В свою очередь популяры выступали за перемены.[47] Они представляли интересы бедных, безземельных, запутавшихся в долгах аристократов, а также состоятельных, но незнатных людей, разбросанных по всей Италии, социальной группы, известной как «римские всадники», которые стремились войти в сенат.
Сенат был государственным органом и одновременно закрытым клубом для элиты. Членство в сенате было пожизненным, и сенаторы ревностно охраняли свои привилегии. В сущности, сенат по большей части заполняли представители всего нескольких семей: каждый из сенаторов когда-то исполнял в Риме одну из высших политических должностей, большинство из которых были годичными; иногда за этим следовала служба за пределами Италии, а затем до конца жизни – пребывание в сенате. Оптиматов среди сенаторов насчитывалось больше, чем популяров.
Цезарь не был оптиматом. Совсем даже наоборот – он был величайшим популистом Рима, собравшим новую и обширную коалицию, которая пришла к власти благодаря поддержке со стороны народа и решимости легионеров.
Римляне называли свою политическую систему res publica (с лат. – «общественное дело»). И в этом смысле оптиматов крайне беспокоил вопрос: останется ли Рим Республикой – с Цезарем во главе?
Если кто и говорил от лица Республики в 45 г., то это был Марк Туллий Цицерон. Говорил, впрочем, вполголоса: немногие решались публично выступать против диктатора. Бывший консул и лидер оптиматов поддерживал Помпея в гражданской войне в 49 г., но затем помирился с Цезарем. К своим шестидесяти годам великий оратор оставил политическую жизнь и полностью посвятил себя философии. С античного бюста на нас взирает энергичный мужчина с орлиным носом и массивным подбородком; впрочем, лицо его тронуто морщинами, голова облысела: мы видим приметы старости.
Цицерон не доверял диктатору. Он за глаза называл того царем[48] и считал нелепостью оптимизм Брута в отношении Цезаря и оптиматов.
На вести от Брута о якобы республиканских намерениях диктатора Цицерон отвечал, что новоявленному желающему присоединиться к оптиматам придется ради этого повеситься[49] – столь немногие из оптиматов выжили после резни в гражданскую войну. Брут был одним из них, а может быть, Цицерон считал его таковым, во всяком случае политик огорчил великого оратора: Цицерон посчитал, что Брут служит Цезарю из корыстных интересов[50], [51].
Но одно дело выражать скепсис в отношении Цезаря, если находишься на расстоянии нескольких сотен миль от него. Совсем другое – говорить с ним лицом к лицу в одной комнате, как приходилось Бруту. Цицерон это хорошо понимал, а потому сыпал ругательствами только за спиной диктатора и всячески славословил его при всем честном народе. Цезарь и сам был одним из наиболее влиятельных римских ораторов, притом чрезвычайно харизматичным. Цицерон писал, что тот «говорит по-латыни едва ли не чище всех других ораторов»,[52] на что Цезарь вежливо отвечал, что считает Цицерона «первооткрывателем всех богатств красноречия, столь много послужившего во славу и величию римского народа».[53] Он даже пошел еще дальше, сказав о Цицероне, что «настолько расширить границы римской образованности – дело куда более славное, чем расширить границы империи».[54] Впрочем, о политических успехах Цицерона Цезарь едва ли выражался с такой же теплотой, но с этими успехами приходилось считаться.
Ряд философских текстов Цицерона, относящихся к 46–44 гг., содержат замечательное описание республиканских идеалов. Цицерон оплакивал Республику, понимая, что она может не выжить, если устоится нынешний режим. Да и сами римляне были довольно практичным народом: республиканские идеалы, казалось, уходили в прошлое. В письме 46 г. Цицерон писал об «утрате» свободы: Республика лежит в руинах и управляется силой, а не законом.[55] Однако позднее в том же году он сообщал другу, что его обнадеживают намерения диктатора установить в Риме своего рода конституционную систему.[56] В целом Цицерон с симпатией относился к Бруту, пусть тот и любезничал с Цезарем. «Но что делать ему?» – вопрошал Цицерон.[57]
Так или иначе, Цицерон признавал талант Брута и его выдающееся положение. В трактате «Брут, или О знаменитых ораторах» можно найти самый щедрый комплимент, которым Цицерон мог одарить политика: оказалось, на ранних этапах карьеры Брут был так успешен, что мог стать великим оратором на форуме. Иными словами, Брут мог бы быть похож на Цицерона в его лучшие годы. Это преувеличение попало в текст, несмотря на сомнения автора в ораторских способностях Брута. Что касается скромных ораторских успехов последнего, причина их проста: близость к Цезарю пагубно влияла на свободу слова. Подхалимство вытесняло откровенность; так, в одной из речей 46 г. Цицерон громко говорил о «бессмертной славе» диктатора, которой тот достиг в силу своей «внушенной богами доблести».[58] Позже великий оратор писал другу, что этот день показался ему таким прекрасным, будто он застал возрождение Республики.[59]
Однако в обновленном Риме сложно было оставаться оптимистом. Цицерон роптал и мрачно вспоминал греческую историю, богатую примерами того, как мудрые люди терпели regnum и rex (regnum – «царская власть», rex – «царь»).[60] В Риме эти слова были бранными. В сознании римлян монархия стала близка к произволу, тирании и порабощению.[61] Единоличный правитель являлся врагом свободного конституционного государства.
Предки Брута были известны тем, что когда-то давно изгнали последнего царя из Рима. Но благородный потомок тираноборцев не оказывал никакого противостояния Цезарю, даже наоборот: казалось, верил в его болтовню. На то, по крайней мере, жаловался Цицерон, которому следовало бы давно уже понять – Брут верил только в собственную выгоду.[62] В моменты серьезных перемен он демонстрировал удивительную гибкость. Возможно, истоки его непостоянства обнаружатся в детстве.
Мать Брута Сервилия была одной из самых влиятельных женщин в Риме – умной, привлекательной и тщеславной особой. Она происходила из влиятельного патрицианского рода. Ее семья имела хорошие связи; впоследствии Сервилия положила много сил на их укрепление и приобретение новых. Но никого не было для нее в жизни важнее двух мужчин: сына и любовника.
В 77 г. Брут потерял отца; мальчику исполнилось восемь лет. Его отца тоже звали Марк Юний Брут; он был одним из предводителей мятежа, подавленного Помпеем. После длительной осады отец Брута сдался на милость победителя, но затем его вероломно убили. Либо Помпей самолично отдал жестокий приказ, либо он не сделал ничего, чтобы предотвратить убийство. Так или иначе, родственники убитого ненавидели и презирали полководца.
Воспитание ребенка легло на плечи Сервилии. Римлянки выходили замуж очень молодыми, и Сервилия родила Брута (около 85 г.), будучи совсем юной. Овдовев в двадцать с небольшим, она вышла замуж за другого солидного политика, но уже не по любви.
Эта женщина умела привлекать властных мужчин, но свои симпатии приберегла для самого могущественного из них – Цезаря. По словам историка Светония, «больше всех остальных любил он [Цезарь] мать Брута, Сервилию: еще в свое первое консульство он купил для нее жемчужное украшение, стоившее шесть миллионов».[63] Эта сумма приблизительно в семь тысяч раз превышала годовое жалованье одного легионера, что в современных условиях составляет несколько сотен миллионов долларов.[64]
Сервилия была доверенным лицом Цезаря, его глазами и ушами в Риме во время военных походов, а иногда и переговорщиком в деликатных политических вопросах. Позже диктатор переключился на другой роман, но Сервилия по-прежнему мастерски вмешивалась в крупные политические дела и принимала в них активное участие. Она также старательно поддерживала связи с богатыми и влиятельными людьми.[65]
Как и многие влиятельные женщины, которыми была богата та эпоха, Сервилия оказывалась важным действующим лицом политического закулисья. Эта «благоразумнейшая и заботливейшая женщина»,[66] как ее описывал Цицерон, порой прямо влияла на законодательные решения, организовывая у себя дома собрания с ищущими ее совета государственными мужами.[67] Все считали такое положение дел вполне приемлемым.
Однако главной ее заботой были дети. Она выдала трех дочерей замуж за перспективных политиков. Как писал Цицерон уже взрослому Бруту, все помыслы матери были «обращены» к сыну и «поглощены» им,[68] – и так с самого детства. Сервилия бросала все силы на построение карьеры сына, начиная с того, что он был усыновлен ее семьей[69]. Образцом для подражания молодой Брут выбрал своего дядю (сводного брата матери) Катона – заклятого врага Цезаря.
Казалось, Брут полжизни оправдывал суровые ожидания дяди, а вторую половину жизни равнялся на них. В 46 г. – за год до того, как Брут встречал Цезаря в Медиолане, – Катон погиб. Чувствовалось, однако, что призрак его как будто где-то рядом – неодобрительно взирал на Рим и беспокоил сердце Брута. Бездыханный дядя говорил со своим подопечным громче, чем при жизни.
Катон был весьма своеобразным человеком: талантливым чудаком, красноречивым оратором и патриотом. Он принадлежал к высшему классу и смотрел на народ свысока, но при этом отстаивал свободу слова, нормы конституции, гражданский долг и гражданскую службу, прозрачное управление, идеалы просвещения и общественные интересы.
Как и Цезарь, Катон впечатлял современников возвышенностью целей и умением убеждать. Но в отличие от диктатора он был аскетом. Катон следовал философии стоиков и выказывал презрение к роскоши: в частности, путешествовал пешком, а не в носилках, как прочие люди его социального слоя. Мог босиком пройтись по римской мостовой. Его портретный бюст показывает нам человека, серьезно и задумчиво глядящего вдаль.[70]
Катон верил в Республику – суровую, добродетельную и свободную. Республиканское правительство должно обращаться за советом в сенат, где все вопросы открыто обсуждаются самыми благородными, мудрыми и опытными римлянами.
Он полагал, что Цезарь заботится только о власти и славе, что ради своей карьеры диктатор уничтожит Республику. Как-то в гневе Катон назвал Цезаря «пьяницей», хотя в действительности прекрасно понимал, что к чему. «Цезарь один из всех берется за государственный переворот трезвым», – скажет он чуть позже.[71] Постоянные нападки на Цезаря однажды обернулись против самого Катона, заставив его покраснеть в сенате. Во время напряженного обсуждения Цезарю передали письмо. Заподозрив заговор, Катон потребовал прочитать письмо вслух – и тут оказалось, что это любовная записка от его сводной сестры Сервилии[72], [73].
Брут разделял неприязнь Катона к любому человеку, который монополизировал политическую власть. Они оба считали, что свобода требует разделения власти. Предком Брута, как и его дальнего родственника Децима, был легендарный основатель Республики, изгнавший в 509 г. последнего царя, а его предком со стороны матери считался Гай Сервилий Агала, убивший потенциального тирана в 439 г. Чтобы заявить о своем происхождении, Брут изобразил семейное древо в своем кабинете (tablinum), в дополнение к восковым маскам предков, которые бережно хранились в каждом знатном доме.
В отличие от Децима или чуждого интеллектуализму Антония, Брут разделял страсть своего дяди к философии, так же как, вероятно, и презрение к любовнику Сервилии – Цезарю. Едва ли Брута не задевали слухи о том, что он был внебрачным сыном Цезаря. Это вряд ли соответствовало действительности, ведь в год рождения Брута (85 г.) его «отцу» было только пятнадцать лет. Но по иронии судьбы эти слухи были очень полезны молодому политику в плане карьерного продвижения, даже если его мучила мысль о незаконнорожденности.
Бруту, таким образом, приходилось лавировать между Катоном и Сервилией. Это обстоятельство развило в молодом человеке не только склонность к компромиссам, но и – как выяснилось впоследствии – способность к предательству.
Между тем молодой Брут успешно выстраивал карьеру. В 53 г. он воспользовался своим постом квестора, чтобы ссудить жителей одного из городов на Кипре деньгами под непомерно высокие 48 % годовых. А когда должники отказались платить, вооруженные всадники по приказу Брута держали взаперти членов городского совета, пока пятеро из них не умерли от голода[74]. Цицерон был шокирован этими известиями.
Через четыре года, в 49 г., началась гражданская война. Катон возглавил твердолобых консерваторов, считавших, что Цезарь представляет настолько серьезную угрозу для Республики, что ни о каких компромиссах с ним не может быть и речи. Следуя за Катоном и его республиканскими идеалами, Брут присоединился к Помпею, хотя по-прежнему обвинял его в смерти отца. В ходе дальнейших военных действий, в 48 г., Брут участвовал в великой битве при Фарсале – против Цезаря. После поражения Помпею удалось бежать. Бруту в каком-то смысле тоже: он ускользнул из осажденного лагеря и пробрался через болота в соседний город, как сообщает один из исторических источников. Там он написал Цезарю письмо.
Цезарь провозгласил политику милосердия, и Бруту, вероятно, было об этом известно. Поверженные враги получали помилование – ошеломляющие перемены, если сравнивать с правлением предыдущего диктатора, Луция Корнелия Суллы. При его суровом правлении (82–80 гг.) врагов казнили, а их имущество конфисковывали. Цезарь демонстрировал, что он не Сулла и теперь всё будет иначе. Так вот, Брут желал не только помилования. Он хотел жить в достатке и процветании – и всё это получил.
Некоторое время циркулировали слухи, что при Фарсале Цезарь приказал щадить Брута – в качестве одолжения Сервилии.[75] Но Цезарь никогда не позволял себе сентиментальности, а потому если тут и была доля правды, то наверняка имели место политические мотивы. Во-первых, влияние Сервилии действительно было достаточно велико: она могла стать либо очень выгодным другом, либо крайне опасным врагом. Во-вторых, предполагается, что Цезарь знал о сплетнях, согласно которым Брут – его бастард,[76] и хотел избежать даже тени подозрения в том, что он способен на убийство собственного чада.
Важную роль имело и мнение самого Цезаря об этом человеке. Несколько лет спустя один из его близких друзей рассказывал Цицерону, что часто слышал от него такую характеристику Брута: «Очень важно, чего он хочет, но чего бы он ни хотел, хочет он сильно».[77] Цезарь видел в нем человека полезного и целеустремленного – и в то же время такого, которого трудно связать обещанием.
Главная ценность Брута, с точки зрения Цезаря, состояла в ином: этот молодой человек был символом. Племянник Катона пользовался популярностью в Риме: широко известна была его честность, – и вместе с тем Брут должен был стать первым римским аристократом, перешедшим на сторону Цезаря[78]. Может быть, сам Брут считал, будто сделал всё что мог в сражении при Фарсале, а теперь, с победой Цезаря, наступило время принять новый порядок вещей: всё же он не был фанатичным консерватором.