Совершенно очевидно, что здесь напрашивается аналогия с неоднократными заграничными путешествиями Петра I: в Германию, Голландию, Англию и Австрию – во время Великого посольства 1697–1698 гг., и в Голландию и Францию – в 1717 г. Оправдывается аналогия прежде всего манерой поведения Петра I во время этих путешествий – его постоянным стремлением умалиться (в первом путешествии он вообще присутствовал в посольстве инкогнито – под именем урядника Петра Михайлова, а во втором, хотя уже и не скрывал своего имени и достоинства, но тоже поражал европейцев равнодушием к роскоши и церемониалу). С другой стороны, бросается в глаза нарушение последовательности путешествий в их пушкинской интерпретации, так как в сказке первый полёт (комара) соотнесен адресно с Поварихой, второй полёт (мухи) – с Ткачихой, и третий (шмеля) – с Бабарихой. Но допустим, что у сказки – свои законы жанра, не совместимые с буквализмом исторической хронологии. Да и глубинная суть исторических событий едва ли может быть адекватно отражена протокольной формой их описания. Поэтому попробуем сосредоточить внимание не на внешней канве нашей аналогии, а на её глубинной сути.
Суть же эта должна, по-видимому, заключаться в том, что каждый из оппонентов Гвидона реагирует на весть о «чудном острове» в полном соответствии со своей специфической ролью в политическом раскладе Европы начала XVIII в. Как говорится, «у кого что болит, тот о том и говорит». Что «болит», скажем, у Поварихи-Франции? Известно, что самым актуальным вопросом для этого королевства в начале XVIII в. был финансовый: экономика страны, ожившая после недавнего глубокого кризиса под воздействием только что проведённой денежной реформы, переживала так называемое «экономическое чудо». Правда, оно длилось недолго: уже в 1720 г. страна, злоупотребившая эмиссией бумажных денег, снова вошла в полосу жестокого кризиса. Но в 1717 г., когда её посетил Пётр I, до этого было ещё далеко; расплатившаяся с внешним долгом Франция чувствовала себя «на коне» и даже считала себя вправе «учить жить» других. Есть данные, что именно в бытность Петра во Франции ему был представлен проект «поголовщины» с простого народа и «десятины» (подоходного налога) с высших классов. «Все эти советы были приняты русским правительством. Петр с весны 1717 г. усвоил себе идею “поголовщины”»26.
Но ведь и образ белки, грызущей чудесные орешки («Всё скорлупки золотые, Ядра – чистый изумруд») и тем самым приносящей «князю прибыль», обнаруживает слишком уж явное отношение к финансово-экономической проблематике. Поэтому заявление Поварихи, что настоящим чудом следует считать не какой-то там новый город на никому не ведомом острове, а лишь волшебную белку, способную приносить её владельцу сказочный доход, в переводе на обычный язык должно быть понято так: «Подумаешь, русская крепость в каком-то там глухом углу Балтики! Разве можно серьёзно воспринимать случайный военный успех варварской, абсолютно безграмотной в вопросах современной финансовой политики страны, не знающей, чем и как обеспечивается реальное могущество государства? Вот когда она научится чему-нибудь в этой сфере хозяйствования – тогда и мы признаем её успехи за чудо».
Ответом Гвидона на вызов Поварихи явилась, как мы знаем, кардинальная перестройка налоговой системы страны. «Новый оклад подушной (и оброчной) подати с огромным излишком заменил все старые оклады прямых податей – табельных, погодных и запросных. Все они вместе составляли около 1,8 миллиона рублей, тогда как подушная (и оброчная) подать давала 4,6 миллиона; общий же итог государственных доходов по окладу поднялся с 6 до 8,5 миллионов. Почти теми же цифрами выражалось и увеличение текущих годичных поступлений. Такая прибавка к старым доходам развязала руки правительству для более правильного обеспечения главных государственных расходов»27.
Доказательством того, что речь в данном случае идёт именно о налоговой реформе Петра I, служат слова напеваемой белкой песенки: «Во саду ли, в огороде». Но правильное понимание скрытого смысла этих слов невозможно без знания истории налогообложения на Руси, а также без знания связанной с этой историей терминологии. Дело в том, что изначально прямая подать на Руси платилась с пахотной земли. Но для облегчения платежей тяглецы нередко сокращали запашку; поэтому в XVII в. подать стали брать со «двора» (то есть с податной единицы, означающей «хозяйство»), почему она и стала называться «подворной». Однако и здесь обнаружилась лазейка для сокращения платежей путем сведения в один «двор» нескольких хозяйств (с такой ситуацией столкнулся во время шведской войны Петр I, когда перепись населения показала сокращение количества дворов при увеличении количества тяглецов). Для борьбы со злоупотреблениями и была предпринята замена «подворной» подати на «подушную» («поголовную»), – по образцу и рекомендациям более «продвинутых» в этом отношении западноевропейских стран. Это – первое, что нужно знать: как бы ни менялось историческое название основной государственной подати на Руси и как бы превратно ни толковался иными специалистами её смысл, она всегда оставалась по своей сути не чем иным, как податью на обрабатываемую землю – на «пашню».
Второе, что нужно знать: место под «двор», то есть под пашенное хозяйство, называлось «усад» («усада», «усадьба», «усадище», «усадбище») и отводилось только несущим государственное тягло; нетяглым людям, каковыми были холопы, «усад» не полагался («Бестягольным усаду не дается»28). Тяглец, то есть крестьянин на полном усаде и тягле, назывался «садак», а тот, кто «сажал» его на землю, селил на ней – «садчик»29. Таким образом, корневой смысл всей этой группы родственных слов нужно связывать не с идеей «сада» как участка с плодовыми деревьями и кустами, а с идеей «сажания» на данный участок земли того, кто должен в дальнейшем его обрабатывать.
Третье, что нужно знать: под «огород» обычно отводился тот минимум земли, который не имел значения «пахотного» и который мог поэтому использоваться под участок для выращивания овощей. Бестягольные холопы могли владеть только лишь такими участками земли.
Наконец, четвёртое: главным юридическим следствием проведённой Петром I замены подворной подати на подушную явилось уравнивание в правах тяглых крестьян, которые обрабатывали «усад», и нетяглых холопов, обрабатывавших «огород», что выразимо формулой: независимо от того, усад у тебя или огород, ты теперь обязан заплатить установленный размер новой подати.
Эта-то формула и могла послужить А. С. Пушкину поводом для иносказательного выражения сути петровской налоговой реформы словами известной народной песни: «Во саду ли, в огороде». Неизвестно, был он знаком или нет с документами петровской Руси, проливающими свет на юридическую разницу между «пашней» («усадом») и «огородом». Но народную лексику, связанную с правилами землепользования и с вытекающим из них различием в социальном положении землепользователей, он, вне всякого сомнения, знал (как знали её и другие поэты, младшие современники Пушкина30). Кроме того, ему могло быть известно встречающееся в русском фольклоре противопоставление «садового» персонажа «огородному» как имущего – неимущему31. А уж языкового чутья и умения играть словами А. С. Пушкину было не занимать.
Глава 5
Хрустальный дом
Если принять во внимание, что «дьяк» – это древнерусское терминологическое обозначение государственного чиновника, то едва ли придется усомниться, о каком «доме» здесь идет речь. Финансовая реформа, предполагавшая перестройку всего правительственного аппарата, вызвала к жизни, в частности, появление такого небывалого прежде на Руси государственного учреждения, как Сенат с двенадцатью коллегиями. Насколько прочно было связано его возникновение с экономической ситуацией в стране, показывает уже тот факт, что за месяц до учреждения Сената (указом 22 февраля 1711 г.) вышло повеление о сличении государственных доходов с расходами. Кстати, сразу же выявился дефицит, почему в указе 2 марта об окончательном учреждении Сената было сказано: «Смотреть во всём государстве расходов, и ненужные, а особливо напрасные, отставить. Денег как можно собирать, понеже деньги суть артерии войны…»32. Всё это становилось отныне прямой функцией Сената, задуманного Петром как учреждение, осуществляющее высший надзор за расходами, заботу об умножении доходов, об улучшении качества казенных товаров, о векселях и торговле и т. д.
Конечно, одними экономическими соображениями замыслы Петра в отношении этого органа управления не исчерпывались; известно, в частности, что он надеялся сделать Сенат верховным истолкователем и проводником государственной идеи, руководителем политического сознания народа33. Но всё же экономические соображения были, в силу остроты финансовых проблем, наиболее насущными.
Между прочим, у Пушкина не случайно сказано, что хрустальный дом для белочки был выстроен потом. Самый первый Сенат размещался, как известно, в здании перестроенного казенного приказа в Москве, изредка выезжая по требованию Петра в Петербург и Нарву, а окончательное перемещение его в столицу состоялось лишь в конце 1713 г. Здесь он довольно долго не имел постоянной прописки; сначала ему был отведён деревянный дом в Петропавловской крепости (на этом месте сегодня стоит Петропавловский собор), а затем, в 1714 г., – мазанковое здание, известное под названием «коллегии», на Троицкой площади. В 1722 (или в 1724) г. был заложен фундамент нового дома для 12 коллегий «с аудиенциею и сенатом» на Васильевском острове (нынешнее здание университета, где до сих пор сохраняется Петровский зал). Но в этом здании заседания Сената начались лишь в 1732 г., а незадолго до того, по указу Петра II от 1727 г., он переместился на время с Троицкой площади в конфискованные дома Меньшикова и некоторых других опальных сановников на Васильевском острове. Однако здание 12 коллегий не было единственной резиденцией Сената: еще при Анне и Елизавете он занимал, помимо этого здания, временную «квартиру» на Адмиралтейской стороне. С 1763 г. временная прописка становится постоянной – во дворце Бестужева, который был взят указом Петра III «под сенат». Здесь правительство располагалось до 1829 г., то есть до высочайшего утверждения проекта К. Росси (по этому проекту были созданы нынешние здания Сената и Синода). Тем не менее основной резиденцией Сената продолжало оставаться заложенное еще при Петре I здание 12 коллегий на Васильевском острове. В 1806 г. здесь размещался архив сената, а в 1819 году продолжали работать восемь из двенадцати коллегий. Лишь в 1835 г. здание перешло в ведение университета. Но с 1829 по 1835 г. оно, в связи с архитектурными работами Росси на Адмиралтейской стороне, было единственным адресом Сената.
Интересная деталь: открытая аркада вдоль фасада этого здания была остеклена – по одним данным, при Екатерине II, а по другим – при Николае I. Не это ли, необычное для того времени, архитектурное решение дало повод Пушкину назвать «дом для белки» хрустальным? А может быть, здесь нашел свое первое олитературенное воплощение известный фольклорный штамп, наделенный новым уже смыслом «символа прогресса» (см., например, высказывания русских писателей XIX в. о Всемирной лондонской промышленной выставке, социально-утопические фантазии Н. Г. Чернышевского и т. п.). Хотя, скорее всего, речь идёт об указе Петра от 1715 г., согласно которому в Петербурге были заведены хрустальная и стеклянная фабрика34. Как символ новых российских технологий это заведение вполне могло вдохновить творческое воображение Пушкина на создание образа «хрустального дома».
Глава 6
Белка под ёлкой
Должен признаться, что ни один образ «Сказки о царе Салтане» не заставил меня промучиться над его разгадкой так, как образ «белки под ёлкой». Причём вовсе не потому, что здесь ничего нельзя было просто придумать. Как раз наоборот: всевозможные остроумные интерпретации смысла этого образа напрашивались в огромном количестве уже лишь потому, что и «белка», и «ель» входили в широко распространенную в XVIII в. международную систему условных обозначений. Они были включены в «Каталог эмблем и символов», переведённый в начале века с амстердамского издания на русский язык и напечатанный в 1719 г. в Санкт-Петербурге. В этой богато иллюстрированной черно-белыми гравюрами книге напротив изображения грызущей орех белки стоит надпись «Внутри сокрыто. Без труда не получишь», а напротив изображения ели с шишками – «Всегда есть созрелый плод».
Проблема, однако, заключалась не в том, чтобы вчитать в сказку ту или иную правдоподобную её интерпретацию, а, наоборот, в том, чтобы доказательно вычитать из неё её собственную (точнее – пушкинскую) скрытую мысль. Но вторая цель заведомо переставала быть достижимой на пути отвлеченно головной «игры в символы», никак не связанные друг с другом. Интуиция подсказывала мне, что поверхностными аналогиями (вроде той, что усматривает в грызущей орех белке символ взятия крепости Нотебург-Орешек) здесь не обойтись. Похоже было, что и «белка», и «ель» использовались Пушкиным лишь как исходные буквы алфавита для создания какого-то иного, наделённого гораздо более содержательным смыслом, текста.
К этому тексту нужно было найти ключ. И прежде всего на ум пришёл, конечно же, соблазн понять «белку» – этого хлопотливого и запасливого зверька – как символ модной во времена Петра I теории «меркантилизма», или «национальной экономики». Данная теория включала в себя, во-первых, требование развития в стране собственной крупной промышленности и поиска внешних рынков для сбыта её продукции, а во-вторых, запрет на экспорт сырья и на импорт тех иностранных промышленных товаров, которые можно было произвести в своей стране35. Но тут я, к своему большому удивлению, обнаружил, что и в системе русских народных воззрений (в пословицах и поговорках), и в литературе XVIII в. (в баснях о животных) настойчиво проводится точка зрения на белку не как на олицетворение трудолюбия и бережливости, а как на символ бессмысленной суетливости («Работает, что белка в колесе, суетливо и без пользы»).
Загадочной оказалась и «ель»; здесь тупиковых направлений мысли оказалось особенно много. Казалось бы, слова сказки «Ель растёт перед дворцом, А под ней хрустальный дом» позволяли увидеть в этом вечнозелёном дереве либо какую-то всем хорошо известную городскую дендропримечательность того времени, либо её имитацию, вроде пирамидального («елеобразного») триумфального сооружения, стоявшего при Петре I на Троицкой площади перед зданием первого Сената («коллегий»). Но, согласно черновому варианту того же места сказки, дом находился не под елью, а над ней. А это выводило уже на совершенно иные круги ассоциаций.
Какие только версии я ни «прокручивал»: изучал язык аллегорий XVIII в. по соответствующим описаниям фейерверков и иллюминаций, а также по сюжетам барельефов, украшавших залу общего собрания Правительствующего Сената в XVIII в.; прослеживал топонимику раннего Петербурга по доступным мне изданиям первоисточников и т. п. Когда уже начала исчезать последняя надежда на разрешение загадки, я обратил внимание на следующие строки сказки: «Белка в нём (то есть в доме. – С. Г.) живет ручная» и «Князю – прибыль, белке – честь». Не шла ли тут речь о конкретном лице? Я погрузился в изучение дворянских гербов того времени, надеясь отыскать в каком-либо из них изображение белки или ели. И Бог знает, сколько бы я этим занимался, если бы меня не осенила ещё одна догадка: не имеет ли здесь место игра слов, построенная на ассоциации с именем искомого лица? А если так, то не является ли этим искомым лицом Генрих фон Фик, уроженец Гамбурга, один из видных сотрудников Петра I, поступивший на русскую службу в 1715 г.? В. О. Ключевский пишет о Фике, что он подвернулся Петру под руку как раз в тот момент, когда перестройка органов управления в связи с нехваткой финансов стала сверхактуальной, и что Фик принял в этой перестройке самое деятельное участие (считаясь специалистом по лучшим в ту пору во всей Европе шведским коллегиям, он даже был командирован в Швецию для изучения их работы на месте). Между прочим, Фику принадлежала идея о завершении коллегиальной реформы созданием стоявшего над Сенатом Высокого тайного совета, каковой, под названием Верховного, и был после смерти Петра I создан Екатериной I. Анна Иоанновна уничтожила этот совет, а Фика разжаловала и сослала. Но при Елизавете Фик был возвращен из ссылки и умер в 1750 г. в чести.