Выявленная Юмом трудность объяснения существования устойчивых связей в потоке сознания, рассмотренном отдельно, вне связи с иным, заставляет обратиться к вопросу о том, может ли сознание существовать само по себе, не следует ли искать основание устойчивости образований сознания в его отношении к тому, что существует независимо от сознания. Именно такое разрешение трудности Юма предлагает Кант. Удается ли ему на этой основе выработать подход к объяснению структурной организации опыта в целом?
§ 3. Вопрос о зависимости связей сознания от восприимчивости к иному
Согласно кантовскому «Опровержению идеализма», для того чтобы я мог сознавать свое существование как определенное во времени, необходимо наличие в восприятии чего-то постоянного, что могло бы служить фоном временных изменений. Но это постоянное как условие возможности внутреннего опыта, условие возможности представлений само не может быть лишь представлением. Действительно, в качестве условия существования внутреннего чувства с его формой – временностью – может выступать только такое постоянство, которое отлично от всего, что дается благодаря внутреннему чувству, т.е. есть нечто внешнее: «<…> определение моего существования во времени возможно только благодаря существованию действительных вещей, которые я воспринимаю [как находящиеся] вне меня»31.
Таким образом, наше сознание собственного отношения посредством внешнего чувства к чему-то постоянному вне нас столь же непосредственно, как эмпирически определенное сознание самого себя посредством внутреннего чувства. Внешнее чувство реально.
Однако обусловливающая роль внешнего чувства сводится к тому, что нам дано многообразное во времени. Постоянство, которое привносится в восприятие благодаря внешнему чувству, не играет связующей роли в самом восприятии и поэтому не может служить основанием устойчивых связей опыта. Покажем, что это действительно так.
Кант пишет о том, что непосредственное отношение к предметам познание получает благодаря созерцанию32, которое у человека имеет чувственный характер. Предметы «даются» нам посредством чувственности33. «Данные» чувственного созерцания многообразны. Таким образом, многообразие содержаний сознательного опыта имеет основанием восприимчивость субъекта.
Но если многообразные содержания представлений есть результат восприимчивости, то формы их заключаются в самой нашей способности представления34. «То в явлении, что соответствует ощущениям, я называю его материей, а то, благодаря чему многообразное в явлении может быть упорядочено определенным образом, я называю формой явления. <…> хотя материя всех явлений дана нам только a posteriori, форма их целиком должна для них находиться готовой в душе a priori и потому может рассматриваться отдельно от всякого ощущения»35.
Почему Кант отделяет многообразные содержания опыта от их связей, утверждая, что содержания и формы опыта появляются в сознании различными путями, посредством различных познавательных способностей? Именно связи опыта, а не его элементы определяют наше знание о вещах, и если бы формы, которыми определяется связь опыта, сами происходили из опыта, то наши суждения не имели бы строгой всеобщности и необходимости36.
Даже если бы наша восприимчивость давала нам некоторые связи представлений, они не могли бы быть признаны знанием, поскольку не было бы никакой гарантии того, что эти связи сообразуются со связями, присущими самим воспринимаемым вещам.
Таким образом, результаты восприимчивости лишены каких-либо связей и представляют собой лишь неоформленное многообразное, материю явлений (ощущения).
Соответствие нашего знания о связях предметов реальным их связям, по Канту, возможно лишь в том случае, если данность предметов определяется нашей способностью связывать представления:
«<…> связь (conjunctio) многообразного вообще никогда не может быть воспринята нами через чувства и, следовательно, не может также содержаться в чистой форме чувственного созерцания, ведь она есть стихийный акт способности представления, а так как эту способность в отличие от чувственности надо называть рассудком, то всякая связь – сознаем ли мы ее или нет, будет ли она связью многообразного в созерцании или в различных понятиях и будет ли созерцание чувственным или нечувственным – есть действие рассудка, которое мы обозначаем общим названием синтеза, чтобы этим также отметить, что мы ничего не можем представить себе связанным в объекте, чего прежде не связали сами»37.
Заметим, что, по Канту, способность воображения исходно «имеет дело» с многообразным содержанием, лишенным связей, следовательно, это многообразное некоторым образом дано субъекту еще до синтеза. Синтез, осуществляемый трансцендентальным воображением, был бы невозможен, если бы не было того, что подлежит синтезу. Мы не осознаем данность многообразного в ее чистом виде – такой, какова она есть вне форм чувственности, – но это не значит, что эта данность вовсе не существует. Неоформленное чувственное многообразие мыслимо как данность особого рода: ее нельзя «наблюдать», но вовсе не потому, что она отсутствует для нас, а потому, что наблюдение предполагает выявление свойств и отношений, т.е. оформление. Если бы многообразное не было некоторым образом дано субъекту еще до синтеза, было бы невозможно объяснить многообразие явлений, синтезируемых на основе одних и тех же априорных понятий.
Таким образом, восприимчивость полагается Кантом в качестве необходимого условия сознания, однако этого полагания недостаточно для объяснения связного характера опыта.
§ 4. Проблема условий возможности не формальных, а содержательных связей
Поскольку чувственные данные как результат внешнего восприятия не связаны, а отношение к внешним вещам устанавливается посредством чувственности, постоянство связей воспринимаемых вещей вовсе не гарантирует устойчивости и упорядоченности явлений. Каковы основания наличия постоянства и связей в самом восприятии?
Кант не считает формы чувственности, в частности, временную упорядоченность, связями и относит формирование связей многообразного к действию рассудка и воображения. Он пишет: «<…> внутреннее чувство содержит в себе лишь форму созерцания, хотя и без связи многообразного в нем, стало быть, еще не содержит в себе никакого определенного созерцания, которое становится возможным только через осознание определения внутреннего чувства при помощи трансцендентального действия воображения (синтетическое влияние рассудка на внутреннее чувство), называемого мной образным синтезом. Это мы и наблюдаем всегда в себе. Мы не можем мыслить линию, не проводя ее мысленно <…>»38.
Заметим, что формы чувственности, которым подчиняется многообразие, можно рассматривать как связи, поскольку они придают многообразию упорядоченность, создают отношения между его элементами. Однако эти формы представляют собой общие, а не особенные связи многообразного. Предметы, представляемые нами во времени и пространстве, многообразны, тогда как сами формы пространства и времени единообразны и применимы к любому чувственному содержанию.
Образный синтез осуществляется в соответствии с категориями рассудка, причем последние имеют формальный характер, поскольку осмысливаются лишь как функции единства. Содержательная сторона категорий остается за рамками объяснения и принимается как данность. «Что же касается особенностей нашего рассудка, а именно того, что он a priori осуществляет единство апперцепции только посредством категорий и только при помощи таких-то видов и такого-то числа их, то для этого обстоятельства нельзя указать никаких других оснований, так же как нельзя обосновать, почему мы имеем именно такие-то, а не иные функции суждения или почему время и пространство суть единственные формы возможного для нас созерцания»39.
Очевидно, что «сеть» категорий не может уловить все многообразие содержательных связей, присущих различным предметам. Связи, составляющие особенности предметов, определяются работой продуктивного воображения как самодеятельной способности. «Синтез вообще <…> есть исключительно действие способности воображения, слепой, хотя и необходимой, функции души; без этой функции мы совсем не имели бы знания, хотя мы и редко осознаем ее»40.
В рамках априорных форм продуктивное воображение как самодеятельная способность создает разнообразные содержательные связи, определяющие отличительные особенности предметов.
Как возможны устойчивые содержательные связи? По Канту, внешнее постоянство есть условие возможности опыта, протекающего во времени, оно создает фон для временных изменений. Допустим, что чувственные данные, полученные благодаря восприимчивости к постоянным вещам, сами обладают известным постоянством. Означает ли это, что создаваемые воображением связи этих данных также будут устойчивы? Что может ограничить излишнюю гибкость воображения, позволяющую ему создавать самые различные вариации связей одних и тех же чувственных данных при образовании из них конкретных предметов?
Но даже если бы воображение создавало устойчивые связи, это не решило бы проблемы познания мира. Присущий нам способ связывания многообразия Кант считает субъективным, определяемым спонтанностью, а не восприимчивостью. Связи многообразного содержания оказываются никоим образом не зависящими от чувственных данных, но всецело определяемыми способом их представления и способностью воображения. Однако такое понимание связей возвращает к проблеме Юма: отсутствие реальных связей многообразного означает, что все созданные воображением не формальные, но содержательные связи есть фикции.
Фикцией, не имеющей опоры в исходных данных, составляющих основу опыта, оказывается и причинная связь, если рассматривать ее как связь конкретных явлений, а не как всеобщую и необходимую их форму. Априори является определенным то, что каждое явление имеет причину, но то, что данное явление имеет именно такую, а не иную причину, априори не определено. Особенные связи образуются в результате действия способности воображения – «слепой», по словам самого Канта, функции души. Подчинение этой силы рассудку задает лишь формальные рамки синтеза, тогда как содержательные связи формируются воображением вслепую (фигурный синтез). Если принять во внимание неустойчивость, произвольность продуктов воображения, то окажется, что постоянство конкретных причинных связей остается для Канта не меньшей загадкой, чем для Д. Юма.
Поскольку наличие воспринимаемых устойчивых вещей не гарантирует существования устойчивости содержаний сознания, полагание иного и восприимчивости к нему представляется вовсе не обязательным для объяснения этой устойчивости. Устойчивость содержания должна быть присуща самому восприятию, должна иметь основание в субъективности, а не за ее пределами. Это положение служит основанием для новой, гуссерлевской, попытки абсолютизации сознания. Феноменология Э. Гуссерля стремится решить проблему деформализации связей сознательного опыта на основе понимания мира как конституированного благодаря сознанию: «<…> как постичь этот радикальнейший субъективизм, в котором субъективируется сам мир? Мировая загадка в глубочайшем и последнем смысле, загадка мира, бытие которого есть свершение субъекта [subjektive Leistung], причем очевидно, что никакой другой мир вообще не может быть мыслим, – в этом и ни в чем другом состоит юмова проблема»41.
§ 5. Феноменология: попытка деформализации связей сознания путем раскрытия их имманентности сознанию
Феноменология Гуссерля понимает сознание как единственное смыслообразующее поле, благодаря которому нам дан мир со всеми его составляющими и их связями. Она выступает с критикой идеи о присущей субъекту познания восприимчивости к тому, что существует независимо от сознания. В дальнейшем понятие восприимчивости связывается с «мифом о данных»42 – постулированием существования первичных составляющих нашего знания, которые не предполагают предшествующей им познавательной деятельности со стороны субъекта, не относятся к сфере субъективного сами по себе и лишь подлежат субъективному «оформлению». Но действительно ли понятие восприимчивости следует отнести к «мифологической», навсегда ушедшей эпохе философии? Следует ли согласиться с Гуссерлем в том, что все многообразие связей сознания не проистекает из разнообразия мира, а исходно имеет субъективный характер?
Гуссерль выступает против представления о том, что сознательный опыт есть опыт иного по отношению к сознанию и может быть оправдан только в отношении к иному. «Стремиться постигнуть универсум истинного бытия как нечто находящееся вне универсума возможного сознания, возможного познания, возможной очевидности, а оба этих универсума соотнести друг с другом чисто внешним образом с помощью жесткого закона – бессмысленно»43.
Согласно Гуссерлю, подлинная трансцендентально-феноменологическая теория познания вместо «бессмысленных заключений от некоторой подразумеваемой имманентности к некоторой подразумеваемой трансцендентности», трансцендентности каких-то якобы принципиально непознаваемых «вещей в себе», должна заниматься систематическим прояснением познавательной деятельности, всецело понятой как интенциональная деятельность. «Любой вид самого сущего, реального и идеального, становится понятным как формообразование, конституированное именно в этой деятельности трансцендентальной субъективности. Этот вид понимания есть высшая мыслимая форма рациональности»44.
Согласно Гуссерлю, ошибочной является сама постановка вопроса о том, как может очевидность претендовать на нечто большее, чем быть во мне свойством сознания, каким образом игра, протекающая в имманентности жизни сознания, может обрести объективное значение. В самом смысле этого вопроса содержится в качестве предпосылки оправданность объективной значимости, тогда как именно она и должна быть поставлена под вопрос45.
Отказ Гуссерля ставить вопрос о существовании мира вне сознания не означает полагания существования самого сознания в качестве абсолютной реальности. Скорее имеет место попытка «растворить объективное в субъективном»46, которая предполагает отказ от придания самой субъективности статуса объективного существования. Субъективность не «заключается в скобки», но полагается существующей именно как субъективность: «<…> если я перестаю занимать какую бы то ни было позицию в отношении бытия или небытия мира, если я воздерживаюсь от всякой связанной с миром бытийной значимости, то в рамках этого эпохé я все же не отрешен уже и от всякой бытийной значимости. <…> Я необходим как тот, кто его осуществляет»47.
Однако если говорить о том, что у Гуссерля имеет место онтологическая абсолютизация сознания, было бы неверно, то попытка смысловой абсолютизации сознания у него, безусловно, имеет место. «Любой возможный смысл, любое мыслимое бытие, означает ли оно имманентное или трансцендентное, попадает в сферу трансцендентальной субъективности как конституирующей смысл и бытие»48. Сознание понимается как единственная сфера смыслообразования, не нуждающаяся в привнесении каких-либо смысловых составляющих извне. «Критерий существования предметного смысла – это способ осуществления определенного модуса сознания, который может быть описан в рефлексии различных уровней»49.