Но что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище, мучительный позор! И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором. Поистине, человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он – это море, где может потонуть ваше великое презрение. Всё живое есть нечто повинующееся; тому повелевают, кто не может повиноваться себе, – таково семейство всего ныне живущего15. Я же учу вас повиноваться себе! Братья, довольно быть вялыми струнами! Натянем себя на пеньки мести к невежеству!
Но толпа как разношёрстное сообщество людей из страты беспомощных, была не в состоянии удержать в голове больше одной мысли сразу, и уж тем более их ниагарские каскады. А так как нет яростнее ненависти к более умному, чем ты сам, то терпение тех, кто заполнил базарную площадь, начало иссякать и перерождаться в агрессивность.
Заратуштра видел, что многие из стоящих по отдельности способны вместить в мир своего разума его идеи, но сбитые в одно целое люди всегда нивелируются под общий, усреднённый знаменатель из уровней интеллекта – примерно так же, как и «сознание» термитов образует единую ауру места их тесного скопления. И ещё он знал, что идеи определённого направления обыкновенно воспринимаются только людьми, которые сами принадлежат к этому направлению, предрасположены своей природой к нему. Следовательно, прежде чем выйти к толпе с новыми идеями, их нужно сначала посеять среди немногих, но очень пассионарных немногих, которые станут затравками для генерации средь беспомощной страты и таксона троечников общества этих идей.
Этих первых сподвижников в разных народах может оказаться достаточно разным числом. Их, первых немногих, может быть четыре, столько, сколько существует храмов аватар Верховной богини Макоши, или двенадцать, как у далёких братьев Двуречья – по количеству воплощений владыки Анну; или трое, как в верованиях южных ариев, или, наконец, семь – столько, сколько существует членов коллегии Ахура-Мазды в пока разрозненных верованиях этого народа.
Определение числа – это вопрос о числе стен гнева против тех, кто в верованиях людей всегда встаёт стеною перед идущими первыми, – родомыслами. А так как у каждого народа – свои понятия о Добре и Зле, свои представления о числе водителей Зла, то и число первых идущих на штурм его цитаделей в каждом народе разным числом отражается. А равность чисел предводителей Добра и предводителей Зла в верованиях каждого народа проистекает от благородства людей: битва только тогда честна, когда глаз к глазу, но не рой глаз к глазу.
Эти первые подвижники Добра необходимы как затравки чистейшей пробы, на которые, как из расплава руды, будут при остывании откристаллизовываться сознание и разум все большего и большего числа обращённых, принимая структуру исходной, кристально чистой затравки16. И только тогда, когда при усреднении коллективного разума толпы примет участие значительное число новых, прошедших чистилище здравым смыслом людей, когда усреднённый знаменатель предрасположенности к самостоятельному мышлению, знаменатель силы коллективного разума станет осязаем трибуном от идей Добра, только тогда ему может способствовать успех. В противном случае, ввергнуть в неистовство любое человеческое скопище может и альфа-самец стаи обезьян в обличье человека, и даже не совсем человека; и то, что подобные «самцы», затем становящиеся обычно жестокими тиранами, внешне производят впечатление людей недалёких, взявших в кредит у обезьян низкие лбы, – есть требование их профессии: человечество, то человечество, которое было перед Заратуштрой, в массе своей было не способно ни понять сложную или неоднозначную мысль, ни запомнить её; и поэтому признавало лидера по подобию, только лишь по подобию толпы.
Обратившись к народу, Спитама надеялся, что вокруг его учеников уже образовались носители ростков сверхчеловека, и он будет понят. Но он был ещё молод, и он ошибся. Он был пока только буйным пристяжным в тройке летящих коней, но не коренным, тем, что всегда знает Путь. Ибо лишь в старости уничтожаются заботы о будущем, освобождая тем разум для встреч с прошлым и его осмысления.
Меж тем из толпы раздался меланхоличный голос стражника, подхваченный всеобщим гоготом: «Мы уже довольно наслышались о плясуне; пусть нам покажут его! Околоканатный «караул» устал!» А канатный плясун, подумав, что эти слова относятся к нему, принялся за своё дело.
*
И так думал Заратуштра:
«Вот стоят они, вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей. Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они слушать глазами?
Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду… О горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды; приближается время самого презренного человека, который не сможет презирать даже самого себя.
Они думают, что холоден я и что говорю я со смехом ужасные шутки. И вот они смотрят на меня и смеются, а, смеясь, они ещё и ненавидят меня. Лёд в смехе их; очевидно, я слишком часто слушал зов ручейков и шелест листв дерев…
И вот! Я не верю своим глазам! Желая увидеть их души, непрестанно смотрю, откупориваю сосуды их тел и наконец вижу: это – бал! Я на балу у неправдоподобных!
Вот этот в толпе – ухо! Ухо величиною с человека! Смотрю ещё пристальнее: и действительно, за ухом двигается ещё нечто, до жалости маленькое, убогое и слабое, сотрясаемое смехом. И поистине, чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком стебле – и этим стеблем был человек! Вооружась лупой, можно было даже разглядеть маленькое завистливое личико, а также отёчную душонку, которая качалась на стебле этом. Народ же утверждал, что большое ухо не только человек, но даже великий человек, гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих людях, – и я остаюсь при убеждении, что это – калека наизнанку: у него всего слишком мало и только одного чего-нибудь слишком много. Но много не означает безмерно, как безмерен бог. Этот же судит обо всём! Но, и с ещё более умным видом, рассуждая о немногом, как он может судить о нём, если не знает, какое место это немногое занимает во всём, не зная ничего обо всём, о безмерности?
Или вот – иной, у которого нет головы, а глаза таращатся из области желудка; их взгляд уже давно заблудился в его складках, и теперь у него остался единственный выход – набить утробу до икоты, чтобы расправить стенки шлюза к кишкам и вздохнуть, найдя наконец выход.
А вот и те, чьи подёрнутые свинцовым отравлением суставы рук утеряли почти все степени свободы, кроме необходимых для того, чтобы только загребать к себе, к себе, к себе…
Какое жуткое зрелище струпьев человеческого разума, тяжелейших приступов умофобии и глупофилии! Я – среди людей, как среди обломков будущего, – того будущего, что вижу я. Нет пастуха, одно лишь стадо! Неправдоподобные! Утомлённые миром, который тем и похож на человека, что и у него есть свой зад!
Когда рога оленя поднимаются над зеленью, они кажутся засохшим деревом. Когда сердце речаря обнажено в словах, говорят, что он безумен. Они считают меня безумным!»
Услышав крик толпы, Заратуштра очнулся от своих горьких мыслей и увидел падающего к его ногам канатного плясуна.
Осёл для трупа
«Поистине, прекрасный улов был сегодня у Заратуштры. Он не поймал человека, зато труп поймал он», – разговорился Спитама сам с собой. Толпа молча отступила, а Заратуштра, взяв труп канатного плясуна себе на спину, пустился в путь. И так подумал он, через сто шагов решив передохнуть: «Вот судьба всех ослов, на спинах которых в города въезжают пророки».
Но не успел он присесть у трупа, как черноголовый людин подкрался к нему и стал шептать на ухо: «О Спитама! Слишком многие ненавидят тебя здесь. Счастье твоё, что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил, как скоморох. Счастье твоё, что ты пристал к мёртвой собаке; унизившись так, ты спас себя на сегодня. Но уходи скорее из этого города – или завтра я перепрыгну через тебя, живой через мёртвого» – Сказав это, людин исчез так же неожиданно, как и появился.
*
Провожаемый последними аккордами обвислых струн-извилин населенцев города Пёстрой коровы, ближе к вечеру он постучался в дверь одиноко стоящего дома, из стен которого донеслось:
– Кто идёт ко мне и нарушает мой скверный сон?
– Живой и мёртвый, – отвечал Заратуштра. – Дайте мне поесть и попить; днём я забыл об этом. Тот, кто кормит голодного, насыщает свою собственную душу: так говорит мудрость.
Получив хлеб и вино из костлявых рук, Заратуштра услышал причитания отшельника, поддержав затем короткий разговор:
– Здесь плохой край для голодающих – поэтому я и живу здесь. Зверь и человек приходят ко мне, отшельнику. Но позови же своего товарища поесть и попить, он устал ещё больше, чем ты.
– Мёртв мой товарищ, и было бы трудно уговорить его поесть.
– Это меня не касается. Кто стучится в мою дверь, должен принимать то, что я ему предлагаю. Ешьте и будьте здоровы!
«Спутников ищет созидающий, а не трупов, а также не стад и не верующих, но созидающих, кто пишет новые ценности на новых скрижалях. И ты, мой первый спутник, оставайся с благом! Хорошо схоронил я тебя в дупле дерева; молния скоро ударит в него…» —
Так прощался Заратуштра с канатным плясуном, со своей первой тенью. Его ждал порт.
Часть II. За Вторым морем
В Ындее
На таве, корабле индийском, плыл Заратуштра по морю целый месяц, не видя в тумане ничего. Утром, на первый день другого месяца завиделись скалы, и люди на палубе вскричали: «Олло перводигер, Олло конъкар, бизим баши мудна насинь больмышьти!17»
«Зачем они так говорят? – подумал Спитама. – Если можно сказать понятнее: «Боже, Господи, Боже, Боже вышний, царь небесный, здесь нам судил ты погибнуть!»
Капитан – эмир морей, – рассвирепев, приказав команде угнать владельцев телячьих воплей в трюм, лихо отрулил мимо похоронной процессии матёрых зубцов и, довольный собой, затянулся трубкой…
Отступала Великая ночь на Великий день, и смотрел Заратуштра на звёзды, как Волосыны да Кола в зорю вошли, а Лось главою стоял на восток.
– Скоро – конец пути, – подумал вслух Спитама.
Его наблюдательность оценил капитан:
– Ты прав, Заратуштра! Как только Плеяды и Орион входят в зорю, а Большая Медведица головою упирается на восток – жди конца дороги! Но стоишь ли ты на пути, с которого виден конец твоего пути?18
И вот первые впечатления Заратуштры.
Велик солнечный жар в Ындее, человека сожжёт! Простые люди ходят нагие, голова не покрыта, а волосы в одну косу заплетены; женщины все ходят брюхаты, а дети родятся каждый год, и детей много. Из простого народа мужчины и женщины все нагие да все чёрные. Куда ни пойди, всегда «хвост» – дивятся белому человеку.
У здешнего князя – фата на голове, а другая на бёдрах, а княгини ходят – фата через плечо перекинута, другая фата на бёдрах. А у слуг княжеских лишь одна фата на бёдрах обёрнута, да щит, да меч в руках, иные с дротиками, другие с кинжалами, а иные с саблями, а другие с луками и стрелами; да все наги, да босы, да крепки, а волосы не бреют. А простые женщины ходят – голова не покрыта, а груди голы, а мальчики и девочки нагие ходят до семи лет, срам не прикрыт.
В городе на торгу продают коней, шёлк и всякий иной товар да рабов чёрных, а другого товара тут нет; из съестного только овощи.
Земля многолюдна, да сельские люди очень бедны, а князья власть большую имеют и очень богаты. Носят их на носилках серебряных, впереди коней ведут в золотой сбруе, до двадцати коней ведут, а за ними триста всадников, да пеших пятьсот воинов, да десять трубачей, да с барабанами десять человек, да свирельников десять человек.
Расспрашивал Заратуштра их о вере, и они говорили ему: веруем в восемьдесят и четыре веры. А разных вер люди друг с другом не пьют, не едят, не женятся. Иные из них баранину, да кур, да рыбу, да яйца едят, но говядины никто не ест.
Из сильно верующих не едят вообще никакого мяса, ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же днём два раза, а ночью не едят, и ни вина, ни сыты не пьют. А с бесерменами-иноверцами не пьют, не едят. А еда у них плохая. И друг с другом не пьют, не едят; даже с женой. А едят они рис, да кхичри19 с маслом, да травы разные едят, да варят их с маслом да с молоком, а едят все правой рукой, а левою не берут ничего. Ножа и ложки не знают. А в пути, чтобы кашу варить, каждый носит котелок. А от бесермен20 отворачиваются: не посмотрел бы кто из них в котелок или на кушанье. А если посмотрит бесерменин, – ту еду не едят. А потому едят, накрывшись платком, чтобы никто не видел.
«Туда ли я приплыл? Как в этом многообразии может родиться целое? – подумал Заратуштра. – Но, быть может, как раз именно из большого множества частностей и должно образоваться нечто цельное, и от множества разнообразностей мощное?»
И тут он буквально влетел в старуху.
Женщины
– Я тебя сразу узнала, Заратуштра, – заговорила сморщенная память былой красоты. – Хорошо ли тебе сейчас?
О, конечно! Спитама блаженствовал. Чем-то приятно пахнущим старуха омывала его тело, уже изнемогшее испарять потопады. Непонятно почему, но в её жилище было прохладно; казалось, что свет заблудился и остановился в раздумье, решив передохнуть в её хижине – так мягко он стелился по полу. «Наверное, по такому ковру ступают боги», – подумал Заратуштра.
Гостя она обернула в то, что у неё было, – в кусок тонкой ткани; о своей одежде он даже и не вспомнил, решив, что она сама его найдёт.
– Ты так добра ко мне, но, честно сказать, я бы предпочёл сейчас компанию женщины чуть помоложе, хотя и опасал меня Жрец от встреч близости с вами. Похоже, это ты заворожила меня?!
– Ты получишь обретённое от ворожбы моей и ставшее в неожиданность желаемым тобой, Заратуштра! – призналась старуха. – Результат будет приятен тебе; ты впервые узнаешь, что означает истинное искусство любви, и тебе больше никогда не захочется никакой другой женщины потому, что никакая иная женщина не сможет тебе даже близко напомнить ту, что скоро предстанет пред тобою! Это – Лу, одна из наших богинь; она сейчас спускается на землю, к тебе, Заратуштра!
Тут старуха прищурилась, и задорность глаз её подожгла дотоле лишь тлеющие желания его; он почувствовал, как внутри разгорается огнище.
И так сказала затем старуха к душе Заратуштры:
– О многом уже говорил ты даже нам, женщинам, но никогда не говорил ты нам о женщине.
– О женщине надо говорить только мужчинам, – возразил Заратуштра.
– И мне также ты можешь говорить о женщине, – сказала она, – я достаточно стара, чтобы тотчас всё позабыть.
И Заратуштра внял просьбе старухи и так говорил с ней:
– Всё в женщине – загадка, и всё в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью. Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребёнок.
– Но что же женщина для мужчины? – засуетилась со своим любопытством старуха.
– Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки. Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина; всё остальное – глупость. Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он женщину; в самой сладкой женщине есть ещё горькое. Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира!