К порогу того, что принято называть полноценной сексуальной жизнью, я подошла совершенно целомудренной – не только в рассуждении нетронутости всех отверстий моего тела, но и в смысле девственности моего сексуального сознания. Разумеется, я думала о когда-нибудь-будущем сексе с мальчиком, но исключительно в аспекте любви – представить себе просто секс с просто мальчиком у меня не получалось. Объект будущей любви был мальчиком, так сказать, обобщенным, идеей мальчика, он легко расщеплялся на несколько фигур, но так же легко собирался обратно. Говорю – я была невинна, чиста, нетронута.
2
Год назад я оставила дочку ее отцу на две недели и улетела в Швецию – подруга дала мне ключи от их со шведским мужем маленького дома. В такой глуши, что до ближайшего магазина нужно было долго ехать на автобусе. Мне нужно было остановиться, сойти ненадолго с карусели, чтобы перестала кружиться голова, вернуться к себе.
Дом был старый, он поскрипывал и потрескивал. По ночам иногда дул сильный ветер, он будто лапой забирался в трубу и шебуршал там. Если шел дождь, то казалось, что по крыше везут телегу с кирпичами. Я ходила гулять в лес – вдоль реки, вскипающей на грудах камней, к морю. Море пахло водорослями и угрюмо рокотало – так мерно дышат во сне люди. Солнце сбоку просвечивало сосны, по которым мелькали серебристые тени белок. Чуть в стороне было широкое поле, там пасли лошадей. Когда я выходила из леса к ограде, лошади поворачивали головы и смотрели на меня. Мне становилось неловко, и я уходила. Возвращаясь домой, я подолгу сидела на камне у берега реки – смотрела, как плывут между солнечных искорок красные и желтые листья, вслушивалась в ветер, расшатывающий лес, принюхивалась к запахам прелой листвы и еловой смолы. Там мне и пришло в голову написать о себе.
Лес, говорят специалисты, это непрерывная жестокая война насмерть. Здесь все время душат, убивают, травят друг друга – и растения, и животные, и насекомые. Заповедником мира и покоя он кажется только на незначительном временном промежутке вроде человеческой жизни – том самом, на котором Ахиллес безуспешно пытается догнать черепаху. Подобным образом жизнь человека, вообще говоря, событие беспросветного ужаса – но ведь мы же не живем целую жизнь сразу, мы проживаем моменты, а моменты бывают – упоительной радости.
Об этом я и хочу рассказать – о радости, о бьющей через край полноте жизни.
Здесь уместно вернуться к теме одежды – объекта, максимально близкого к телу. Я сказала, что одеваться было не во что, это правда. Весь город ездил в Апраксин двор или его филиалы в спальных районах – там малоприятные люди продавали уродливую одежду самого низкого качества, примеривать которую приходилось прямо на улице; к вашим услугам, если что, была брошенная на асфальт картонка и зеркало за занавеской. Любые другие варианты либо отсутствовали, либо были не по карману. Человек, покупавший одежду в магазине, считался богатым. Школьницы тогда носили примерно то же, что и сейчас. Но абсолютными хитами были лосины, леггинсы, плиссированные юбки и блузки с рюшами. Многое из этого – так называемых модных расцветок, то есть омерзительно фиолетовое, едко-зеленое, кислотно-оранжевое и так далее. В подобной одежде – созданной как будто специально, чтобы человек чувствовал себя ничтожеством, – я ходила лет до двенадцати.
В школе шел беспрерывный конкурс нарядов среди девчонок: у кого круче лосины, а у кого – блузка. Обязательной была также челка с начесом. У кого всего этого не было или леггинсы были не крутые – та ловила на себе презрительные взгляды и слышала шепоток за спиной. В этом соревновании у меня не было шансов победить, и я отказалась в нем участвовать.
Вместо этого я стала шить одежду сама. В первый раз это получилось случайно. Перед новогодней дискотекой за несколько дней мне позвонила «папина» бабушка и попросила к ней приехать – она сшила мне костюм. Я ехала с опаской, но получила в подарок чудесную полупрозрачную, по-новогоднему сверкающую блузку (она надевалась на телесного цвета топ) и такую же юбку выше колена с небольшим воланом. Стоило мне – прямо там, у бабушки – надеть это, я поняла, что эпоха лосин и челок для меня закончилась. Я сама так сильно нравилась себе в этом наряде, что мне стало совершенно наплевать на мнение других. На дискотеке девчонки смотрели на меня косо, и я стала всеобщим врагом после того, как меня пригласил на медляк считавшийся клевым десятиклассник. Я ничего не соображала, он крепко сжимал меня и все время повторял, что я самая красивая, танцевал со мной весь вечер и потом предложил гулять (на том языке это означало отношения), я сказала, что подумаю. Через две недели я, набравшись смелости, отказалась. Но это ничего не изменило – ни в моей одежде, ни в отношении ко мне дружного коллектива одноклассниц.
Я стала чаще ездить к бабушке на Жуковского – она научила меня пользоваться швейной машинкой, но главное – придумывать одежду. Сама она – до сих пор не понимаю, откуда в ней это было, – проявляла в этом вопросе удивительное свободомыслие; некоторые из вещей, которые она для меня сшила или связала, были бы провокационными даже по теперешним временам. Так, я несколько лет носила связанную в мелкую сетку кофточку, сквозь которую просвечивала грудь, – бабушка, впервые примеривая ее на меня, сказала, что все нормально, сейчас так носят (она смотрела все модные показы, доступные по телевизору).
Девчонки ненавидели меня и даже несколько раз во время дискотек затаскивали в туалет – это называлось пиздить. В действительности там было больше крика и угроз, чем применения физического насилия. Что, думаешь, не такая, как все? Ну да, я думала, что уж там. Девочки считали, что я пытаюсь привлечь внимание их мальчиков; их мальчиками, в общем-то, были все мальчики – я была не против. Мальчики и правда много пялились на меня, но с моей стороны мотивация все же была существенно иной.
Мне нравилось быть центром внимания. Меня возбуждало, когда на меня смотрели все – все мужчины и все женщины, – и это возбуждение было куда больше в узком смысле эротического. Я не искала внимания ни одного конкретного человека, оно не было мне нужно. Мне нужно было, чтобы мир поворачивался вслед за мной. Все остальное – побочные эффекты, с которыми мне по большей части удавалось справляться. После первого раза я больше не танцевала ни с кем медляков и не раздумывая отвечала отказом на все предложения гулять (это приходилось делать постоянно).
Говоря начистоту, да, я провоцировала, и мне нравилось провоцировать. Сейчас я даже готова согласиться с тем, кто скажет, что это было иногда жестоко по отношению к кому-то конкретному – так, правда, это уже в старшей школе, ко мне однажды подошла делегация мальчиков с просьбой не носить больше прозрачную вязаную кофточку; у нас у всех стоит на твои сиськи, что ты с нами делаешь, – но, увы, сексуальность, а тем более сексуальность подростка, это не благотворительный обед. В целом, я уверена, никакой жестокости во мне не было – напротив, все это было радостью, которую я делила с миром, возвращала ему. Возможно, точнее всего будет сказать, что именно со всем миром в его целокупности я находилась в эротических отношениях. В отсутствие (пока даже значимое отсутствие) какого-то одного сексуального объекта я соблазняла мир целиком и заигрывала именно с ним. Это, безусловно, была сексуальность, что же еще, но сексуальность не канализированная, распространяемая так, как цветок распространяет свой запах, сразу во все стороны света, и распространяемая не в конкретных целях, а просто так, от полноты жизни.
Не то чтобы я хотела раз и навсегда снять с себя какую бы то ни было ответственность, но я все же настаиваю на том, что тело – это механизм, а не мыслительный конструкт, и что касается моей машинки, то она работала как часы. Что до первых месячных, то они случились у меня в конце седьмого класса. На уроке физики у меня скрутило живот, я побледнела и едва могла дышать. Учительница, кажется, поняла раньше меня, что происходит, и отправила меня в туалет. Там я обнаружила на трусах капли крови и, несмотря на всю боль, от радости подпрыгнула чуть не до потолка. Не вслух, но про себя я кричала с восторгом: наконец-то. Я отпросилась домой и дома то скрючивалась от боли, но с улыбкой на лице, то прыгала, плясала и хлопала ладонью по стенам. Когда вернулась мама, я встретила ее в дверях с улыбкой от уха до уха и вместо приветствия прокричала: мама, у меня месячные! Мама усмехнулась, иронически поздравила и выдала мне прокладки.
Не исключено, что наше поколение было первым, для которого месячные не были неожиданностью, связанной с паникой и мыслями о смерти. Мы росли под сопровождение бесконечной телевизионной рекламы прокладок – не знать, что такое менструация и зачем она нужна, было невозможно. Девочки в школе хвастались друг перед другом ее началом. Моя проблема, наоборот, была в том, что у меня месячные никак не начинались. У всех девочек в туалете как бы невзначай вываливались из сумочек упаковки прокладок – я одна вынуждена была молчать, когда они обсуждали, какие лучше. Могла ли я не думать, что со мной что-то не так? Я подозревала свое тело в отклонении от нормы, в какой-нибудь редкой болезни и думала, не пойти ли к врачу. Так что когда я прыгала в узкой школьной кабинке со спущенными трусами и то корчилась от боли, то глупо хихикала, это была радость освобождения от страха. Строительство моего тела было завершено, с ним все было в порядке, оно было правильно настроено, струны были натянуты, гулко звенели и легко отзывались на нежные нажатия клавиш.
Мои месячные с самого первого раза и по сегодняшний день всегда сопровождаются сильными и даже очень сильными болями, но мне никогда не приходило в голову быть этим недовольной, обвинять природу в несправедливом устройстве женского тела, стыдиться месячных или делать вид, будто у меня их не бывает. Напротив, я всегда принимаю их с радостью и благодарностью, ценю их регулярность, отношусь к ним примерно как, насколько я могу судить, мужчины – к своей утренней эрекции: даже с гордостью. Кстати, меня обижает, когда мужчина отказывается от секса из-за моих месячных. Брезгливость в отношении них вообще способна сильно меня расхолодить и обозлить.
Подруги, выросшие подальше от Петербурга, рассказывают, что им в то же самое время приходилось использовать марлю – ее нужно было стирать и сушить не то на батарее, не то над печкой сразу же после использования. Я обошлась без этого ужаса. При всей нашей бедности, мама всегда на моей памяти покупала прокладки, пусть самые дешевые (к тому же отец наконец-то стал немного зарабатывать в Америке и присылал каждый месяц деньги). Правда, подозреваю, что эти прокладки были ненамного лучше марли – они были сантиметра два толщиной и сбивались при ходьбе в отвратительный, натирающий кожу комок. Нужно ли говорить, что от протеканий они защищали плохо, и то юбку, то джинсы приходилось натирать солью и отстирывать в холодной воде (руками, само собой, стиральная машинка была пока еще недоступной роскошью).
Но главное было не это. Главное было – что я с этого момента ощущала себя, что ли, законченной. У меня была большая для моего возраста грудь, правильная женская фигура, мое тело испытывало оргазмы, и, наконец, оно менструировало – я была в этом смысле нормальная, как все. С началом месячных я почувствовала, что я полностью обжила свое тело, и теперь можно было осторожно осмотреться вокруг. Оставалась, само собой, девственность, но я не ощущала ее пока как помеху – скорее наоборот, она была сверкающей брошкой на прекрасном, ладно сидящем платье из дорогого материала.
Собственно секс меня интересовал не в большей степени, чем тогда, когда мы с подружкой Ксюшей поклялись никогда им не заниматься – как бы в подтверждение этому я никак не отреагировала на впервые в жизни увиденное порно. Девяностые были временем видеомагнитофонов – к концу десятилетия хоть плохонький был уже более-менее у всех, но еще в середине он был признаком если не состоятельности, то по крайней мере уже не нищеты. Тот, у кого видеомагнитофона не было, завидовал тому, у кого он был, и при первой возможности его покупал. Почему именно видеомагнитофон – понятно; о машине бессмысленно было даже мечтать, дача хоть какая-нибудь была у всех еще с советских времен (были еще участки), просто магнитофон уже стал обыденностью, плееры нужны были только подросткам, компьютер был непонятно зачем нужен, сотовые телефоны еще не появились, ну и так далее. К тому же почти не было кинотеатров, и уж во всяком случае в них не показывали ничего, что хотелось бы посмотреть. Общим местом в разговорах взрослых было – что век кинотеатров закончился: кому они нужны, когда у каждого дома есть свой? Нужно принять во внимание и то, что бывшему советскому зрителю пришлось наверстывать всю историю мирового кинематографа. Люди активно смотрели классику. Классикой считались третьесортные боевики и вестерны. Самым авторитетным классиком был Брюс Ли. Моя ненависть к девяностым обусловлена в частности тем, что людей обманули не только по поводу экономических реформ, но даже и тут – убедили их в том, что все говно мира представляет собой сокровищницу культуры.
Примерно то же относилось и к порнографии. Считалось, что порнография – это респектабельно, ее держали дома и прятали от детей. Порнография была двух видов – для людей попроще и для людей с претензиями. Так, я из разговоров взрослых уловила, что всякий культурный человек должен посмотреть и оценить несказанной глубины и красоты фильм «Девять с половиной недель». Этот фильм я посмотрела спустя много лет – и поразилась, до чего это бессмысленная и убогая поделка. А что касается порнографии попроще, то ее я посмотрела тогда же, в седьмом классе. Это была уже не Ксюша, а Марина – тоже вроде как подруга. Мы пошли к ней домой специально зырить порнуху – она нашла у родаков кассету. Не знаю, сколько мы ее смотрели – может быть, десять минут, а может быть, полчаса. Скучно было с самого начала, но мы держались в надежде, что дальше будет интереснее. Я была удивлена, что меня – которой, чтобы возбудиться, достаточно было слегка куснуть себя за предплечье, – порнуха оставила совершенно равнодушной. Сейчас я понимаю, что меня тринадцатилетнюю принципиально не могло заинтересовать представление объективированного женского тела (как не интересует и сейчас), но тогда мне достаточно было мысли о том, что все эти штуки пока еще для меня где-то за горизонтом актуальности, да и бог с ними. Разумеется, это относилось и к сексу как таковому.
Я подчеркиваю, что это было так – несмотря на порнографию, несмотря на обилие информации о сексе, несмотря на скабрезные разговоры о нем из телевизора и ясное понимание того, что мое тело чисто технически к нему уже готово. В том числе – и несмотря на то, что как раз в том же возрасте я впервые оказалась в компании, в которой секс был уже реальностью.
Летом после восьмого класса я в последний раз отправилась на дачу с бабушкой и дедушкой. Меня, как и раньше, отпускали гулять с Ритой, она почему-то считалась «хорошей девочкой», а Риту уже приняли в компанию ее двоюродной сестры, в которую она и стала меня таскать. Сестра была старше на четыре года, и в ее компании мы с Ритой были единственные малолетки – все остальные ребята и девчонки там были примерно по семнадцать-девятнадцать лет. Рита увлеченно объясняла мне, с кем спит или спала ее сестра (складывалось ощущение, что со всеми), кто тут вообще по кому сохнет и кто кому дал или не дал. Я путалась и старательно имитировала заинтересованность. Боюсь, мне в целом не были интересны ни эти люди, ни тем более их путаные многоугольники.
Мы вели обыкновенную подростковую летнюю жизнь – конечно, уже никто не ездил таскать горох с колхозного поля, вместо этого на раздолбанной «шестерке» всемером отправлялись купаться то на речку, то на озеро, или играли в карты у кого-нибудь дома, или просто пили где-нибудь за гаражами. В любом случае, все это сопровождалось вином «Алазанская долина», водкой «Черная смерть» и сигаретами «Петр I», разговорами об отношениях и затяжными поцелуями, музыкой Dr. Alban и Ace of Base. Я во всем этом участия не принимала. Я даже ни разу не попробовала «Алазанской долины», хотя Рите уже по чуть-чуть, скорее ради смеха, наливали. С моей стороны не было никакой принципиальной позиции – напротив, думаю, если бы компания была для меня интересной, я могла бы решиться выпить или даже покурить. А они мне были просто не интересны. Я ездила всюду с ними, потому что больше все равно нечем было заняться, но пока они пили, я купалась – подолгу, по часу за раз проводила в воде и заплывала очень далеко, – или сидела в стороне, иногда даже с книгой, или просто гуляла вокруг. Меня терпели из-за Риты – она отказывалась гулять без меня, а без нее не отпускали бы сестру (считалось, что, пока она приглядывает за младшенькой, она не пойдет вразнос). Мальчики посматривали на меня, я видела это, но и только.