Что с моей комнатой, хотел спросить Александр, но, шевельнув сухими губами, понял, что издать слышимый человеческим ухом звук сможет только после хорошей порции яичного ликёра. Оставалось попросить упомянутый ликер, для чего пришлось все-таки напрячь связки.
Услышав сдавленное сипение, Никита обернулся и узрел Александра, силящегося прочистить горло.
– Очнулся барин!
– М-м, – Пушкин поморщился от крика и, наконец, обрёл дар речи. – Что?
– Естественно, очнулся, – новый, чужой голос доносился из-за стены. В голосе проскакивал южный, кажется, даже еврейский акцент. А вскоре обладатель голоса возник на пороге, только разглядеть его пока было тяжело. – И так долго без сознания был.
– Никита, – Пушкин сел на постели и замотал головой, пытаясь стряхнуть серую пленку, заволакивающую глаза. – Где я? что со мной?..
– Отравились вы, барин, – радостно сказал Никита, возвращая Пушкина в горизонтальное положение.
Посторонний приблизился, и сказал с тем же акцентом:
– Да, и я уже голову сломал, пытаясь понять, какого яду вы выпили. Очень странное действие.
Лицо у незнакомца было обычное, бородатое, но с очень колоритным носом.
– Кто вы? – Александр снова сел.
– Яков Кац. Здешний фельдшер. Ваш слуга, как узнал, что вы отравлены, решил поместить вас у меня, мсье Пушкин. Вы уж простите, живем мы небогато, апартаменты маленькие.
Александр плотно зажмурился, и Никита испуганно схватил его за плечо. Пушкин отодвинул его руку.
– Погоди. Дай-ка вспомнить.
Вспомнить удалось всё, до возвращения с купания в Днепре.
– Сколько я был… э-э…
– Два дня, – сказал Никита. – Бредили вы, барин. Охти, барин, испужался я. Думал, помрёте. Доктор вас выходил.
– Благодарю вас! – Пушкин потянулся к Якову Кацу и снова был уложен Никитой.
– Что вы, мсье Пушкин, не стоит, – отозвался доктор, и тут из соседней комнаты послышался чудовищный скрип. А потом, перекрывая адские звуки, раздался женский голос:
– Изя! Нашел время! После поиграешь, отравленному мсье нельзя пилить мозги!
И в комнату, мгновенно уменьшившуюся, вошла внушительных габаритов женщина. За ней выглянули мальчик и девочка. Мальчик держал скрипку и почему-то пытался спрятать её за спину.
– Рива, – сообщил доктор. – Моя жена.
Пушкин, борясь с вернувшимся головокружением, выдавил нечто любезное.
– Дети! – масштабная Рива простёрла длань над головами потомства. – Поздравьте отравленного мсье, что он снова с нами!
Дети, казавшиеся очень маленькими и грустными, особенно по сравнению с матерью, огромной и доброй, приблизились к постели Александра и остались стоять в молчании.
– Никита, – негромко сказал Пушкин. – И что, знает кто-то, что я здесь?..
– Откуда, барин, знать-то? Я сразу смекнул, что коли вас отравили, значит захотят…
– Тссс!!! – зашипел Пушкин.
Дети отшатнулись.
– …Убить ещё раз, – зашептал Никита в самое ухо Александру, – когда смекнут, что вы живой. Я вас у жидовского фельдшера спрятал, он обещался никому не говорить…
Никита, прежде никогда в своей долгой жизни не общавшийся близко с евреями, верил всем диким предрассудкам и историям, которые до него доходили, однако забота о барине и природная сообразительность одержали верх над невежеством.
– Ради Бога, – Пушкин повернул голову к доктору, – вы ведь не обижены на Никиту за его… это? Он не юдофоб, тем более я. Если он вас чем-то оскорбил, пока я лежал в беспамятстве…
– Что вы, – смиренно ответил Кац. – Я уже рассказал ему, что мы не пьем кровь христиан, и не добавляем её в мацу. А уж когда я сделал вам первое промывание, мне и вовсе начали доверять.
Пока я тут валялся, мне стукнуло 21, лишили праздника, мерзавцы… А ведь меня отравил подлец Багратион.
Память возвратилась полностью; теперь нужно было вернуть ясность ума.
Багратион оказался предателем и подсунул бутылку с отравой – что ж. К чёрту эмоции, сейчас нужно быстро думать. Багратион – Зюден? Вряд ли, но связь между ними есть. Самая гадость в том, что миссия уже не тайная. В сущности, она уже провалена, эта миссия. Единственным козырем Пушкина была легенда, теперь же он может возвращаться в Петербург; и пусть Нессельроде думает, кого отправлять вместо неудачливого поэта.
Итак: Багратион. И если он подсунул полуштоф с ядом и увидел, сколько Пушкин выпил, то, верно, должен был наведаться следующим утром на постоялый двор, убедиться, что Француз мёртв.
Проверить гипотезу был послан Никита.
Когда карета Раевских выезжала с постоялого двора, Никита появился в воротах, и молодой Николай Раевский крикнул:
– Глядите, это же Сашин крепостной!
Unter mein Kind’s Wiegele
Steit а klor weiss Ziegele,
Dos Ziegele is geforen handien…
Гнусавый женский голос перекрывал все прочие, но иногда сквозь него (и сквозь детский писк) прорывался негромкий, но бодрый баритончик Александра.
– Слышите? – гордо поднял палец Никита, сидящий в карете напротив Раевских. – Барин поёт.
Опрятная кровать, на ней больной, укрытый до подмышек одеялом. Лицо больного чуть припухло – может, от долгого лежания, а может, виной тому болезнь. Голова его курчава, щёки плохо бриты. Он поднимает очи на вошедших и, видя дам, старается сказать любезность, шевеля смешно губами и тем напоминая шимпанзе. Они когда-то виделись, недолго; достаточно недолго для того, чтоб встретиться сегодня, как впервые. Глаза его прозрачны от усердья, с каким он ищет нужные слова, но говорит банальность: рад вас видеть, польщён, et ceterа, et cetera. Они всё это слышат повсеместно и повседневно: их отец – герой, прекрасны сёстры, мужественны братья. Они всё это слышат от соседей, от адвокатов, от секретарей, от докторов, от родственников тётки, от киверов, усов и эполет, от вееров, от мушек над губами, от высочайших и не высочайших – они всё это слышат. А сегодня представилась оказия – поэт, к тому же, говорят, не из последних, к тому же, говорят, любитель женщин, за что он, говорят, сюда и сослан, они ведь тут не очень, в Петербурге гораздо лучше. Впрочем, не о том. Он не найдёт хотя бы полсловечка, хотя бы звука чуточку иного, чем те, что так успели надоесть? И – не находит. Мямлит, извиняясь, что жаль, что застают его в постели; что вы прекрасны, о, вы так прекрасны, он это говорит, а про себя уже наметил ту, что ближе к двери, и говорит ей: о, вы так прекрасны, имея на уме ее одну. Он видит в ней всё то, что было нужно ему всегда, а он искал другого – не умысел виной тому, а просто он ранее не знал, что есть она. И, думая об этом, он краснеет и говорит нелепицу, и другу трясёт ладонь, и вместе с ним хохочет, а та, что ближе к двери, заскучала, она разочарована поэтом, он говорит обычные слова, болеет некрасиво, и не видно его под одеялом. Вот и всё, что вы узнать хотели о поэтах. Но отчего-то, право, отчего? – во время этих скучных разговоров, пока отец-герой, сверкая прошлым, рассказывает о любви к искусству, а юноша трясёт ладони другу и вспоминает преступленья детства, пока сестра старается дышать сквозь веер (запах здесь и впрямь ужасен), и шумно дышит сквозь него, как будто уже изобретён противогаз – та, что у двери, смотрит на кровать, на мальчика, которого она лет на пять, представляете, моложе, и почему-то не отводит глаз.
Там была Мария Раевская.
Николай Раевский, он же Николя, подрос со времен прошлой встречи с Пушкиным – в ту пору ещё лицеистом. Вообще, следовало признать, что он возмужал, хотя и вёл себя во многом по-мальчишески. Тем приятнее было чувствовать себя взрослым.
Николя, после долгих приветствий и ностальгических шуток, вручил Александру конверт, прошептав на ухо:
– Я знаю о твоей миссии.
– Что за бред? Какой миссии?
– Брат рассказал.
Пушкин сломал печать и вынул сложенный лист; оказалось – шифрованное письмо. В письме было:
«Милостивый государь Александр Сергеевич!
Мне удалось устроить все таким образом, что давно планируемая отцом поездка пройдёт наиболее удобным для Вас маршрутом. Пользуясь тем, что отец и сестры без ума от Ваших стихов, а Николай дружен с Вами с детства, предлагаю Вам продолжить путь на Кавказ вместе с моим семейством. Полагаю, это будет гораздо безопаснее для Вас, нежели путешествие в одиночестве.
Я сообщил отцу Ваш адрес в Екатеринославе.
Брату, интересующемуся источником такой информации и выяснившему, что исходила она от Нессельроде, пришлось рассказать, что Вы исполняете некую миссию. Я взял с него слово, что он не будет выспрашивать у Вас подробностей миссии и в общем её сути. Полагаю, это приемлемая цена за Вашу безопасность в пути.
Ваш покорный слуга
Александр Раевский».
…Доктору Рудыковскому, которого Раевские, вопреки протестам Пушкина, притащили, пришлось наплести о лихорадке, вызванной плаванием в Днепре.
– Вздумалось вам купаться, – покачал головой Рудыковский. – Столичные прихоти, юноша. Рисковать-то здоровьем тут можно, а лечить некому… Позволите? – потянулся за листом бумаги, лежавшим на прикроватной тумбе.
– Это стихи! – Пушкин выдернул недописанное шифрованное письмо из рук опешившего Рудыковского. Пришлось посылать за чистой бумагой.
Как раз вернулся Никита, вторично бегавший к постоялому двору, и доложил, что никто, кроме Раевских, Пушкиным не интересовался. Странно.
В тот же день переехали: из невольного пристанища, дома Якова Каца, в усадьбу над обрывом, с видом на Днепр.
В Петербурге шёл дождь, и грустил граф Нессельроде. Граф не имел средства против грусти и не знал, что оное средство легко мог подсказать блуждающий где-то в Екатеринославе Француз. Спроси граф его совета, Француз бы записал на бумажке «кн. Голицина» и велел бы с сим рецептом обращаться на Миллионную 30. Вино и полуночные беседы в доме княгини развеяли бы хандру, но граф всего этого не знал, а знал только то, что сказать никому не решится: погода скучна и скучен человек, сидящий напротив.
– Вам должно быть известно, что Каподистрия покрывает греков, занятых в антиосманском движении, – говорил скучный человек, начальник Главного штаба Его Императорского Величества Пётр Волконский. Голос у него был бесцветный, ровный, словно в любой момент Волконский мог зевнуть и поглотить всё важное, о чём говорил.
– Известно, и что с того? Пусть его, – сказал граф. – Не возглавит же он самое греческое братство. Он уже проиграл, назначив во главу Ипсиланти.
– Да, из-за Ипсиланти восстание обречено, – согласился Волконский. – Но вообразите, что будет, если поднимутся русские греки. Я имею в виду не одну общину, а всех греков России. Император вынужден будет оказать им воспоможение, то есть разорвать отношения и со Священным Союзом, и с османами. А сие означает немедленную войну с турками, причём на помощь Пруссии и Австрии мы можем не надеяться.
– Боюсь, вы преувеличиваете способности Ипсиланти. Заручись поддержкою русских греков, давно что-нибудь предпринял. К тому же император благоволит мне, а не Каподистрии. А я попрошу установить надзор за всеми греческими обществами империи.
– Это происходит независимо от ваших отношений с государем. В Крым выехал некий штабс-капитан Рыул, он молдаванин из числа принявших сторону Ипсиланти. Если Ипсиланти поддержат крымские греки… Господин министр, нам всё равно придется выбирать – дозволить им действовать от имени России, или лишить Ипсиланти русского подданства. А он как-никак адъютант Его Величества.
– Сейчас же пошлю кого-нибудь в Крым к Броневскому.
– Я бы на вашем месте усилил la vigilance10, – сказал Волконский. – Восстание может оказаться османам только выгодно, это явный повод для начала войны.
И явный повод избавиться от Каподистрии, удовлетворенно подумал граф, проникшийся к скучному Волконскому некоторой теплотою. Ипсиланти что-то мутит, а деньги ему выделяет любитель греков Каподистрия. Довыделяется.
Нелепость, грубая прямолинейность времени, не дающая человеку заглядывать в будущие годы, как в отложенные на завтра несрочные дела, – только это помешало графу Нессельроде подумать: «ужо тебе, старый тролль!»
Чечен найден – отъезд – Александр Раевский – град и несостоявшаяся дуэль
Нет в страшном граде пощаженных:
Всех, всех глотает смертный ров!
В. Кюхельбекер
Мария взяла за обыкновение ходить под окнами, напевая что-то неслышимое из дома. Иногда прогуливалась с сестрой Софией. Этих прогулок было достаточно: можно было смотреть на неё постоянно, запоминая движения. На дом она не оглядывалась, увлеченная песенкой или беседой, легкая, в светлом, почти детском платье (ещё год назад оно было бы уместным, но природа нетерпелива, ей тесно в детской одежде, она стремится быть увиденной, и, Господи, свихнуться можно, глядя).
Так думал Пушкин, подтягиваясь на руках и запрыгивая на подоконник дома Пангалоса-Кехиани. Стоило прийти сюда ещё вчера, но после отравления он был слишком слаб для приключений.
Просунув нож в щель меж створок окна, Александр отпер засовы. Спрыгнул в помещение, выхватил пистолет. Так, с пистолетом в одной руке и ножом в другой, он прокрался в соседнюю комнату и застыл на пороге.
Багратион Кехиани висел над столом, почти касаясь чернильницы носками туфель. Словно сидел человек, работал и вдруг воспарил. Будничность увиденного поразила Пушкина. Он залез на стол, чтобы снять покойника и заодно осмотрел петлю. Верёвка крепилась к балке под потолком – необычный узел, что-то похожее на лассо. Свободный конец висит почти до самой петли: завязывал наспех, не рассчитал длину верёвки? На шее черные пятна, – Чечен дергался в петле. Любой бы дергался. Зачем же ты повесился, Иуда, не совесть же тебя замучила? Пушкин с трудом приподнял тело, пытаясь снять его, не сумел и слез. Встав на четвереньки, оглядел ножки стола. Стол, судя по царапине на полу, сдвигали на полпяди, не более.
Что-то смущало, и Пушкин никак не мог понять, что.
– Лезу на стол
– Привязываю верёвку к балке
– Завязываю петлю и вешаюсь.
Узел!
Завязать можно было и обычным узлом, продеть верёвку в щель между балкой и потолком и затянуть. Но узел завязан не на балке, а вокруг свободного конца верёвки. Потом за верёвку потянули, и место затяга передвинулось вверх, захватив балку арканом. Такие сложности нужны были только в одном случае: петлю вязал тот, кто не дотягивался до балки. Багратион со своим ростом легко бы достал туда, и верёвка была бы подвешена иначе, гораздо проще.
Выходило так:
– Душим Кехиани
– Залезаем на стол, перекидываем верёвку через балку
– Завязываем скользящий узел, закрепляем верёвку
– Втаскиваем Багратиона на стол (мертвец тяжёлый, случайно подвинули стол, пока тащили) и вдеваем его в петлю
5) Profit.
Пушкин едва удержался, чтобы не взять со стола покойника перо и не начать его грызть. Ах да, вспомнил он, бутылка. Полуштоф вручили в кабаке Багратиону, он собирался из него выпить, но помешал крик с улицы.
– Quel idiot je suis!11 – вслух сказал Александр и ударил себя по щеке. – Пустая моя голова!
Мог вспомнить сразу, мог сообразить, что яд предназначался Чечену, а не ему. Мог бы и заметить, кто передал Чечену полуштоф. Кто-то знакомый, даже, наверное, друг, раз Кехиани без колебаний взял отраву. И если бы Пушкин подумал об этом сразу… Нет, всё равно не успел бы. Тело висит уже больше суток, Багратион погиб, пока Пушкин валялся полумёртвый в доме Якова Каца. Кто мог убить Багратиона (со второй попытки) и Благовещенского? Логично предположить, что переодетый юродивым убийца был человеком незначительным, может быть, не шпионом вовсе, а обычным наёмным. А вот кто раскрыл и спокойно, расчётливо убрал сразу двоих агентов Коллегии в Екатеринославе? Кроме Зюдена, некому.