Служба уже начиналась. Мимо меня прошла моя Лиза, кажется, торопливо, не знаю, из-за меня ли или опаздывая. Включили свет, запели «Приидите, поклонимся». Я оставалась стоять как будто под водой, не молясь, не думая – отдыхая от жизни. Вернулась, когда свет стали гасить на шестопсалмие. Темнота храма напомнила мне темноту моего страха. Я стала вслушиваться в псалмы и там узнала эту темноту – Давид тоже ее чувствовал. «Привменен бых с нисходящими в ров, бых яко человек без помощи, в мертвых свободь. Яко язвеннии спящии во гробе, ихже не помянул еси ктому, и тии от руки Твоея отриновени быша. Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней». Я украдкой взглянула на мою Богородицу – не одни мы с Ней, и Давид с нами! И хотя никто из нас еще не сказал слова облегчения, меня они очень поддерживали. Нет-нет, конечно, Давид стал говорить о том, как Господь исцеляет недуги, не до конца гневается, не по беззакониям нашим сотворил есть нам, ниже по грехом нашим воздал есть нам, но явил милость свою на боящихся его и в заповедях его ходящих. Что в этом всем значим мы трое, наша маленькая обычная семья? Я снова взглянула на Богородицу, и Она снова развела руками: «Не знаю». Я решила вернуться домой и лечь спать до того, как все соберутся, до ужина.
Иногда ворочаешься в кровати величественно, как кит в океане. Иногда дергаешься, как под молоточком Доктора Сна-невропатолога. Иногда вертишься так, что, как в романах, «вся постеля под ним была измята». Вот так и я сперва засыпала, думая и думая, ворочаясь в мыслях, как в кровати. Мысленно говорила с папой строго, говорила отчаянно, заламывая руки (если бы я знала, как в жизни это делать, – может, это подействовало бы?), говорила рационально, предлагала анонимных алкоголиков и современные центры. Увозила уже папу в один из таких центров и через два месяца встречала его просветленного, только что третий глаз не открылся. Потом я уже говорила с каким-то старцем, плакала, с удивлением видела, что и он плакал, и он начинал рассказывать, как сам проходил через похожее, потерял семью, все потерял, пришел к Богу. И вот я уже сама оказываюсь на улице, понимаю, что это не папа, это я все потеряла, думаю, что мне теперь делать, и решаю пойти в свой детский садик воспитательницей. Воспитательницей меня не берут, но берут воспитанницей, и я благодарна, чувствую, что теперь не останусь без угла. Сижу, играю с девочками в парикмахерскую, наливаю «шампунь» из пустых бутылочек и массирую голову, типа мою. Тут девочка начинает плакать, и я вижу, что вместо пустоты вылила ей на волосы что-то вязкое, черное, мои руки прилипают, я не могу их оторвать, и вот уже няньке приходится отрезать девочке часть волос, чтобы высвободить мне руки. Я в ужасе, что сейчас меня выгонят, и тут ко мне приходит директор садика и говорит, что за мной пришел папа и «все рассказал». Я чувствую, что меня раскрыли.
Наутро после службы должна была быть консультация, и часть меня, стоя на службе, настраивалась на работу с клиентом. Другая часть продолжала выстраивать разговор с родителями. Знаете, в институте нам как-то давали задание: нарисуйте круг. Этот круг – ваше сознание сейчас. Разделите его на секторы, представляющие то, что находится сейчас в вашем сознании, причем размер секторов пропорционален значимости сферы. Когда все мы заканчивали резать свой пирог сознания, преподаватель спрашивала: сколько места занимаете собственно вы – здесь и сейчас? И тут начинались вздохи и инсайты.
Сейчас мой пирог сознания выглядел вот так:
Интересно, что когда я обращаю внимание на каждый кусок, он на минуту становится больше. Это нормально, специфика внимания. Вообще, с этим пирогом можно много придумать задач для анализа: где здесь чувства? Какие сферы представлены? Что относится к настоящему/прошлому/будущему? Наконец, чего хотелось бы поменьше, чего побольше, и чего вообще не хотелось бы, а чего вообще нет, хотя хотелось бы? И тому подобное. Попробуйте как-нибудь.
Где здесь собственно я? Когда задаю себе этот вопрос, чувствую тревогу и раздражение. Мне непросто сейчас обернуться на себя.
По плечу кто-то похлопал, и меня окатили холодные мурашки, как будто это я себя похлопала по плечу, прося обернуться на себя и говоря, что испортит мне жизнь за то, что я ее игнорирую, на манер Вильяма Вильсона.
– Сонь, отойди, сейчас батюшка будет проходить, – говорит мне Любовь Васильна.
Уже молебен. Отец Иоанн, пожилой батюшка, больше всего любящий говорить о том, «как раньше было», кропит толпу, приговаривая: «Благода-ать!.. Святаго Духа…» – так, как будто мы все не на молебне, а паримся в бане, и кропило у него как дубовый веник. Я это люблю, всегда улыбаюсь, и кусок «служба» увеличивается, хоть и не с метафизической начинкой, но с церковно-общинной тоже пойдет.
Клиента, с которым мы встречаемся после службы, зовут Владимир. Ему тридцать шесть, в браке десять лет, работает чем-то мелким в государственной системе, плохо понимаю чем. У нас уже было три встречи, и, признаюсь, мы так и не вышли на ясную формулировку запроса. Начал он с того, что ему неожиданно трудно переносить беременность жены (это их первая беременность, жене тридцать два), и это она его попросила сходить к психологу. На первую встречу он пришел вовремя, на последующие неизменно опаздывает на пять-десять минут. Даже без опозданий всем своим духом он сообщает, что ему это все не нужно. Разумеется, ему нужно. Это человек, подошедший к кризису среднего возраста и до сих пор не познакомившийся с самим собой! Чувства он различает плохо, все с моей подсказки. Желания у него на уровне «ну, съездить в отпуск». – «А что в отпуске?» – «Да все то же».
Он определенно умен. Меня не покидает чувство, что этот психологический дуболом – какая-то роль, которую он на себя взял.
Разумеется, главная моя трудность – не вовлекаться так, чтобы мне это было больше нужно, чем ему. Платит он спокойно обозначенную стоимость.
Сегодня опоздание семь минут. Классика! Садится, здоровается. Выглядит он всегда опрятно, по-офисному в рубашке и с сумкой. Он говорил, что занимается спортом, и это видно: многие в двадцать пять в худшей форме находятся. Меня всегда удивляют современные мужчины, которые смотрятся как офисный тестостерон – рубашку распирает от мускулов. Есть в этом какой-то парадокс, оксюморон какой-то. Как Шварценеггер из «Близнецов» – ну нереалистично же!
Да, и конечно, этот непростой клиент добавляет в копилку Чуниного убеждения, что «у меня проблемы с клиентами-мужчинами».
– Не знаю, с чего начать, – так он всегда начинает. Прекрасно он знает, с чего начать! С того, чтобы передать эстафетную палочку мне.
– Как прошла ваша неделя?
– Нормально. Я старался отслеживать, когда раздражаюсь, как мы обсуждали.
– И как?
– Э-эм… Ничего нового. Все так же.
– А что могло бы быть новое?
Хороший вопрос, выбил разговор из колеи.
– Я как-то думал, что если стану замечать, буду меньше раздражаться. Само уйдет.
– А как выходило?
– Я просто думал: «Ну, вот, опять».
– Чем это отличается от того, как вы раньше замечали свое раздражение? Вы же с ним пришли, значит, уже его отслеживали.
– М-м-м… Вот, может, и ничем. То есть я просто неправильно делал? А как надо было делать?
– Расскажите, как именно вы отслеживали.
– Например, жена заходит в комнату. Я вижу ее взгляд и начинаю заводиться. Тогда говорю себе: «О, смотри, ты опять завелся».
– И что происходит дальше?
– Говорю себе: «Успокойся, перестань». Да, я так всегда делал, это не то.
– Вы чувствуете, чего вам не хватает здесь?
– Не знаю.
Ждет подсказки.
– Вы как будто сразу же стараетесь изменять состояние, не поняв, в чем его смысл.
– А. Да, это правда.
– Что такого было во взгляде жены?
– На нее находит такое настроение… «Мне чего-то не хватает, не знаю чего, но ты должен сделать так, чтобы мне всего хватало». Такое «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».
– Это все читается в одном взгляде?
– Вы знаете, как супруги быстро схватывают.
Нет, не стоит идти в сторону выяснять, додумывает он за нее или нет. Потом как-нибудь.
– И что вы чувствуете в этот момент?
– Я говорю, я завожусь.
– Что это за чувство?
Владимир и сейчас заводится, возвращаясь в ситуацию.
– Я… чувствую, что я должен. Должен сейчас угадывать, чего она хочет.
– Но это не чувство, а мысль. А какое при этом чувство?
– Чувство… что я не хочу. Это чувство? Нежелание. Конечно, это не совсем чувство, но мне кажется, это хорошее направление.
– Это чувство встречается только во взаимодействии с женой? Или еще где-то?
– Сложно сказать. Иногда кажется, что везде.
Вот и мне так кажется.
– Так может быть? – уточняет он. Владимир относится к тем клиентам, которые постоянно сверяются с психологом, что нормально, что нет.
– Как вам самому кажется?
– Не знаю, почему-то эта мысль меня радует. Значит, наверное, это правда. Мне просто ничего не хочется.
– И как вам это?
– Я говорю, мне это прямо нравится. Это нормально вообще?
– Это так, как есть.
– Но это значит, у меня какие-то проблемы?
– Как вам самому кажется?
Никогда еще Владимир не был так включен, поэтому моя задача была только подкидывать дровишки.
– Нет, это ненормально. С этим надо что-то делать. Или подтягивать вожжи.
– Иногда понять что-то – это уже много сделать.
– Да… А, так вот что значило «отслеживать свое раздражение»? Как сейчас? Конечно, это совсем другое.
Если честно, я, конечно, не давала такого задания, как то, что мы проделали сейчас, но важно не то, что ты дал, а то, как клиент взял.
– Мне вспомнилась очень глупая вещь… В детстве у бабушки в деревне… были куры. У нее все было, но я вспомнил именно это. Как-то бабушка мне показывала, как курицы купаются в пыли. Не знаю, видели ли вы такое? Смешно так барахтаются… В общем, я спросил: а зачем? Бабушка сказала, к дождю. Но зачем? – спросил я. Нравится им, ответила бабушка. Я думаю, я застал ее врасплох. Я помню, какие они были довольные! Потом я, уже взрослый, думал, как забавно, у этого явления же точно есть какое-нибудь биологическое объяснение, а мы, люди, решили, что они получают удовольствие, потому что так нам понятно. А сейчас я думаю: а что, если куры правда просто кайфуют?
Это был замечательный образ, богатый и собственный, его нужно было взять в работу.
– Когда вы в последний раз «валялись в грязи»?
– Давно, – сразу же подхватил Владимир. – В институте. Я вспомнил, как я буквально валялся, хотя вы, я предполагаю, имели в виду – получал удовольствие от жизни. Я тогда, правда, пьяный был, но все равно – как мы хорошо валялись на лужайке перед общагой! Да… давно.
– Тогда я могу спросить: как вы видите сейчас свой запрос на нашу работу?
– Запрос значит, чего я хочу? Я хотел бы… научиться хотеть. Вспомнить, как хотеть.
– Заметьте, сейчас вы уже сделали первый шаг к тому, чтобы вспомнить.
– Да? Какой?
– Вы сказали: «Я хотел бы…»
– А. Да, точно, – улыбнулся, как клиенты часто улыбаются, когда им приятно, что я уловила что-то неочевидное. – если бы и с остальным было так просто.
Глава 3
Социатрия в миниатюре
Когда кто-то в доме обиделся, обычная бытовая тишина или звуки становятся напряженными, значительными. Шорох шагов кажется извиняющимся, звон вилки – раздраженным. А когда этот обиженный – ты, ты делаешь все с видом «да-да, я вышел из комнаты сходить в туалет, но это не значит, что я забыл…». Что выглядит глупо, а чувствуется – так вдвойне.
Хуже было то, что официально обижаться было не на что. Я ни поговорила с родителями, ни решила не говорить – если честно, я до сих пор не могла разобраться с собой: быть решительной в том, что у нас в семье проблема, или надеяться, что это что-то не то, что это один раз или что папа что-нибудь дезинфицировал, вот и все. Что за бред! Папа не просто пах – он выглядел, как выглядят пьяные, – нечего тут думать.
И каждый раз, когда я понимала, что нужно быть решительной, ко мне приходило искреннее малодушие, и весь разговор начинался сначала.
В таком гадком состоянии, едва попрощавшись с обеспокоенной мамой и откровенно унылым папой, я поехала на супервизию.
Нужный адрес был в самом центре Москвы, на Мясницкой, но дом умудрился затеряться во двориках так, что я чуть не опоздала, отыскивая. Тем более я из Подмосковья и отношусь к категории топографических кретинов, каждый раз краснея, когда меня спрашивают дорогу куда-либо. Двухэтажное здание, превращенное в крохотный офисный центр (от силы три компании), но окна все-таки многие деревянные, с подоконниками, на которых можно сидеть с ногами, сейчас уставленные горшками, и лестницы, на которых двое не разойдутся. Я бы не сразу узнала нужный мне вход, если бы у крыльца не стоял Клим.
– О, привет! – подошла я, стараясь замедлиться, но уже снимая шарф. Клим курил.
– Еще собираются, все в порядке, – говорит он и, разворачиваясь, нажимает домофон рукой с сигаретой. Как-то я не представляла, чтобы Клим курил. В домофоне играет трезвучие вниз пару-тройку раз, потом писк, и дверь отходит. Той же рукой с сигаретой Клим оттягивает за ручку, пропуская меня и смотря все время куда-то мимо. В этом есть какая-то дурная смесь джентльменства и снисходительности. А я, конечно, в ответ улыбаюсь и тороплюсь пройти, в чем смесь Акакия Акакиевича и кокетливой барышни, если вы представляете эту смесь.
После коридора я легко нахожу зал, в котором уже несколько человек разбросаны по периметру и занимаются кто чем. В центре – круг из стульев, и на одном из них девушка, очевидно, одна из ведущих. У нее рыжевато-русые крашеные волосы, открытый взгляд и ямочки, когда она улыбается. «Не такие уж и страшные эти незнакомые психологи», – думается, когда смотришь в эти ямочки. Держит она себя уверенно, с некоторым профессиональным любопытством, почти азартом. Одета она в ярко-зеленое с джинсами.
– Отец Сергий опаздывает, буквально пара минут, – говорит она. В психологии с опозданиями сложно, к ним относятся по принципу «Банан никогда не просто банан» и заготавливают опаздывающему Ядовитого Фрейда или – Фрейда в Тапочках. Это еще одна фигура речи, обозначающая ситуацию, когда психологическая интерпретация подается как добродушная шутка, мол, все мы не без греха. Фрейд в Тапочках – потому что придумалось это в ситуации шутки по поводу чьей-то оговорки, а в английском есть игра слов про оговорки и тапочки[1]. Да, в отличие от Ядовитого Фрейда, Фрейд в Тапочках может быть направлен на самого себя.
– Я могу здесь сесть? – я в ответ.
– Где вам удобно. Вы София, верно?
Кивнув, я начинаю занимать собой стул, а именно – складывать на него рюкзак и все верхние принадлежности от шапки до пуховика. Понемногу мое внимание привлекают другие участники. Справа женщина сидит в телефоне – женщина и женщина. Старше меня. Думаю, семейная. В углу у стола с перекусом двое участников явно не знакомы, но нашли общий язык – это читается в таком подыгрывающе-дружелюбном взгляде вкупе с неуверенностью поз и движений. Девушка моего возраста, одетая богато-церковно: в пышную юбку и шелковую блузку. Если бы Чуня что-нибудь понимала, она бы сказала, что вот с такими девушками у меня проблемы, а не с мужчинами. Мужчина высокий и какой-то жалкий, смеется, как будто покашливая. Улыбается все время, худой, из тех, которые с возрастом только худее, как будто высыхают, и он уже на средней стадии высушенности. Что-то они обсуждают явно про чай, который охотно пьют, когда нашли себе компанию, заедая самыми обычными печеньками. Пить чай одному в новом коллективе – то еще испытание для социальной конформности. Если, конечно, не принес его с собой в термо- или одноразовой кружке и не поставил под стул – тогда, наоборот, в таком чае (а чаще кофе) есть некоторое превосходство.