– Не вижу смысла. – Канарис слегка пригубил из своего сосуда, хитро глядя то на женщину, то на генерала.
– Может быть, ты и прав. – Госпожа Ленерт дождалась, когда молодой, для неё, человек поднёс бокал к губам, и проговорила: – Как вам вино, господин Шелленберг? Или вы предпочитаете иные сорта?
Разведчик едва не поперхнулся. Вот тебе и старуха.
– Откуда вам известно моё имя?
– Мир маленький, – послышалось вместо ответа из уст хозяйки дома. – И хрупкий. Это вы нами интересуетесь, только когда припечёт. А вот мы за вами наблюдаем постоянно. Пейте, молодой человек. Пока мы с вашим другом пообщаемся, по-старчески.
Женщина всем своим сухим, словно древесная щепка, телом развернулась к адмиралу.
– Пиджак тебе не к лицу. Тебе всегда шла форма. Надолго снял китель или временно?
– Всё будет зависеть от этой поездки. – Канарис ответил серьёзно, без тени улыбки.
– Понятно. Чего ты ждёшь от меня?
– Поддержки. И совета.
Женщина снова повернулась в сторону Шелленберга, кинула на того прямой, долгий жёсткий, оценивающий взгляд.
– Он тебе не поможет.
– Я знаю.
Старуха снова встретилась взглядом с адмиралом.
– Так чего ты ждёшь от меня?
– Помощи.
Канарис сделал ещё один глоток.
– Ты же знаешь: на меня можешь всегда рассчитывать.
– К сожалению, в этот раз одной твоей помощи будет мало.
– Тебе нужна встреча с Джузеппе?
– Да, – выдохнул адмирал.
– Я поговорю с ним.
– Это нужно срочно.
– Поговорю сегодня вечером. Но ты же знаешь, он будет общаться только с тобой, тет-а-тет.
Шелленберг вскинул быстрый, пронзительный взгляд на старуху, но та никак не отреагировала на реакцию молодого человека.
– И ещё, – продолжила женщина, скрестив перед собой руки. – Тот человек, о ком мы с тобой говорили год назад, ничего не будет знать о предстоящей встрече.
– Это невозможно. – Канарис допил вино одним глотком. – Именно он прислал меня в Рим.
– Придётся тебе что-то придумать, – сказала, будто вынесла приговор, старуха. – Где вы устроились? Вы нуждаетесь в ночлеге?
– Нет, – на этот раз первым отозвался Шелленберг. – Мы остановились в гостинице.
Разведчик соврал. Ни в какой гостинице они не останавливались. Их приютили люди генерала Вольфа, части которого располагались в Италии. Эти же люди сопровождали их по всему Риму: Шелленберг не мог позволить Канарису сбежать. И этот разговор с непонятной, мутной старухой его порядком встревожил.
Уже на улице, перед тем как сесть в авто, Вальтер не сдержался и спросил адмирала:
– Что это только что было? Кто эта женщина? И кто такой Джузеппе, с которым у вас намечается тет-а-тет?
Шелленберг не смог скрыть волнения в голосе. Что моментально вызвало улыбку на лице адмирала.
– Что это было? Разговор двух старых друзей. Которые год не виделись. Кто та старуха, вы ведь именно это имели в виду? Любопытная особа. Которая сможет оказать нам помощь. Она прислуга того самого Джузеппе, который вас так заинтересовал. Ну, а Джузеппе, друг мой, есть не кто иной, как сам Папа Пий XII. В миру более известный под именем Эудженио Мария Джузеппе Джовани Пачелли.
Сразу по прибытии в Москву Георгий Константинович прямо с аэродрома позвонил в приёмную Сталина. Трубку поднял Александр Николаевич Поскрёбышев.
– Георгий Константинович? Да, знаю, вам назначена встреча. Но время не уточнено. Отдохните, будьте дома, я вам перезвоню, когда Иосиф Виссарионович захочет вас принять.
Жуков облегчённо перевёл дыхание: ну, слава богу, увижу своих. Сегодня явно был его день. Всё складывалось как нельзя лучше.
Через полчаса маршал входил в дом на улице Грановского.
Первыми на шее повисли дочери, маленькая Эллочка и уже подросток, да какой там подросток – девушка, Эра. Супруга, Александра Диевна, с трудом дождалась своей очереди, крепко обняла мужа, прижалась к нему.
– Я ненадолго, – шепнул в ушко муж.
Женщина кивнула головой: понимаю.
Уже позже, в машине, после звонка Поскрёбышева, который сообщил о том, что Иосиф Виссарионович ждёт, Георгий Константинович вспоминал, как Эра завизжала от восторга, когда узнала последнюю новость: папка стал дважды Героем Советского Союза! Да, будет теперь чем похвастать в школе…
Сталин принял командующего сухо, сдержанно, будто утреннего, почти дружеского телефонного разговора не было и в помине.
Помимо САМОГО в кабинете присутствовали члены Ставки: командующие фронтами Василевский, Баграмян и Черняховский. Также на заседании присутствовал и Поскрёбышев.
Основным докладчиком Сталин захотел видеть Жукова.
Иосифа Виссарионовича снова интересовала обстановка на фронтах.
Георгий Константинович вторично доложил о дальнейшем развитии итогов Белорусской наступательной операции.
– Считаю, – стоя у огромной карты, висящей на стене, уверенно закончил выступление Жуков, – Белорусская операция создала для нас благоприятные условия для разгрома гитлеровских войск на территории самой Германии. Единственное, что тормозит стремительное продвижение наших войск: восточно-прусская группировка вермахта. Для её разгрома необходимо усилить наши наступающие войска боевой техникой и личным составом.
– Сколько потребуется войск и техники для разгрома немцев в Восточной Пруссии? – поинтересовался Сталин.
Иосиф Виссарионович стоял у своего стола, потому Жукову пришлось развернуться всем телом к нему, спиной ко всем остальным присутствующим.
– По моим расчетам, следует усилить 1-й Белорусский фронт тремя танковыми дивизиями и сотней самоходных орудий. 2-му Белорусскому понадобится две пехотные дивизии и стрелковый корпус. Не помешало бы усилить их и двумя танковыми дивизиями. 3-й Белорусский нуждается в авиации и артиллерии…
– Рокоссовский поддерживает ваше мнение? – перебил Жукова Сталин.
– Так точно, товарищ Главнокомандующий. К тому же должен сообщить, именно Рокоссовский…
Маршал не успел закончить мысль.
– А как быть с другими фронтами, товарищ Жуков? – Сталин в упор смотрел на докладчика. – Или они нам уже не нужны? Вы, наверное, забыли, что у нас помимо Белорусского есть Украинские фронты, Прибалтийские… – С последними словами Иосиф Виссарионович кивнул головой в сторону Ивана Христофоровича Баграмяна. – Они ведь тоже нуждаются в танках, в авиации, в артиллерии. Или их уже следует закрывать? – Сталин взял в руки несколько лежащих на столе листов, исписанных рукой маршала: его докладную записку. – Это ваши расчёты, товарищ Жуков?
– Совершенно верно, товарищ Сталин, – несколько растерянно отозвался маршал. – Это мои расчёты. Они согласованы с командующими фронтами. Но сделаны в расчёте на двадцать второе июля. Иначе говоря, устарели. Обстановка стремительно изменяется. А потому, если мы хотим как можно скорее овладеть Берлином, то должны в первую очередь усилить 1-й и 2-й Белорусские фронты, которые на данный момент, в ходе успешных наступательных боёв, основательно выдохлись и несут большие потери, и, сразу же, вслед за их усилением, нанести решительный удар в направлении Люблин – Варшава.
Сталин, никак не отреагировав на последние слова докладчика, сделал несколько шагов к карте. Со стороны казалось, будто Иосиф Виссарионович внимательно изучает обстановку на фронтах. На самом же деле в голове «великого кормчего» в тот момент мысли были далеки от Украинского и Прибалтийских фронтов, в защиту которых он только что выступил.
Рвётся в Берлин. 1-й Белорусский фронт, Рокоссовский. Дружки хотят усилить позиции. Ну, ну… Мы вам их усилим. Дайте только срок. Сталин в докладе Жукова выделил только те моменты, которые укладывались в ход его рассуждений. А рассуждения были таковы: «Хочешь взять все лавры себе, Маршал Победы? Накось, выкуси! – Сталин мысленно свернул фигу и показал её стоящему рядом с ним Жукову. – Ты у меня даже в тюрьме гнить не будешь. Не успеешь. К стенке и тебя, и дружка твоего, поляка, поставим. Маршалы, мать вашу…»
Однако внешне Иосиф Виссарионович никак не выдал себя.
– Вот что, товарищи, – Сталин повернулся к членам Ставки, – пока мы отложим рассмотрение данного вопроса. Чтобы не допустить ошибки. Думаю, нужно ещё раз всё детально продумать. Товарищи Жуков и Василевский, в секретариате лежит специальный обзор о положении дел в Германии и в Европе на данный момент. Ознакомьтесь с ним на досуге. Думаю, эти документы помогут вам в только что озвученном вопросе. Товарищ Жуков, вы говорите, войска 1-го Белорусского фронта изрядно устали?
– Так точно, товарищ Сталин. Но если их усилить…
Однако Иосиф Виссарионович, будто не слыша маршала, продолжил мысль:
– Давайте сделаем для товарища Рокоссовского временную передышку. Она ему не помешает. И вернёмся к этому вопросу через несколько дней. А сейчас, товарищи, поздравим наших «именинников» с заслуженными наградами.
В тот момент, когда машина Маршала Советского Союза Жукова въезжала в ворота Спасской башни Кремля, Лаврентий Павлович Берия сидел в своём рабочем кабинете, за столом, и в освещении настольной лампы внимательно изучал фотографию, лежащую перед ним. Собственно, на данном фотоснимке ничего особенного и уж тем более криминального не было. Это была групповая фотография руководителей и членов Ставки Главнокомандующего и командующих всеми фронтами, сделанная два месяца назад по просьбе Академии наук. Для будущей статьи в Советской энциклопедии. Историки уже писали статьи в энциклопедию о Великой Отечественной войне, которая ещё шла и конца которой никто не видел. Только предполагал. Но то был хороший знак. Раз люди начали заниматься историческими исследованиями о войне, дух оптимизма и вера в победу имеет место быть в народе. Главное, чтобы те статьи были правильно написаны. Но этим займётся Коба. Лично. А вот снимок в издательство выслан будет только после войны, рано ещё выставлять на публику всех военачальников. Да и вряд ли все стоящие и сидящие на данном фото люди будут достойны того, чтобы их лица попали на страницы энциклопедии.
Лаврентий Павлович вынул из футляра очки, нацепил их на нос.
Стоят в одном ряду. Жуков и Сталин. Но не рядом. Между ними Ворошилов, Мехлис и он, Берия. Как же логична эта фотография! Он и Мехлис промеж двух быков.
Никто не знал, да и не должен был знать о том, что Берия презирал Сталина. Боялся и презирал.
Презрение пришло в сорок первом году. В июне. Когда Лаврентий Павлович вместе с Ворошиловым, Будённым, Молотовым сразу после первых сообщений с границы о нападении Германии, на рассвете, приехали к Сталину, чтобы встретиться с Кобой. Старики (хотя какие старики, всего несколько лет разницы, но Берия их так презрительно про себя называл), находясь в озабоченности и ужасе перед мыслью о том, что сейчас с ними сотворит их божество, по приезде не заметили того, что увидел своим опытным взглядом руководитель Наркомата внутренних дел. А Берия увидел страх. Страх, который исходил из обрюзгшего, жирного тела, укутанного в халат. Страх, который исходил из глаз ещё вчера страшного Кобы. Берия в тот момент настолько опешил, что даже не смог вымолвить слов приветствия. В голове крутилась одна-единственная мысль: «Сталин, великий и ужасный Сталин, Сталин, которого боялась многомиллионная страна, обосрался! Нет, не в прямом смысле, но по существу. Он обосрался от ужаса, что приехали не К НЕМУ, а ЗА НИМ». А вслед за первой пришла и вторая, ещё более кощунственная мысль: «А вот что, если бы он, Берия, сейчас приехал один, без этих напуганных «стариков», только со своими двумя верными подручными, что бы было? Ведь наверняка этот страшный старик, не оказывая никакого сопротивления, сел бы на заднее сиденье авто, а к вечеру в Лефортово стало бы на одного знаменитого заключённого больше. Ох, и погуляли бы кованые сапоги по больным почкам “вождя народов”». Но эта мысль как родилась, так в тот же миг и умерла. Сталин, как говорится, быстро «сориентировался на местности» и уже спустя минуту его крик обрушился на головы дрожащих от страха верных ленинцев. Момент был упущен. Но ощущение того, что он, Берия, пусть на миг, но был над Кобой и мог его растоптать, сохранилось в Берии на всю жизнь. После того памятного утра презрение к «отцу народов» росло в Лаврентии Павловиче с каждым годом, с каждым месяцем. С каждой проигранной битвой, с каждой истерикой, устроенной Сталиным за три года войны. С каждой попыткой Сталина (а их на его памяти было три) наладить контакт с Гитлером, чтобы прекратить войну ценой передачи фашистам западной части СССР и миллионов человеческих жизней. Каждый раз, когда Лаврентий Павлович слышал крик Кобы, он вспоминал ТОТ день. И тот страх. Некогда, ещё в годы юности, в одном споре Берия услышал фразу, которая вцепилась в его мозг мёртвой хваткой: «Тиран не имеет права быть слабым. Если он проявил слабину – он не тиран». Тот спор касался Николая Второго. Чем он закончился, Берия не помнил. Но вот фраза осталась с ним навсегда. Двадцать второго июня Коба дал слабину. На что не имел права. Именно за ТОТ день Берия и презирал Сталина. Боялся и презирал.
Но вот Жукова Лаврентий Павлович не боялся и не презирал. Он ненавидел маршала. Ненавидел за всё то, на что сам был неспособен. Ненавидел за активную жизненную позицию, которую Жуков выставлял напоказ, как бы красуясь ею. И это сходило ему с рук, в отличие от Наркома внутренних дел. За то, что тот смог в глазах окружающих утвердить себя как волевой человек, с которым считается сам Сталин (и Коба иногда подыгрывал ему в этом, в то время как Берии такого не позволял). Ненавидел за то, что окружающие, не зная всей подноготной кремлёвского закулисья, искренне верили во все эти сказки. Верили в слухи о твёрдости характера маршала, о его стойкой позиции, об умении вести себя независимо с самим Вождём: эти слухи, как докладывали с фронтов особисты, повсеместно росли и множились, как грибы после дождя.
Нет, Берия и сам признавал, что Жуков волевой, умный, и, самое главное, талантливый полководец. В этом маршалу отказать было никак нельзя. Да и как отказать, когда всё видно невооружённым глазом? Но в отличие от миллионов солдат и офицеров Советской Армии, Берия знал и другого Жукова. Жукова сорок первого и сорок второго годов. Растерявшегося, точнее, потерявшегося Жукова. Жукова, отдающего невразумительные распоряжения и не знающего обстановки на фронтах, и от того униженного в глазах того же самого Сталина, об которого он, по солдатским слухам, чуть ли не вытирает ноги. Жукова, который понятия не имел, что происходит в его собственном Киевском округе. Жукова, который полками, дивизиями отправлял солдат на верную, и, главное, как после выяснилось, бессмысленную гибель под Вязьмой и Ржевом, под которыми полегло больше человек, нежели было арестовано и посажено в ГУЛАГ им, Берией, за всё время, пока он руководил НКВД. Но Жукову солдатская память всё простила, а ему, Берии, никто и ничего прощать не хотел. И, может быть, именно за это Лаврентий Павлович ненавидел Жукова больше всего.
Нарком ткнул пальцем в лицо маршала на фотографии. «Ишь, набычился! Вон, какой мощный подбородок. О такую скулу можно и пальцы при ударе сломать. Ну, да ничего. В кулак можно и гирьку вложить. Или кастет. А фотография-то вряд ли дойдёт до энциклопедии. Потому как придётся по новой фотографироваться, без товарищей Жукова, Рокоссовского и кого там ещё наметил Коба?»
Телефонный звонок прервал цепочку размышлений. Звонил безгербовый, «не кремлёвский», аппарат.
– Слушаю! – недовольным тоном произнёс в трубку Берия.
– Лаврентий Павлович, – послышался робкий голос Абакумова, – простите, я не вовремя? Перезвонить?
– Говори.
– Ваше распоряжение выполнено, Лаврентий Павлович.
– Какое распоряжение?
– Я перевёл в Москву бывших оперативников. Помните, вы мне приказывали снять с фронтов? Так вот, усилил ими, как вы распорядились, штат милиции.
– А, ты об этом. – Нарком свободной рукой налил из бутылки в стакан минеральной воды. – Уличные посты?