все же хриплым голосом, крикнул:
– Двести восемьдесят второй!
– Молодец! – шумела публика под дружные аплодисменты.
Подковин волновался. Ему не понравилось поведение Архипова. «Твердым шагом, спокойно, четким голосом», – внушал Тихон себе. Зал снова замолк.
– Скажите ваш номер, – услышал Подковин и взглянул на помост.
Возле урны стоял высокий, кудрявый, в новой поддевке парень. Кисти пояса, которым была опоясана бордовая шерстяная рубаха, болтались у голенища лакированного сапога. Губы рекрута тряслись, и он, захлебываясь от слез, пролепетал:
– Третий-й-й…
– Громче! – кричали присутствующие.
– У него третий номер, – сказал председатель.
– В гвардию молодца!
Парень отошел от помоста.
– Подковин!
«Рыться или не рыться в урне», – думал Тихон, шагая к помосту. Он взял билет с верхнего слоя и быстро развернул его.
– Тринадцатый! – крикнул Подковин.
Раздался громкий, всеобщий смех.
Счастливый номер! Молодец! Не пропадешь! Ей— богу, не пропадешь, – говорили Подковину, когда он спустился с помоста.
2
Вечером, чтобы не слышать причитаний матери, Тихон ушел к Березкиным.
– Ну, что? – в один голос спросили его Варя и ее мать. Подковин остановился у двери и выкрикнул:
– Счастливый!
– Счастливый? – переспросила Варя и, положив работу на стол – она была занята шитьем, – встала.
Тринадцатый, – ответил Тихон.
Брат Вари, Костя, схватившись за бока, громко захохотал.
– Чего разошелся, дурень? – заворчала мать.– Тихон – лобовой, номер у него ближний, не миновать ему солдатчины.
Старуха Березкина отвернулась к плите и подняла угол передника к глазам. Ее сутулая фигура вздрагивала.
– Бедная Евдокия Ильинична… Пойду, к ней.
– И я с тобой, – сказала Варя.
Мать Подковина сидела за столом с заплаканными глазами. Варя подбежала к ней и обняла ее за плечи.
– Ничего плохого не будет. Тихон вернется со службы целехонек.
Ласка девушки успокоила Подковину. Старуха любила Варю больше других подруг Фимы. Все еще всхлипывая, она говорила:
– Бог услышит молитвы матери. Понятно, он вернется… Но сердце человеческое изменчиво. Забыть друг друга недолго…
Варя вздрогнула. Последние слова Евдокии Ильиничны как бы обожгли ее. Ей хотелось крикнуть: «Нет, нет, со мной этого не случится. Я знаю цену любви».
Глава третья
1
В казарме полумрак. Около серых стен, особенно в углах, висела мгла. Было холодно. Лампа, подвешенная под аркой, светила тускло.
Подковин проснулся от толчка в бок.
– Вставай, сапоги надо чистить, – услышал он голос своего соседа.
Откинув одеяло, он сел на койку и взглянул на соседа. Новобранец тер щеткой сапоги, но нужного блеска не получалось.
– Ты надень сапоги и походи. Как только они согреются, потри щеткой.
Было около шести часов утра. Во второй половине казармы еще спали: там были старые солдаты, и забота о сапогах, по-видимому, уже не беспокоила их.
– Письмо бы мне на родину написать, – сказал сосед Подковину, когда с сапогами было покончено. – В деревне я за других расписывался, коли бумага какая приходила. Могу читать написанное, а вот письма не сложу. Недоучился, – тяжело вздохнул парень.
– Поднимайся! – раздалась команда дежурного. – Выходи на поверку!
Казарма загудела. Воздух еще больше насытился запахом прелого сукна и конского пота. Солдатская одежда пропахла лошадьми. У каждого ездового – по два коня, которых он чистит ежедневно.
Новобранцы вышли на середину казармы и построились вдоль нее в один ряд. Одежда на всех была еще домашняя. Лампа скупо освещала их озабоченные лица. Большие красные руки солдат неуклюже висели вдоль туловищ. Подошли дядьки.
– Мотин, почему сапоги не чистил?
У Мотина голенища сапог отпотели: минуту назад он вернулся из уборной.
– Только сейчас, как встал, почистил, – испуганно ответил Мотин.
– Не разговаривать!.. Пройдись вдоль строя гусиным шагом.
Мотин покраснел и вышел из строя. Он присел на корточки, уперся руками в бока и, не поднимая туловища, двинулся вдоль казармы, выкидывая то одну, то другую ногу. За Мотиным было послано еще десять человек. Наказанные вернулись на свои места с глазами, налитыми кровью. Они тяжело дышали и, наклоняясь, терли колени.
После поверки и молитвы молодых солдат рассадили по койкам для занятий «словесностью».
– Прикшайтис, читай «Отче наш», – услышал Подковин. Прикшайтис – литовец. У него маленькое лицо с острым носом, а глаза – с покрасневшими веками.
– Отче нас, – моргая, проговорил Прикшайтис и остановился. Губы его шевелились, пальцы вытянутых рук судорожно сжимались в кулаки, уши покраснели, но слов не было слышно.
– Дальше! – крикнул дядька.
– Иже веси на небеси, – обрадованно воскликнул новобранец.
– Что-о-о! Опять «веси»? – заорал дядька. – Пятнадцать дней мучаюсь, а ты и пяти слов не выучил как следует!
Лицо Прикшайтиса покрылось белыми пятнами, он сморщился и зажмурил глаза.
– Чего жмуришься?
Но Прикшайтис по-прежнему стоял с закрытыми глазами, он только больше вытянул шею по направлению к своему учителю.
– Так и просится на оплеуху…
Учитель подошел к нему вплотную и наотмашь ударил по щеке. Прикшайтис покачнулся, но устоял. По лицу новобранца потекли слезы.
Тихона душила злоба. Он вскочил, но вспомнив слова из воинского устава, первые страницы которого он бегло пробежал вчера, – «Жалобы на начальника можно приносить единолично и только за себя», – беспомощно опустился на койку и отвернулся от несчастного литовца.
2
В десять часов утра в казарму пришел капитан Али-Ага Мехметинский, старший офицер батареи. На крупном продолговатом лице капитана торчал горбатый нос. Голова у него лысая, густые усы лежали пышно, брови приподняты, карие глаза на этот раз отражали усмешку. Маленькие руки с тонкими белыми пальцами капитан держал за спиной. Поздоровавшись, Мехметинский крикнул:
– Антонов Валентин Павлович.
– Я, – отозвался один из новобранцев.
– Ты малограмотный?
Солдат что-то пролепетал в ответ, и капитан вызвал Морозова.
– Ты также малограмотный. Что же это такое? Из большого города, а малограмотных прислали. Почему вы не учились?
Морозов густо покраснел.
Мехметинский ходил вдоль строя и, ласково улыбаясь, вызывал новобранцев по фамилии, имени и отчеству, хотя в руках у него не было списка.
– А мы-то ждали вас и думали: сибиряки не подведут… Та же неграмотность, что и в прибалтийских губерниях, и в центральной России. Нехорошо. Артиллерист должен быть крепко грамотным…
Лицо капитана стало серьезным. Егощеки несколько обвисли, но глаза по-прежнему блестели. Разговаривая с новобранцами, он прищуривал их.
– Держи голову прямо и приподними правое плечо, – сказал капитан Подковину. – Ты долго работал в судебной палате? Два года? А до этого работал где-нибудь?
– Был приказчиком. А основное мое занятие – рыбак.
– Хороший у тебя почерк?