На второй день все так же.
На третий день вся твоя жизнь – нарезка кадров. Как будто ты не ты. Глаза болят. Их режет острая боль. Стараешься заснуть хотя бы стоя, но эти уроды не дают мне этого сделать.
А на четвертый день в голову приходит выход из ситуации. Такой простой, решающий все проблемы выход. И я улыбаюсь, и под моими руками раздается очередной хруст и судорожный вздох. Я счастлив…
– А улики? – перебивая меня, спрашивает ВОЕННЫЙ. У него это прозвище, потому что в своем и без этого скудном языке в обращении к другому он употреблял постоянно это слово. Звучало это так: ЭЙ, ВОЕННЫЙ, ТЫ ЧО?!! Сам по себе он являлся самым дегенеративным животным из всех, кого мне приходилось видеть. Его лицо только подчеркивает его моральное уродство. Один огромный глаз сильно ниже другого. Всегда приоткрытый рот и наполовину оголенные зубы. Во время еды из его рта вываливается полупережеванная пища. Как динозавр или собака, он жевал, заглатывая огромные куски. Наблюдая за ним, можно было увидеть гигантскую обезьяну, скрещенную с рептилией и увильнувшую от эволюции. Эта обезьяна через полтора года получит в свое распоряжение десяток матросов и вооружение подводного флота. Такие всегда оканчивают училища. Я представлял его приоткрытый в хищном оскале рот, из которого стекала тонкая струйка слюны. Как ОНО будет лупить молодых ребят, пользуясь своей неандертальской силой. Я все представлял…
– Никто ничего не докажет, – отвечал я. Протру штык и выкину в окно. Если достану (а я достану!) литра полтора бензина, то еще и подожгу все к чертовой матери. Найдут обгоревшие трупы, но моей вины здесь не увидят. Дневального тоже убью. Одна невинная смерть против пятнадцати убитых уродов. Я бы и не стал этого делать, но мало ли, еще расскажет кому, что видел меня выходящим с довольным лицом из старшинского кубрика.
– Стой. Подожди. Никуда не уходи. Я позову старшину роты, – сказал ВОЕННЫЙ и ушел быстрым шагом куда-то. В его глазах читался страх, а в моих – его смерть. Дневальный, который все слышал, стоял бледный и, глядя в мои глаза, понимал, что я говорю правду. Я сумасшедший парень, душа которого плачет кровавыми слезами, а тело уже не знает живого места. Я хотел, прежде чем умереть, забрать с собой как можно больше этих животных. Мне хотелось быть очищающим огнем, который уничтожит все плохое вокруг себя (в этом месте случаются вещи гораздо хуже, чем я могу описать из-за отвращения, которые вы можете испытать, да и сам не хочу вспоминать).
Каждая мысль на четвертые сутки без сна – откровение. Возможно, я попаду в тюрьму. Ну а в тюрьме разве не так же, как здесь? Кормят – говно. Насилие вокруг. Постоянно работаешь. Плевать. На все это плевать. Ночью, именно этой ночью я их всех убью. А затем пойду убивать в тринадцатую, четырнадцатую и пятнадцатую роту, на старшие курсы. У них дневальные все равно спят. Но для начала принесу чего-нибудь поесть в «оружейку» и вырву кадык открывшему мне дверь. Легко, пальцами с нестриженными ногтями вопьюсь ему в горло и, крепко сжав, дерну в сторону. Кровь в ране на горле забулькает, и он упадет на колени, глухо стукнувшись каской о стену. Автомат у меня. Пользуясь эффектом неожиданности, я ворвусь в оружейную комнату бодрствующей вахты и несколькими короткими очередями положу всех. Быстро, стараясь не давать опомниться раненым в бронежилетах, поменяю магазин и, передернув затвор, добью каждого выстрелом в голову.
Из-за выстрелов спящая часть караула уже проснулась и пытается накинуть на себя обмундирование: бронежилеты, каски, ботинки. Поспешно передергивая затворы, они будут надеяться на свое право жить. Но я знаю, что они умрут. Никто не уйдет от меня живым. Моя ярость на километр больше моего тела, и она сожжет их всех.
Я разбиваю лампочку перед тем, как они, приоткрыв дверь, начинают стрелять наугад в темноту. Они, наверное, думают, что тут целый взвод пришел их убивать, а тут один я. Мне смешно. Выстрелы стихнут, рано или поздно им ведь нужно будет перезаряжать. Но у них всего лишь два магазина. А у меня теперь ящик гранат Ф-1 и достаточно готовых к употреблению магазинов с патронами к «калашу», а также обычных патронов, которых хватит на маленькую деревню.
Оборонительная граната залетит к ним в комнату и через секунду прошьет пространство несколькими сотнями осколков. Для тех, кто будет шевелиться, внутрь залетят еще несколько смертельных фейерверков. Досчитаю до трех, открыв рот, что выровняет давление, чтобы не повредить перепонки, и после взрыва зайду. Добью раненых и пойду дальше «сеять добро». Следующей будет вахта дежурного по училищу вместе с его людьми. Они конечно же не вызвали милицию, подумали, что опять петарды хлопают или салют очередной (обычное дело), поэтому не ожидали через большое стекло своей кабинки увидеть меня и наставленный на них автомат Калашникова. Они так и замрут на месте, когда пули, разбивая стекло, вопьются им в тела.
Обрываю все телефонные провода и тут же разбиваю сами аппараты. Зачем? Совсем забыл, что сейчас сотовые телефоны у каждого второго. Значит, у меня еще минут пятнадцать до приезда вооруженных людей. И теперь, с полным гранат вещмешком и сумкой через плечо, полной магазинов с патронами и патронов россыпью, зайду в отдельный дом пятого курса. Уничтожая всех, тратя минимум патронов, закидывая за каждую дверь «каюты», рассчитанной на четверых человек, по гранате, продвигаясь дальше, не оставляя никого позади. Они никогда не станут офицерами. Офицеры должны быть благородными и человечными, а не этими животными с извращенной первобытной идеологией.
Это бойня. Мне смешно смотреть, как здоровые крепкие быки, мнившие себя полубогами, бегут от меня и визжат, как девчонки, увидевшие крысу. Некоторые умоляют о пощаде, но мне некогда даже остановиться, чтобы их выслушать, поэтому одним выстрелом отправляю их в мир иной. Вот раздались звуки сирен. Значит, уже приехали. Все, пора прощаться, но мне не с кем. Живым я не дамся. Выйду к ним с поднятым оружием, чтобы они из страха перед смертью, неспособности переступить черту, изрешетили меня своим свинцовым огнем…
– Все, иди спать, – отвлек меня от мыслей старшина роты Синицын, один из тех, кто умер секунду назад в моей голове.
Они испугались, почувствовав, что их ничто не спасет. Они поняли, что сделаю это. Он только что спас себя и своих братьев-уродов от смерти. А я лег на свою вонючую койку, не снимая вонючей одежды и снились мне вонючие-вонючие сны.
Глава 27. Промежуточная 2
Исполняется на мотив песни группы «Руки вверх»
Уходи если сможешь.
Стань опять одинокой.
Забирай всю картошку.
Но морковку не трогай,
Хрум-хрум-хрум (ее и так мало)…
Она, молодая девушка, с короткой стрижкой «каре», сидит в деревянном кресле с высокой спинкой и смотрит куда-то в сторону. Ее волосы поглаживает стоящая позади полная женщина, с лицом, испещренным ямками от угрей. Видно, что она наносит на лицо слой косметики, чтобы скрыть это, но все равно не помогает. Женщина говорит, поднося к лицу зеркало: «Посмотри, какая ты красивая. Посмотри, Мэри-Энн».
Молодая девушка поначалу отводит взгляд в сторону, но все-таки встречается со своим отражением и смотрит на него. Ничего страшного не происходит. Из круглого стекла с амальгамным покрытием на нее смотрит отражение красивой, чуть бледной молодой девушки с покрасневшими от бесконечных слез глазами. На ней нет ни капли макияжа, но это только подчеркивает ее природную красоту и свежесть. Ей на секунду становится спокойно, и она тихонько улыбается одними губами. Но в этот момент зеркало как бы невзначай немного поворачивается, и Мэри-Энн видит в нем отражение стоящей за спиной женщины. Отражение в зеркале говорит: «Вот, видишь» – и начинает растягиваться в улыбке. Но едва уголки губ поползли вверх, с ее лицом происходит чудовищная метаморфоза: кожа трескается и морщится, местами оголив кости; вместо носа зияют две маленькие дырочки оголенного черепа, а вместо белоснежных зубов во рту торчат неровные осколки, коричневые и черные, гнилые, пораженные болезнью.
Мэри-Энн вскрикнула, резко взмахнув руками, и выбила из рук чудовища зеркало, которое упало на пол и разбилось. Она вытолкала из комнаты уродину и, закрыв дверь, подперла ее стулом. Киану бежит к ней по коридору и останавливается у запертой двери своей жены. Они смотрят друг на друга через двойное стекло с промежуточным слоем металлической сетки.
– Открой, Мэри-Энн! – приказным тоном кричит он ей, дергая дверную ручку.
Она слышит чей-то шепот, к которому присоединяется еще один, а затем еще.
– Мэри-Энн, – просящим тоном говорит он, продолжая дергать дверь.
Шепотов становится все больше. Они все громче. Они, словно снежный ком, мчащийся с горы, накладываются друг на друга, не давая разобрать, где чей. Она отворачивается от двери и зажимает ладонями уши. Она не хочет их слышать. Они терзают ее душу, как стервятники тело.
– Мэ, – жалобно, умоляюще обращается Киану к ее спине и, видя, что та присела рядом с разбитым зеркалом и берет в руки самый большой, похожий на изогнутый нож осколок, начинает биться в дверь всем телом. Дверь не поддается, тогда он берет стул, стоящий в коридоре и с размаху бьет по стеклу с сеткой. Мелкие осколки сыплются внутрь комнаты, обдав Мэри-Энн.
Голоса в голове уже не плодятся. Они монотонно гудят, как самолет, вышедший на рабочую высоту и включивший автопилот. Они, как рой железных пчел, ровно и механически кусают ее сердце. Но ничего. Она их успокоит. Она больше никогда не услышит их. Жаль, что все вот так. Она поднимает глаза на бьющегося в уже приоткрытую дверь мужа и смотрит. От взгляда он останавливается и умоляюще просит: «Смотри на меня. Мэ, смотри на меня».
Она смотрит на него и произносит ласково: «Я люблю тебя». После этого она с размаху вгоняет себе в горло осколок и, крепко сжимая его в руке, перерезает горло. Из раны течет густая черная кровь. Мэ падает на пол, подогнув под себя колени…
Это мы на чистке картошки сидим, запертые в помещении на пять часов, пока не закончатся горы того, что надо почистить тупыми столовыми ножами. Я рассказываю фильм «Адвокат дьявола», и глаза у меня становятся влажными при пересказе этого момента, пропущенного через мою душу. Пересказывать фильмы – это один из способов развлечения в нашем убогом существовании, который я постарался сделать поистине увлекающим, описывая подробности и личные переживания, стараясь передать всю глубину эмоций и смысла, которые заложил в свое творчество автор. Спустя годы я иногда встречаю людей, которые сидели тогда со мной и слушали, переживая моменты. Они говорят: «Я посмотрел это кино – все, как ты рассказывал. Супер ты, конечно, передал все это».
Мои рассказы длились долго, постепенно погружая в атмосферу сюжета, уделяя внимание мелочам. Например, этот фильм я повествовал три часа, не останавливаясь, передавая эмоции и смысл. Самым сложным было передать заключительный монолог Аль Пачино, когда он открывает свою настоящую сущность. В реальной жизни после съемок в этом фильме он был помещен в психиатрическую клинику на полгода. Я так же эмоционален и передаю характер экранного героя, с упоением и хрипотцой выкрикивая текстовые истины эпохи потребления о скудности духа и торжестве материального мира, мира вещей. Но меня не надо никуда класть. Я и так в психушке.
Глава 28. О чем-то хорошем
Вам, наверное, кажется, что ничего хорошего не было в моей жизни в Держинке? Было, конечно.
Были игры в снежки всем батальоном. Почти тысяча комочков снега одновременно поднимается в беззвездное черное небо. Представьте себе, я командую: «Три!», и небо над нами становится на мгновение белым. Дыхание замирает от масштаба происходящего. Кажется, что это белые средневековые стрелы, летящие по дуге к цели, а мы – воины-лучники. Они, холостые и безвредные, замирают на секунду в небе в высшей точке и с силой летят на тебя. Успеваешь только закрыть лицо рукой от этого плотного града. Мы смеялись и бегали по плацу, вытесняя из стратегического места по центру, «курилки», шуточного врага, пока не приходил дежурный по части, больной на всю голову офицер. Он поначалу кричал что-то о нарушении устава: мол, нельзя веселиться, а нужно стойко переносить все тяготы и лишения службы. Но, видя, как его игнорируют, начинал кидаться на толпу с кулаками.
– Прекратите! – кричал дежурный по миру, властитель сегодняшних наших жизней. Мы шарахались от него, как от заразного и забрасывали снежками. Через десять минут его злость переставала получать физическую подпитку, потому что его легкие не справлялись с потреблением морозного воздуха, он начинал задыхаться и откашливаться. А снег, налипший на него толстым слоем, придавал дежурному волшебный вид Деда Мороза. Подняв утерянную в ходе зимних баталий шапку, фыркая струйками пара, он топал к КПП. Смеяться нам оставалось несколько минут. Через эти несколько минут объявят большой сбор. Весь батальон будет несколько часов стоять на морозе по стойке смирно, слушая лекции о пагубности нашего поведения. Многие простудились и заболели, но никто не жаловался. Каждый вспоминал те десять минут масштабного смеха, как путешествие в детство…
Или вот.
Я в плавании на двенадцатиметровой крейсерской яхте из красного дерева. Ну, разве не сказка? Как я на ней оказался? Просто судьба так сложилась.
– Кто-нибудь занимался яхтенным спортом? – перед строем задается вопрос одного из старшин.
– Я!!! – крикнув, тут же вывалился из строя, двумя руками хватаясь за любую возможность смыться из этих стен.
Так и попал. Все, кто записывал нас в свои блокнотики, думал, что это очередная рутина. Но как я рад, что это оказалось неправдой! Мы проплыли на этой яхте по ночной Неве, под каждым разведенным мостом, наслаждаясь яркостью ночной иллюминации и фотовспышками туристов. Чем дальше мы отплывали от центра города, от стен училища, тем веселее становилось на сердце.
Потом была Ладога. Огромная, как море, и такая же черная, бездонная. Шторм, в который мы попали, показал характер озера, истинно суровый. Волны ледяной воды заливали нашу яхту, словно она превратилась в игрушку-кораблик, барахтающийся в ванне, в которой сидит маленький ребенок. Он, пуская слюни, бьет неокрепшими ручонками рядом, поднимая огромные толщи воды и перемешивая ил. Волна заливала нас отовсюду. Она стучалась кулаком через верхний полупрозрачный люк в маленькую каюту с тахтой-лежанкой и кухней. Перескакивала играючи через борта, толкая судно, создавая опасный крен и швыряя из стороны в сторону. Поднимала, высоко задирая нос, и казалось, что теперь-то точно конец, но тут же кидала обратно в толщу воды, которая спешила сомкнуться над корпусом яхты пенящимся ковром. На нас поясные ремни с карабинами, которые зацеплены за металлические леера, чтобы не смыло в воду. Ветер порывами хлестал по лицу мокрыми ладонями наотмашь, кидая в нас ливневые капли дождя. Качка кормовая. Качка бортовая. Во время шторма нельзя быть у причалов, не приспособленных для нашего маленького кораблика, иначе сломает и раздавит о сам причал.
Так здорово! Такой кайф бороться со стихией. Мы – маленькие людишки, против неуемной силы. Сердца радостно стучат, когда нас время от времени кидает особо сильно в сторону. Как первооткрыватели в океане. Как те матросы, пересекавшие мыс Святой Надежды. Они тоже кричали, и в их криках не было страха. В них было равенство со стихией. Она любит сильных и смелых. Она в этих криках, этих боевых кличах видит что-то родное и не трогает, постепенно отступая.
А на следующий день я стоял на носу, купаясь в лучах солнца, широко расставив руки. Подобно героям фильма «Титаник», я скользил по водной глади навстречу теплу на краю горизонта. Такое, наверное, хочется сделать каждому – расправить свои крылья и лететь навстречу свету. Небо чистое, с ванильными и бело-розовыми редкими облаками, такое красивое. Воздух такой чистый, что от свежести кружится голова. Я счастлив. Я прыгаю в блестящие солнечные зайчики на воде. Мое тело выгибается и без брызг входит в Ладогу. Как гарпун, пронзаю водную гладь. Светло только сверху, а чуть глубже метра холодно и темно. Ничего не видно. Кажется, что гигантское доисторическое чудовище, похожее на морского змея с гравюр, неожиданно выскочит из этой черноты и, клацнув зубами, лишит меня жизни. Или огромный спрут схватит за ногу и утащит в бездну, где я буду в темноте кричать, выпуская из легких остатки воздуха.