Высший политический союз (государство) представляет собой сообщество лиц, проживающих на определенной территории и объединенных единой верховной властью, а не только органы управления им. По этой причине говорить в практическом смысле о возможности полной индифферентности государства по отношению к тому или иному вероисповеданию невозможно. Попытаемся представить себе, к примеру, что большинство подданных конкретного государства придерживается строго определенных религиозных убеждений, твердо стоит в вере, организуя весь свой быт по религиозным заповедям, а государство (т. е. тот же народ) признает себя светским. Это – то же самое, как признавать себя верующим человеком и одновременно отрицать этот факт. С точки зрения логики данное суждение лишено всякого смысла.
Единственное исключение возможно только в тех случаях, когда религиозные убеждения носят крайне расплывчатый, своевольно-анархичный характер, т. е. не обладают свойствами истинности и духовности. Но в этом случае уже невозможно говорить о воцерковленном обществе, его просто нет, и место Церкви занимает N-e количество религиозных общин. Государство может признавать право на свободу совести, но само оно стоит вне Церкви. Подобные примеры характерны для протестантизма, где признается свободное право каждого члена религиозной общины произвольно толковать Священное Писание.
Сомнительность утверждений, напрямую отрицающих возможность участия Церкви в политике, нетрудно продемонстрировать не только на практических примерах, но и опровергнуть с точки зрения теории правовой и политической науки, если, конечно, она остается на объективных позициях. Издавна под политикой (в истинном смысле этого слова) понимается управление государством, знание государственных целей – благо народа (идеальный момент) и совокупность способов их достижения (практическая составляющая).
Но благо государства не есть категория самодостаточная, в противном случае мы получим тоталитарное общество, где идея власти абсолютизируется и превалирует над всеми иными общественными и духовными началами. Народное благо должно находиться под пристальной оценкой смысла человеческой жизни и блага рядового человека. Таким образом, чтобы управлять государством, вести его к намеченным целям, необходимо точно знать, к чему, собственно, мы стремимся, понимать не только существо высшего политического союза, но и иметь знание о том, что полезно человеку, а что вредно. Обладает ли ими носитель идей светской философии, для которого все нравственные явления носят преходящий, условный характер?
Вопрос более чем наивный. Полная разобщенность общества и властей в понимании блага государства (политического идеала), неясность целей и аморфность задач приводят к тому, что главенствующее значение приобретают способы достижения, так сказать, техническая сторона вопроса. Поскольку каждый самостоятельно и произвольно определяет цель – и своей деятельности, и всего государства, то способы ее достижения легко заменяют саму цель (идеал).
Более того, будучи условными и противоречивыми, цели меняются, равно как политические пристрастия, симпатии и антипатии. Сегодня «он» – враг, но завтра – уже друг. Вчера под истинной целью общественного развития понимался один политический идеал, но по прошествии времени он легко подменился другим, противоположным. В течение 15 лет нынешняя Россия сменила несколько политических идеалов: ортодоксальный социализм, «социализм с человеческим лицом», правовое государство западного типа, социальное, демократическое государство, но уже с «русскими чертами». Печально, но в современной России вообще нет политического идеала, который бы мог быть положен в основу государственной политической доктрины (внутренней и внешней).
Что ж странного в том, что государство не в состоянии четко и ясно сформулировать первоочередные задачи народного быта, определить цели, которые могли бы быть предложены всему народу? Все эти вопросы отдаются на откуп политической интриге и политической борьбе различных партий под девизом: «Кто победит, тот и будет предлагать верховной власти свои варианты спасения России». Но проходят годы, борьба продолжается, лидеры и партии меняют свои убеждения, их программы становятся похожими друг на друга, как близнецы, а никаких цельных и ценных предложений, содержание которых определялось бы не сиюминутными выгодами или расчетом, а объективным знанием, не выносится на обсуждение народа.
Предлагать варианты может почти каждый, но далеко не все способны понять, что именно они предлагают и тем более обосновать свои «прожекты». Кстати сказать, в свете указанных событий не кажется уже удивительным тот факт, что массовое вторжение «демократов» в политику в начале перестройки и постсоветскую эпоху (конец 80-х – начало 90-х гг. XX в.) в конце концов заканчивается их сокрушительным поражением от старого партийного аппарата, вновь повсеместно вернувшегося к власти. В поединке на одном и том же «поле», где торжествуют технические способы борьбы за власть, а нравственный идеал подменяется конъюнктурой, побеждает тот, кто более опытен в подобного рода делишках. Этот факт, между прочим, вполне достоверно свидетельствует об однообразном подходе и социалистов-коммунистов, и демократов-либералов к вопросам нравственности и христианства.
Нетрудно понять, что ни к чему иному субъективная нравственность привести не может. Политика незаметно перерастает в политическую борьбу, где доминирует сила, хитрость, обман и материальный критерий успеха. Государство по-прежнему остается тоталитарным, поскольку властное начало заслоняет собой все иные и борьба за власть охватывает самые широкие слои населения: от муниципальных депутатов до олигархов.
Такая политика свободна от нравственности и стоит в стороне от интересов рядового гражданина. Удивительно ли, что Церковь Христова уклоняется от предлагаемых Ей форм участия в управлении государством, которые неизменно вызывают к жизни самые худшие, самые низменные инстинкты? Можно ли представить себе, чтобы истинный сын Церкви, пребывающий в Ее лоне, днем творил безнравственные поступки, уверенный в правоте своего частного мнения, а вечером шел в храм и как ни в чем не бывало служил Богу, покоренный Его абсолютной Правдой? Нет, уж что-то одно: служить или Богу, или маммоне[45]. Церковь не желает участвовать в политической борьбе, всячески сторонится ее даже в таких, казалось бы, косвенных и мягких формах, как поддержка того или иного политического объединения или партии, участие в них и т. п.[46] Но означает ли такая позиция Церкви, сформулированная ясно и недвусмысленно, что вопрос уже закрыт и тема для дискуссий исчерпана? «Церковь не хочет участвовать в политической борьбе – значит, она не готова и к участию в политике», – скажут нам. О чем дальше говорить?
Между тем политическая борьба, результатом которой является право на власть управлять людьми и всем государством, вовсе не охватывает в полном объеме всего содержания понятия политики. Это есть лишь одна из ее сторон, причем далеко не самая важная и положительная. Скорее, она выступает в качестве лакмусовой бумажки состояния общества. Чем менее активна политическая борьба, тем более собранным и единым в убеждениях является общество. Принимает она острые формы – верный признак того, что оно дезорганизовано, запуталось в собственных заблуждениях, утратило единство духа.
Понятно, что Церковь, полнотой своей объединяющая «всех и вся», никогда не может переступать черты, за которой следуют расколы общества и сепаратные явления. Она не управляет государством как верховная власть и потому не стремится к политической борьбе. Но сказанное не означает, что Церковь аполитична по природе. Игнорируя и осуждая политическую борьбу, Церковь вовсе не отделяет себя от государства и от политики, поскольку именно здесь решаются судьбы отечества и рядовых граждан. «Неучастие церковной Полноты в политической борьбе (выделено мной. – А.В.), в деятельности политических партий и в предвыборных процессах не означает ее отказа от публичного выражения позиции по общественно значимым вопросам, от представления этой позиции перед лицом органов власти любой страны на любом уровне»[47].
Но разве это не политика? Управлять государством можно, не имея политической власти. Наставлять человека и спасать его от зла, подсказывая верный путь, тоже можно добрым советом, а необязательно угрозой или физическим наказанием. Олицетворять собой идеал, к которому должно стремиться, разве это не политика?[48] Вот и получается, что категоричность суждения, предписывающего Церкви отделиться от политики, есть не более чем заблуждение (в лучшем случае). Но отрицание этих крайностей далеко не в полной мере раскрывает существо нашего вопроса. Можно даже с полной уверенностью сказать, что эта точка зрения, как наиболее несостоятельная, не требует значительных усилий для ее опровержения.
II
Качественно иное воззрение сравнительно со светским по интересующему нас предмету лежит в основе Римо-католической политической философии, согласно которой Церковь не только выступает в виде высшего духовного союза, хранителя Истины, но и является источником политической власти в государстве. Она может делегировать свои властные полномочия органам государства, но способна и непосредственно осуществлять их – разница, согласимся, невеликая.
Здесь как будто устраняется главный предмет критики светских учений – анархичность мнений и отсутствие веры в абсолютность Церкви и, следовательно, Бога, но присутствуют иные детали, чье влияние сказывается весьма существенно на содержании окончательных выводов. Для католицизма сохранение в неизменной чистоте церковного учения и предания становится возможным только и исключительно посредством полного подчинения себе государства, даже подмены его Церковью. Анархичности и слабостям постоянно впадающей в грех личности мирянина противопоставляется церковная власть, как представляется латинянам, – безгрешная. Вся полнота власти, какая только возможна на земле, переходит к Римской церкви. Не только знание политического идеала, которого пытаются достигнуть, но и включение в свой арсенал всех способов борьбы за политическую власть, стремление к ней – вот новый догмат веры, порожденный католицизмом.
Идея отождествления папы с Римской церковью, а ее самой – с государством нашла отражение уже в раннем католицизме. Например, в Диктатах Римского папы Григория VII (XI в.) определяется, что понтифик может самостоятельно низлагать епископов (п. 3), только он может пользоваться императорскими регалиями (п. 8), цари должны целовать ему ноги (п. 9), папа может низлагать императоров (п. 12), он не может быть никем судим (п. 19), Римская церковь никогда не заблуждается и не может заблуждаться (п. 22), Римский первосвященник по должности является святым (п. 23)[49].
Конечно, в таких условиях посягать на Церковь и устраивать на нее гонения едва ли возможно. Более того, такая попытка тут же объявляется ересью, преступлением, за которое немедленно следует расплата уже здесь, на земле. Мысль вроде бы проста и доступна: чтобы политическая власть не противостояла Церкви, чтобы она служила ей, необходимо включить государство в Церковь, признать власть одним из ее свойств как высшего духовного союза.
Казалось бы, всякое противоречие между Церковью и политикой в этом случае исчезает в принципе, становится невозможным физически. Грех больше не в состоянии проявить свою силу, власть земная перестает быть греховной, т. к. получает свои полномочия от преемника Христа и апостола Петра – Римского папы и выполняет его поручения. Что может быть лучше, когда носитель истины становится одновременно и исполнителем, реализует идеал на практике, в жизни? Но за счет чего это достигается? Способна ли Церковь сохранить в этих условиях ту святость, которой наполняет Ее Дух Святой? Не слишком ли большую цену нужно заплатить за мнимое благополучие?
Для ответа на эти очень важные вопросы необходимо учитывать некоторые существенные обстоятельства. Католицизм не отрицает государства и не пытается его уничтожить: в противном случае латинская политическая доктрина «двух мечей», сохранившаяся до наших дней, вообще не могла бы иметь места. Римская церковь «лишь» не признает самостоятельности верховной власти в аспекте управления государством, не считает ее верховной, требуя от нее полной передачи себя в руки церковного клира. Как писал в своей булле папа Павел IV (1559 г.), Римский первосвященник «обладает всей полнотой власти над племенами и царствами и всех судит»[50]. Август Триумф (XIV в.) говорил, что непосредственное управление государствами должно находиться исключительно в руках папы, включая издание законов и остальные виды императорской юрисдикции[51].
А папа Пий IX (XIX в.) объявил религиозно-обязательным для верующего католика признание за Римским епископом светской власти и осудил как заблуждение мнение, будто Церковь не имеет власти производить насилие[52].
Государь в этих условиях представляет собой не самодержца, устрояющего данной ему Богом властью вверенный его попечению народ, а «поверенного в делах», управленца, менеджера, действующего по доверенности, над которым висит постоянная угроза отзыва со стороны доверителя – Рима. Причем – и это обстоятельство следует отметить особо – отзыв может носить характер не только нравственной ответственности перед Римской церковью или замены одного правителя другим, более покладистым и менее самостоятельным. Католицизм допускает возможность физического устранения неугодного правителя, чья деятельность внушает опасения, угрозу или вызывает недовольство и критику[53].
Введена и смертная казнь для еретиков, о чем свидетельствует 25-е правило II Латеранского собора (1139 г.). А решения III Латеранского собора (1179 г.) обязывают католиков под страхом отлучения от церкви доносить церковным властям о еретиках и их покровителях. Таким образом, угроза физического уничтожения распространилась не только на государей, но и на любого христианина. Смертный приговор выносился церковной властью, что не могло не смущать некоторые нравственные натуры, которые не в состоянии были соединить священнический чин и должность палача. Однако папа Урбан IV (1261–1264) особой буллой подтвердил «богоугодность» такой деятельности[54]. Но соответствует ли на самом деле эта «идиллия» природе Церкви и существу государства?
Церковь есть союз вечный, неземной, само Царствие Небесное, принявшее видимые для нас земные формы. Она представляет собой воссоединение в Боге всех духовных сил (ангельского сонма), святых и других спасенных, не знает времени, границ, национальных или каких-либо других разделяющих человечество различий. Как Тело Христово, она едина и кафолична. Как союз, основанный Богом, Она не знает иных путей сохристосования, кроме веры и любви: веры в Бога и любви к ближнему через Христа. Нужно оставить мать свою и братьев во имя Христа, чтобы через Него вновь вернуться к ним, полюбить их, но уже не в качестве единокровных родственников, но как братьев и сестер во Христе, образ и подобие Божие. Святая Церковь не может быть одолена адом, и даже иерархия, сложившаяся в Ней, основана исключительно на нравственной ответственности младших членов Церкви перед высшими. Она беспорочна и безгрешна. Господь принимает только тех, кто по своей вере, по живой потребности души, являющейся по рождению своему христианской, стремится к Нему. Силой или обманом, выгодой или богатством спасения не купить, в Царствие Небесное не войти. Любовь и только любовь, помноженную на сострадание и прощение, кладет Господь в основу церковных отношений между Своими детьми.