В 1905 году Приамурское генерал-губернаторство было переселенческой колонией и главным аванпостом экспансии Российской империи в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Плотность населения продолжала оставаться неравномерной: наиболее населенными были южные районы, прилегающие к Транссибирской магистрали и границе. Присутствие официальных властей во Владивостоке и других городах сочеталось с относительным отсутствием государственного контроля в регионе в целом, в особенности в сельской местности. Противоречия между коренными жителями и переселенцами в Забайкалье все в большей степени напоминали то, что происходило в Туркестане, а резня в Благовещенске продемонстрировала, что китайцы, подобно евреям на западе империи, находились в крайне уязвимом положении.
Настоящая книга, уделяя особое внимание интеллектуальным истокам ДВР и ее истории, посвящена развитию леволиберального имперского национализма в Российской империи и его присвоению большевиками в годы имперской трансформации. Поскольку речь идет не о оформившейся идеологии, а о гетерогенном дискурсе и наборе политических стратегий, термины «левый», «либеральный» и «имперский» в его описании служат маркерами, объединяющими различные идеи, как партикуляристские (относящиеся к конкретным группам), так и общеимперские, которые циркулировали в имперском и постимперском пространстве и за его пределами. Слово «левый» объединяет всех тех, кто был недоволен социальным и экономическим неравенством и считал социализм (или, в более широком смысле, социально ориентированную экономическую систему) решением проблем империи. Слово «либеральный» относится к защитникам гражданских прав, а также к тем, кто хотя бы на словах поддерживал демократическую политическую систему (для многих социалистов политическая демократия была не конечной целью, а лишь средством достижения социализма). Наконец, слово «имперский» было использовано аналитически, чтобы обозначить инклюзивность этого гетерогенного дискурса (то есть включение всего населения империи в имперское национальное сообщество) и соответствовавшей ему политики управления разнообразием, включавшей в себя присвоение тем или иным категориям населения особых групповых прав и перестраивание имперских иерархий. Оно также указывает на верность Российской империи как форме политической организации и как конкретному государству, которое было необходимо не только реструктурировать, но и защищать от внешних сил – в первую очередь от Германии в годы Первой мировой войны, а позже от Японии и других участников интервенции стран Антанты.
Как показал Илья Герасимов, неудовлетворенность состоянием имперского государства в начале XX века, в первую очередь распределением особых прав и политического представительства среди различных групп населения, привела к тому, что он назвал «великой имперской революцией» 1917 года[33]. История российского Дальнего Востока в 1905–1922 годах помогает объяснить не только то, как эта революция, взятая в широком контексте, разворачивалась на имперской периферии, но и как большевики смогли поставить ее себе на службу и убедить меньшинства и низшие социальные слои общества поддержать их или, по крайней мере, не оказывать им активного сопротивления. Более того, переплетение разных империалистических интересов в Азиатско-Тихоокеанском регионе и статус российского Дальнего Востока как аванпоста российской экспансии позволили большевикам распространить логику имперской революции и на соседей – Китайскую республику и Японскую империю, – подтолкнув их к попытке включить новые разнообразные группы населения в то, что стало советским имперским проектом, имевшим глобальные цели, но вместе с тем ограниченным опытом российского имперского кризиса. Дальневосточная республика (а также ее предшественница, Советская республика Дальнего Востока, существовавшая в 1918 году) была частью двух советских империй, создававшихся в 1918–1922 годах, – формальной и неформальной. ДВР можно трактовать разными способами: как потенциальную республику-участницу номинально федеративного Советского Союза, то есть часть формальной советской империи, а также как первую страну народной демократии, то есть часть неформальной Советской империи, подобно номинально независимым Хорезмской и Бухарской народным советским республикам[34], и, соответственно, первый шаг советского «нового империализма» в Азиатско-Тихоокеанском регионе[35].
В англоязычной историографии до недавнего времени не было ни подробной истории российского Дальнего Востока в годы имперского кризиса и трансформации, ни научной истории ДВР, хотя о существовании республики упоминает практически каждый труд по истории Гражданской войны в России (1917–1923 гг.) и большинство трудов по истории революции 1917 года[36]. Как указано выше, американский преподаватель и журналист Генри Киттредж Нортон, посетивший Китай весной 1921 года, был среди тех, кто считал создание ДВР проявлением свободолюбивого духа сибиряков, новой переселенческой нацией. В своей книге «Дальневосточная республика Сибири» Нортон рассказал историю Сибири – страны, которая происходит от России, но отличается от нее традициями и интересами[37]. На своем пути к всемирной цивилизации Сибирь отринула самодержавие и политически воплотилась в Дальневосточной республике. Такая история соответствовала сибирскому областничеству, и именно ее хотел видеть в американских публикациях Краснощёков. Он считал, что американская общественность и бизнес, убежденные, что новая республика является демократической и отличается от Советской России, поспособствуют эвакуации японских войск, занимавших части региона с 1918 года, и помогут покончить с дипломатической и торговой изоляцией большевистского правительства в Москве. Но ДВР так и не была признана ни одним государством, кроме Советской России, а в скором времени вступила в вооруженный конфликт с антибольшевистским Временным Приамурским правительством, установившимся после переворота во Владивостоке в мае 1921 года. Более того, создание единой ДВР отнюдь не привело к выводу японских войск с Северного Сахалина. Впрочем, прямого конфликта между Советской Россией и Японией избежать удалось, и 14–15 ноября 1922 года, после того как японские войска покинули российские территории на континенте, московское правительство ответило на запрос читинского парламента и включило ДВР в состав Советской России.
Принимая во внимание, что Краснощёков был к тому времени отозван из региона, первоначальный план большевиков в отношении ДВР, если таковой вообще существовал у партии в целом, так и не был в полной мере осуществлен. Более того, даже официальная историография ДВР, начавшаяся в самой республике, по всей видимости, не могла прийти к единому мнению о том, чем же была республика – тщательно организованной большевистской аферой, непродуманной попыткой Краснощёкова добиться региональной автономии или результирующей различных дискурсов, стратегий и исторических случайностей.
Инициатива написать историю ДВР принадлежала партизанскому командиру-большевику Дмитрию Самойловичу Шилову, стремившемуся собрать материалы по революционному периоду. Но партийная бюрократия вскоре перехватила проект. В октябре 1922 года Миней Израилевич Губельман (Емельян Михайлович Ярославский), один из главных большевистских пропагандистов, возглавил организованный в Чите Дальистпарт (Дальневосточную комиссию по истории Октябрьской революции и Российской коммунистической партии на Дальнем Востоке при Дальневосточном бюро ЦК РКП(б))[38]. Дальистпартовская версия истории ДВР, опирающаяся на трехтомный сборник мемуаров и документов, а также ранняя монография Петра Семеновича Парфёнова (включавшая в себя и его собственные воспоминания в качестве большевистского функционера, работавшего в ДВР) находились под сильным влиянием идеологии большевизма, но вместе с тем изображали абсолютный хаос региональных политических комбинаций, совершенно не указывавший на существование у большевиков какого бы то ни было последовательного плана в отношении республики. Нарративы 1920-х годов подчеркивали роль трудящихся ДВР в защите региона от японского империализма. Новый конфликт с Японией, назревавший в 1930-е годы, привел к публикации документов, связанных с историей ДВР, с яростным антиимпериалистическим предисловием Исаака Израилевича Минца. Хотя этот текст цитировал мнение Владимира Ильича Ленина о необходимости ДВР, он не упоминал ни о каких конкретных создателях республики – важнее всего была деятельность дальневосточного пролетариата и трудящихся[39].
После репрессий 1930-х годов, жертвами которых стали Краснощёков, Парфёнов и другие большевистские деятели ДВР, советская историография продолжала подчеркивать антиимпериалистические черты истории Дальневосточной республики, добавив в 1950-е годы критику «американской агрессии» на советском Дальнем Востоке. В 1956 году Краснощёков, Парфёнов и другие были реабилитированы, и в 1950–1960-е годы появился новый корпус исторических исследований, вернувшийся к деятельности прежде замалчиваемых большевистских деятелей и к анализу ДВР как государственного образования. Особенности новой версии официального нарратива, появившейся в 1970-е годы, видны при сравнении первого и второго изданий мемуаров премьер-министра ДВР Петра Михайловича Никифорова, которые отличались в своих оценках роли партийного руководства и лично Ленина в создании ДВР. В издании 1963 года Никифоров сообщал, что политику создания формально демократического государства «ощупью намечали и проводили не без срывов приморские [а не забайкальские] коммунисты», хотя и указывал, что «отчетливо» она была сформулирована Лениным. В издании 1974 года, опубликованном после смерти Никифорова, уже сам Ленин выступил с идеей создания на Дальнем Востоке буферного государства[40].
Официальная точка зрения, подчеркивавшая роль Ленина как создателя Дальневосточной республики, господствовала в советской историографии начиная с 1970-х годов и оказала влияние на современных российских и иностранных исследователей[41]. Начиная с 1990-х годов В. В. Сонин, Ю. Н. Ципкин, Т. А. Орнацкая, В. Г. Кокоулин, а также Б. И. Мухачёв, М. И. Светачёв и другие авторы тома «Истории Дальнего Востока России», посвященного революции и Гражданской войне, внесли существенный вклад в восстановление исторического контекста и главных событий, связанных с созданием и ликвидацией ДВР. Тем не менее они были склонны поддерживать позднесоветскую официальную интерпретацию ДВР, считали республику не чем иным, как блистательно осуществленной геополитической аферой, марионеточным «буферным государством», придуманным в Москве, чтобы удержать регион под властью России, и подчеркивали внимание большевиков к российским национальным интересам. Бóльшая часть позднесоветской историографии и значительная часть постсоветской историографии исходили из способности большевистского руководства планировать «правильный» курс действий, который в действительности был реконструирован ретроспективно и опирался на марксистско-ленинское утверждение о том, что Октябрьская революция 1917 года была неизбежной[42].
Несмотря на доступность мемуаров Никифорова (в первом издании) и множество документов, находившихся в распоряжении советских ученых, Сонин указывал на наличие у Москвы контроля над событиями в регионе и не уделял достаточно внимания соперничеству между различными группами большевиков. Он утверждал, что в первой половине 1920 года «В. И. Ленин и ЦК РКП(б) наметили новый план буферного строительства», которое якобы должно было осуществляться с двух противоположных концов российского Дальнего Востока – из Владивостока на востоке и Верхнеудинска на западе[43]. Это утверждение, впервые появившееся в учебнике 1974 года[44] и повторенное еще одним автором в книге 1985 года[45], не подтверждается историческими источниками, в том числе и теми, которые стали доступны после крушения Советского Союза.
А. А. Азаренков отверг подобный взгляд на создание ДВР, наглядно показав, что между московским руководством и владивостокскими большевиками практически не было координации, а четкого проекта ДВР не существовало до самого августа 1920 года[46]. В своих двух монографиях[47] Азаренков подверг пересмотру историю создания и ликвидации Дальневосточной республики, поставив под вопрос то, что многие принимали за данность, – большевистское руководство и единство партии. Он предложил сбалансированный анализ создания ДВР с включением небольшевистских акторов не как антагонистов в «неизбежном» ходе событий, а как соавторов республики, которая была не столько большевистским планом, сколько результатом политического кризиса и компромиссов.
Действительно, исторические источники доказывают, что, хотя Ленин в 1920 году дал свою санкцию на предложение Краснощёкова и других сибирских большевиков о создании Дальневосточной республики, московское руководство было очень плохо осведомлено о положении дел в ДВР, по крайней мере до весны 1922 года. Создание ДВР стало результатом не последовательного плана, разработанного в Москве, а политики Краснощёкова и прямых вооруженных столкновений с японцами. У Краснощёкова были конкретные планы на будущее Дальнего Востока, которые он попытался осуществить уже в 1917–1918 годы, и вплоть до лета 1921 года он вел независимую политику, хотя и находился в контакте с советским наркомом иностранных дел Григорием Васильевичем Чичериным. Планы Краснощёкова шли гораздо дальше вывода японских войск: он желал создать дальневосточное государство, которое было бы связано с Советской Россией, но сохранило бы автономию как во внутренних, так и во внешних делах, став центром революционной деятельности в Восточной Азии[48].
Тем не менее советская интерпретация ДВР, в которой центральная роль отводится московскому большевистскому руководству, сумела проникнуть даже в труды иностранных ученых[49]. Но слабым местом этой интерпретации является не только то, что ДВР не функционировала, как планировалось (это наглядно показал, к примеру, Пол Дюкс, изучивший политику ДВР во время Вашингтонской конференции 1921–1922 годов[50]), но и в том, что она не заполняет теоретическую лакуну в истории трансформации Российской империи в Советский Союз в 1905–1922 годах – важнейшей теме исследований российской, восточноевропейской и евразийской истории после «имперского поворота» 1990-х годов и ряда столетних годовщин – Первой мировой войны, революции и Гражданской войны в России. Аспект децентрализации, характерный для этой трансформации, хорошо изучен в применении к национализму меньшинств[51], но формирование ДВР исходило из другой логики, в рамках которой регион, определяемый через свои экономические и этнографические особенности, а не через национальную группу, мог бы быть признан автономным или независимым. Таким образом, создание ДВР и революционные события на российском Дальнем Востоке вообще представляли собой альтернативный сценарий крушения Российской империи и формирования Советского Союза. В то же время успешная националистическая мобилизация (то есть использование национализма русского большинства), проведенная большевиками на российском Дальнем Востоке, является аргументом в пользу «психологического синтеза коммунизма и русского национализма» в истории создания СССР, о котором Ричард Пайпс писал в 1997 году в предисловии к очередному изданию своей знаменитой монографии[52].
Хотя дальневосточный регионализм XIX–XX веков привлек некоторое внимание ученых, он остается куда менее изученным, чем сибирское областничество, от которого он произошел. За исключением двух сборников статей, обращавшихся к истории переселенцев[53], а также монографии Джона К. Чана о корейских жителях региона[54], прежние работы, посвященные российскому Дальнему Востоку, как правило, ставили во главу угла государство, а не местных действующих лиц или не рассматривали подробно дальневосточные регионалистские проекты.