И получалось, что Пушкин сейчас – единственный, о ком Зюден не знал, даже другие агенты Коллегии не знали. Благовещенский вряд ли знал – он шёл на встречу с Багратионом, где и должен был быть посвящён в курс новой операции. Знал только Чечен, и он мёртв. Значит, Пушкин для Зюдена по-прежнему не существует. Значит, на Пушкина единственная надежда.
Тело не снял: в свой срок найдёт сосед или полиция.
– Прости, дружище.
Зюден объявится в Тамани в августе, и важно не обнаружить себя к тому времени. Предстояло не самое неприятное: вести обычную жизнь. Другой службы и не было, кроме безмолвного ожидания, без писем, без знакомств.
Единственным служебным поступком был визит к губернатору Инзову.
Пушкин показал Инзову документы, выданные Коллегией, объяснил, что находится здесь по тайному поручению.
– От ваших поручений не родились бы дети, – невежливо сказал Инзов.
Устыдить важного человека не позволял статус, оскорбить – обстановка секретности, так что Александр долго и убедительно втолковывал о государственной важности его здесь пребывания, демонстрировал подписи Нессельроде и Каподистрии под «оказывать всяческое содействие». Инзов поверил.
– Я вас покорно попрошу отнестись с пониманием к моим шалостям, – сказал Пушкин. – Всё это я буду делать с намерением создать себе репутацию.
– Осторожнее, – предупредил Инзов. – Откуда мне знать, как далеко вы собираетесь зайти.
– Несколько невинных выходок, – успокоил Пушкин, планируя явиться на бал в прозрачных лосинах.
План был реализован двумя днями позднее и обеспечил Александру не только требуемый образ, но и глубочайшее моральное удовлетворение.
Лосины, если быть точным, не были совершенно прозрачны, но тонки и узки сверх всякой меры. Дамы замахали веерами, мужчины возмутились и попросили молодого человека покинуть званый ужин. Глухой к репримандам Пушкин сказал:
– Нет! Я буду танцевать! – и был тотчас выдворен.
Инзов, памятуя подписи, закрыл на всё это глаза.
Впредь Француза никуда не звали, а гостей он нагло выпроваживал и вскоре прослыл чудаком, с которым не стоит водиться, хотя он и чертовски обаятелен, когда рассказывает анекдоты или пародирует обезьяньей своею рожею выражения лиц почтенных пожилых господ.
Дамы, видевшие Пушкина на балу, шарахались от него при встрече, но после провожали долгими взглядами. Другого душа поэта и не требовала.
Но пришло время отъезда на Кавказ, а значит, и нам пора в путь, за каретами, в одной из которых:
– Ну, Софи, пускай он маленький, но у него премилые глаза, и он всё время смотрит на меня в окно…
В возке храпел Никита и напевали что-то горничные Раевских.
А в другой карете:
– О, Денис – вот вам пример соединения воина и поэта в одном человеке! Помню, когда мы уже шли от Москвы, и Bonaparte начал издыхать…
Пушкин слушал Николая Николаевича вполуха, думая о том, как заговорить с Марией.
Когда остановились напоить лошадей, Александр подошёл.
– Мария Николаевна, вы, верно, утомлены дорогою? – он сказал это по-русски, для разнообразия. Все устали, и некоторые бестактности сходили с рук. Мария удивлённо моргнула, и ответила по-французски:
– Mais bien sur, – сказала она, – je suis un peu fatiguée12.
– А давайте убежим? Что нам, в самом деле, эта ужасная дорога. Давайте пешком до Америки.
Он почувствовал, что выбрал правильный тон. Пусть Мария полагает, что он видит в ней ребёнка.
Она рассмеялась и вдруг серьёзно сообщила:
– Придётся плыть через океан, а у нас ведь нет лодки.
– Построим плот. Но учтите, я до смерти вам надоем в плавании.
– Чем же?
– Разговорами о поэзии, naturelement13.
Природным внутренним чутьём Мария поняла, что разговор становится перспективным.
– Вы что же, всегда говорите только о поэзии?
– Да, – сказал Пушкин. – Всегда, когда волнуюсь.
Звонко закликал пролетающий над дорогой дятел.
– Ах, – Пушкин перевел взгляд с тонущего в ослепительном розовом свете силуэта Марии Раевской на небо, – Вы слышите? Соловей.
Когда въезжали в Тамань, им овладела элегическая тоска. Снова предстояло работать, возможно, рисковать, а хотелось ехать, мечтать о Марии и том, что службы никакой нет. Вспомнилось старое, им самим любимое:
В кругу чужих, в немилой стороне,
Я мало жил и наслаждался мало!
И дней моих печальное начало
Наскучило, давно постыло мне!
К чему мне жизнь, я не рождён для счастья…
Ехал, глядя в окно невидящими глазами, шептал эти строки и думал, что ничего он, в сущности, не представляет собою. Повзрослевший, уже проживший лучшую часть своей жизни – где? с кем? в Коллегии переводчиком, потом тайным агентом, не любя при этом свою работу, чувствуя, что занимается не тем, не стихами, не любовью, а презираемой многими службою. Много ли проку в том, что он никогда не ловил и не будет ловить политических, а только иностранных шпионов? Двадцать один год. Не женат, любил многих, но надолго не сошёлся ни с кем и даже не тоскует об этом, влюблён сейчас, но что такое любовь? Пусть она ему откажет, – бросится ли он в море или залезет в петлю (бедняга Багратион!)? Нет, будет жить, утешится б… ми и вином, а завтра полюбит снова, напишет о том хорошие стихи, и так будет кружить на пути своём и вновь возвращаться…
Потом он увидел Марию в окне поравнявшейся с ними второй кареты, а после стал думать о Зюдене, и печаль отступила.
Окрестностей было из окна не разглядеть. Заслоняли обзор сопровождавшие генерала казаки (сзади грохотала по камням пушка, которую они возили за собою14). Они ехали двумя рядами по обе стороны от экипажей.
Так ли уж генерала они сопровождают, думал Француз, вспоминая письмо Александра Раевского. «Полагаю, это будет гораздо безопаснее для Вас, нежели путешествие в одиночестве». Ай да Раевский!
Писал письма. Осмотр Кавказских крепостей не дал ничего, всё решится (или не решится) в Тамани. А Тамань выглядела отвратительно, даром что близко к морю.
Вышли недалеко от побережья. Александр ушёл вперед, размяться – он вообще по натуре был подвижен, и после долгого сидения хотелось носиться по городу, крича «А-а-а-а-а-а-а-а!!!» Так он и сделал. Остановился у края обрыва, замахав руками, слыша за спиной смех и возгласы спутников.
Море было синим только у берега, а дальше становилось серым и плоским. Оно поднимало линию горизонта, на которой угадывались светлые очертания Крымского полуострова. В Крым хотелось больше, чем оставаться в Тамани.
– А-а-а-а-а-а-а!!!
– …лександр Сергеевич.
«Командный голос» – подумал Пушкин. Такой голос призван быть слышимым, он громок, даже когда спокоен.
Подъехал молодой полковник.
– Семейство моё, – продолжал он, спешиваясь, и Пушкина больше словно не видя. – Как я по вам скучал!
Александр Раевский был старше Пушкина, но с виду как-то моложав. Определить его годы Пушкин попытался (служба обязывает уметь), и, прикинув, решил, что выглядевшему на двадцать Раевскому около двадцать шести.
– Рад знакомству, Александр Сергеевич. Не терпелось вас увидеть своими глазами.
Глаза у Раевского были умные, острые.
Профессиональные глаза.
– Александр Николаевич, – Пушкин склонил голову. (Чёрт, ну и момент для знакомства – он-то орал над морем, а тут…) – Прошу простить, я слегка…
Раевский вдруг зажмурился и, по-петушиному запрокинув голову, завопил:
– Тама-а-а-а-а-а-нь!!!
Все снова засмеялись, и Раевский спокойно отметил:
– Я закончил начатое вами, теперь наш разговор никого не заинтересует. Простите, что сразу к вопросам, я нетерпелив, но теперь это, думаю, можно… Что можете сказать об нашем деле – вообще?
Пушкин выдохнул.
– Probablement15, Зюден знает большую часть наших агентов, Александр Николаевич.
– Оставьте это всё, просто Александр. Это я, между прочим, у вас в подчинении. Откуда знаете?
– Чечена и его помощника, некоего Благовещенского, убил он. Чем-то себя мог выдать Благовещенский, не знаю… Но Чечен сидел тихо, ни в чем не участвовал. Вывод отсюда: о нём Зюден узнал от других наших людей.
– Значит, правда, что Чечен убит? Я слышал, он повесился.
– Я не писал об этом, слишком… – Пушкин махнул рукой.
– Мудро, – согласился Раевский. – И глупо одновременно. Если б вы погибли, кто бы что узнал?
Не такой уж он и гений разведки, этот хвалёный Француз, – читалось в глазах Раевского. Чтобы скрыть эту мысль он вынул из кармана очки и посмотрел на Пушкина сквозь стекло. Линзы делали лицо Раевского старше.
– Как ты сильно худеешь, – сказала София, оглядев Раевского. – Хорошо ли тебе здесь живётся?
– Хорошо служится, – улыбнулся Раевский. – Живётся скучно. Давайте-ка отправимся домой.
В штатском Раевский смотрелся романтичнее. Худой, с тёмным чубом, в очках, которые он снимал только на время конных прогулок («Часто падают, я люблю в галоп») – что-то опасное было в нём, какая-то скрытая холодная сила.
– Благовещенского я не знал, а с Чеченом встречаться доводилось… Вот ещё одна смерть на совести Зюдена. А первым был Гуровский.
– И вы знали его?
– Нет.
Прогуливались под стенами крепости.
– Однако, скоро нас будет искать Дровосек.
– Почему такая кличка?
– Поймёте, думаю, когда познакомитесь ближе. Ему подходит.
Каблуки Раевского выбивали ритм: тук-тук. И всё жило по этому ритму: одновременно с шагом касалась земли трость, отмахивала свободная рука, и слова звучали мерно, согласно шагу.
Раевскому нравился Пушкин: в нём была заносчивость, но Француз её сдерживал. Признавал в Александре Николаевиче – официально своём помощнике – человека более опытного. Таких партнёров Раевский уважал.
Вышли к центру.
Здесь была почти Европа. Грязевые вулканы привлекали народ. Всюду слонялись казаки, молодые девушки и поправляющие здоровье раненные. Пушкин сунулся в толпу («на минуту, пока Дровосека нет»), и вернулся через десять минут в сопровождении капитана с огромными усами.
– Александр, я прошу вас быть моим секундантом.
– А можно моим? – хмуро спросил капитан.
Выяснилось:
Едва углубившись в толпу, Пушкин увлекся разговором об истории тмутараканского княжества, и, следуя за компанией говоривших, поравнялся с капитаном, как раз в это время рассказывавшем:
– И вот представьте, градина в три фунта весом пробивает солому. Я в это время…
– Позвольте с вами не согласиться, – вмешался Пушкин, компенсируя наглость улыбкой. – Не бывает града в три фунта весом.
На что капитан ответил:
– Бывает, сударь, я это ясно видел.
– Вы, верно, ошиблись, – сказал Пушкин, – Три фунта – это уже комета, а не градина. Peut-être, она и была крупной, и потому вам показалось, что в ней было три фунта, но, поверьте…
Тут капитан сгрёб Пушкина в кулак, куда тот, кажется, поместился весь, и сказал:
– Вы хотите сказать, что я спутал со страху?
Закончилось все уже известной нам сценой: явление Пушкина с капитаном Александру Раевскому.
– Каков пассаж, – выдавил ошеломлённый Раевский. – Познакомьтесь, господин Пушкин, это Максим Максимыч Енисеев, наш Дровосек.
Призрачный Каподистрия подкрутил в воздухе перед Пушкиным ус и отчетливо произнес: «Прелестно!» Француз помотал головой, прогоняя наваждение.
– А это наш лучший agent secret16, Француз, Александр Сергеевич Пушкин.
Капитан Енисеев обдумал, осознал и сообщил, что знакомству рад, но трёхфунтовый град все ж таки существует.
– Да как же он может существовать! – возмутился Пушкин. (Раевский отвернулся и стал тихонько насвистывать) – А впрочем, Бог с Вами. Пусть будет хоть три фунта, хоть пять. На Кавказе всё может быть.
Наблюдение за домом – взрыв и погоня – Максим Максимыч и бомба – о шишках – возвращение героев
Бурей гонимый наш челн по морю бедствий и слез;
Счастие наше в неведеньи жалком, в мечтах и безумстве:
Свечку хватает дитя, юноша ищет любви.
А.А.Дельвиг
Максим Максимыч, человек простой, служивый, побаивался умных людей, а поскольку страх для солдата недопустим, прятал смущение за краткостью фраз и непрошибаемой их очевидностью.
Будь наша история рассказана по его впечатлениям, выглядело бы это примерно так:
Пушкин. …Докладывайте, нет ли
Здесь иностранных всяческих шпионов?
Раевский. Да-да.
Пушкин. И постарайтесь вспомнить чётко.
Раевский. Ведь если ошибётесь, вас повесят.
М. М. Вчера вечером приехал какой-то Миров.
Пушкин. Как интересно!
Раевский. Очень интересно!
Пушкин. Он, вероятно, подданный турецкий
Раз вы о нем сейчас упомянули?
М. М. Он художник.
Раевский. Подумать только, человек искусства
Пожаловал в наш бедный край. Не странно ль
Все это?
Пушкин. Да.
Раевский. Я полон подозрений.
Поведайте же нам скорей, голубчик,
Что вы ещё разведали о нем?
М. М. Откуда взялся – не знаю, поселился в заезжем доме на окраине.
Раевский. Негусто, капитан, весьма негусто.
А может статься, он и впрямь художник,
И ничего опасного в нём нет?
Пушкин. Я сам не чужд искусству, между прочим.
Словесности всходящее светило,
Поэт, каких немного – перед вами.
Читали вы?
Раевский. Он важный человек.
И если не читали, вас ведь могут
Того… (достает кривой турецкий кинжал и проводит им у горла Максим Максимыча)
Пушкин. Мон шер, не будем отвлекаться.
Итак, при чём тут вообще художник?
М. М. Так он уже дважды встречался с турецким агентом из Феодосии.
Пушкин. И вы молчали!
Раевский. Что же этот турок?
М.М.Он у нас давно на примете.
Пушкин. И что же он?
Раевский. Прошу вас, не томите.
М. М. Он связной.
Пушкин. (Раевскому) Связной, а это, вероятно, значит,
Что он кого-то связывает с кем-то,
И, может быть, он нашего шпиона…
Раевский. Художника.
Пушкин. Его. Быть может, свяжет
С другими… Тут-то мы их и поймаем! (переходит на румынский)
– Господи, Раевский, его поэтому зовут Дровосек?
Раевский весело блеснул очками.
– Не знаю, но как по мне – не поленом же его звать? На то он и дровосек, чтобы рубить. Не обижайтесь на капитана, он трудяга, а что слова не вытянуть, так это сейчас и в свете модно.
Пушкин задумчиво покусывал перо, глядя в записанное на листе. Выстрогать из немногословного Енисеева удалось только то, что Миров, встречающийся со связным, небольшого росту, бородат и носит очки. Так что узнать его без бороды и очков едва ли возможно. Он мог оказаться Зюденом или, по крайней мере, Зюдена знать. Да и связной, нарочно оставленный на свободе, возможно, имел к Зюдену отношение.
Встречались они в доме, занимаемом Мировым.
(– D’ailleurs17, кто хозяин дома?
– Теперь старик Изюбрев. Но он давно уже в Тамани не бывает, а дом сдаёт сын его, пьяница… Миров просто выбрал дом подешевле).
Разошлись на три стороны: Пушкин засел под окном, Раевский следил за дверью, Енисеев прятался за калиткой, контролируя двор в целом.
Разглядеть Мирова и его гостя сквозь затянутое пузырём оконце, было непросто, но определённо первый был бородат и сед, а второй лет тридцати и темноволос.
Пушкин вынул из внутреннего кармана слуховой рожок и приставил к стене.