«Друг друга нам нельзя касаться…»
Друг друга нам нельзя касаться,
Ни сном, ни голосом задев.
Лишь оглянись – и вновь раздастся
Кружащий, тающий напев.
Лишь оглянись – и вновь прольется
На раздорожье ворох трав,
И птичье племя распоется,
Листву на ноты разобрав.
«Ты вошла – и по‐новому время пошло…»
Ты вошла – и по‐новому время пошло,
От тебя начиная отсчет.
В этот год все поимое светом взошло,
И казалось не кончится год.
И казалось… А в дивном беспамятстве ваз
По неделям не вяли цветы,
И не двигалось солнце, и мучило нас,
И сияло нам до слепоты.
Птицы пели – и ты просыпалась, смеясь,
И лазурь проливалась в ответ,
Запевала свирель, и вилась, и вилась,
И казалось не кончится свет.
И казалось…
Аленушке
Дитя, Аленушка, Аленка!
Ручонка – тоненький смычок,
Воздушно‐шелковая чёлка,
На синей кофточке жучок.
В чернилах пальцы. Не сидится
На месте. Вроде ветерка:
Летает, нежится, кружится;
Нетерпелива и легка.
Красуется, читает книжки
Про рыцарей и королей.
А молчаливые мальчишки
Уже записки пишут ей.
В записках бред. Как это ново!
Ответа нет. Посланье вновь.
И в воздухе витает слово
Еще незримое…
Знание
Знаю я ярость и мощь твою
когда ты обрушиваешься внезапно…
Знаю любовь твою
что расщепляет мозг
расплавляет сознание
Знаю гнев твой
что вздымается кровью
от лживого слова…
знаю тяжесть твою…
Знаю все твое
и этого довольно…
[Всё во всем]
Это ты расщепляешь
замыкающиеся в темном
Это ты связуешь
рассеянное в сомнении
Это ты прорастаешь
в опустевшем сознании
Это ты мучительно прорастаешь
в замкнувшемся самосознании
Это ты светло прорастаешь
в больном сознании
Это ты неожиданно отступаешь
и отвращаешься…
память неожиданно отступает
и медленно отступает жизнь
Это ты объемлешь всё
Это ты прорастаешь во всем
Это ты всё во всём
1987
«А душа все летает туда…»
А душа все летает туда,
И дрожит, и под окнами бродит,
Будто тать в ожиданье суда,
Где последняя ночь на исходе.
Разве можно так больно любить?
Разве свет не повинен смежаться?
Говорят: нужно память убить.
Что мне в том? Нам уже не расстаться.
Нам уже не проститься с тобой.
Это будет без времени длиться.
Выжжет сердце. Скрестится с судьбой.
И умрет. И опять возвратится.
Загадка
Ни журавль, ни синица,
А доволен сам собой,
Хорохорится, ершится,
Побродяжка городской.
Сердобольная жилетка,
Да опасливый зрачок,
С ноготок грудная клетка,
Хвастунишка, дурачок.
Все б ему прыжки да прятки
По задворкам, по верхам.
С огольца и взятки гладки,
Сам встает, ложится сам.
День‐деньской одна забота:
Был бы цел да был бы сыт.
От призора, приворота
Сам себя заговорит.
Сам найдет себе горбушку,
Сам возьмет себе подружку.
Сам потужит‐погрустит,
Позабудет, посвистит.
«Горчайший мой собрат и друг…»
Борису Марковскому
Горчайший мой собрат и друг
Тишайший, ткущий под сурдинку
Созвучий вздорных полукруг,
Смятеннейшую паутинку,
Смотри! что лебединый крик
Звезда взошла в последней трети,
Скорбит пред вечностью старик,
А белый ангел двери метит.
И твердь сдвигается дрожа,
И вширь ложится книга жизни…
Семижды имени бежав,
Душа откроется на тризне.
В последней, смертной наготе
И прямоте. Крыла расправит…
И нам земные сны и те,
И те грядущие оставит.
И нет их слаще и страшней,
И жизнь глядит в себя, как в небыль,
И отирает слезы небом,
И белый город снится ей.
«Свет ли слабеющий…»
Свет ли слабеющий
Издалека?..
Круто на запад
Идут облака.
В дымке у края
Теряется след,
Ни возвращенья,
Ни памяти нет.
«Ну вот мы с тобою и снова в начале…»
Ну вот мы с тобою и снова в начале.
Семь бед за плечами, как лучшие дни.
Скорей же упругий зрачок поверни:
Бог света лазурь отпирает ключами.
Смотри, как бестрепетно сосредоточен
Багульник, как легкий ольшаник лучист;
Как бабочка, дышит безоблачный лист,
В шелках беспризорный кузнечик стрекочет.
Войди в этот неотвратимый покой,
В отверстую музыку лада и света,
В живое блаженство пчелиного лета,
В бесхитростный праздник роскошно‐скупой.
«Еще далеко до весны…»
Еще далеко до весны
И сны глубоки у природы,
А мы уже заражены
Безумием горшей свободы.
Так дети, ища новизны
И смысла в игрушечном мире,
Слагают бессчетные сны
Из кубиков ветхой цифири.
Но чудная птица живет
В прозрачном дому из кварцита,
Где вечный кончается счет,
И зренье, как сфера, открыто.
«Утвердясь в нерушимом порядке…»
Утвердясь в нерушимом порядке,
Терпеливой листвы ученик,
Я к непрочному миру привык,
Как школяр наигравшийся в прятки.
Жизнь снует, как челночная нить,
На себя натыкаясь с разбега.
Мне бы только до первого снега
Горсти разума не обронить.
Никогда я не чаял вернуть
Ни ручья, ни скользящего света,
Но люблю возвращение лета
И листвы восходящую суть.
«Перепутались дни – каждый собственным шумом живет…»
Перепутались дни – каждый собственным шумом живет.
Посмотри, как мелькают в глазах безотчетные беличьи
спицы.
Повернем же туда, где на площади улиц разлет,
Башня время, мигая, крадет и фонтанная чаша струится.
Здравствуй, шаткая влага, проточный дробящийся дом,
Оголенная поросль ума под сверкающей шапкой,
что видишь?
Пахнет свежим мелком истолченным и ручным
вороватым дождем,
Но сегодня, пожалуй, сумятицей вечной уже никого не обидишь.
Бестолковые братья мои, воробьиная шустрая мастъ,
По дворам промышляет нуждой – зоркой крошкой
себе на прожиток.
Хочешь – плачь, но нельзя уцелеть, чтобы в круг
отчужденья не впасть,
И нельзя не любить тот слепой вечереющий свиток.
Мне мерещится одуванчика распавшийся шар.
Это ты, не шутя, нагадала по книге японской.
Это по ветру летит кочевой приглянувшийся дар.
Что ж, удачи ему в этой ласковой роли неброской.
К ночи в городе вешнем, как вишни, цветут фонари.
Опускается синяя сеть, тяжелея от соли вселенской.
Разливается мгла. Лиловеет ветвей лабиринт.
И асфальтовый щит хорошеет от влажного блеска.
Спи же, время невидимо и не бежит никуда.
Как воздушный играющий ключ – лишь восходит
к упругому краю.
Голубые колеса причин и простая глазная вода, —
Вот и все, что поет. Только зеркало мира мерцает.
Киевские этюды
1
Пруд потемнел.
Низко солнце стоит на закате.
В ровной воде повторяется берег и солнце.
Жабы кричат – голодных артистов орава.
В кваканье этом
глухая таится обида,
глупая жалоба всех
на двусмысленность жизни.
На возвышении церковь и рядом
часовня стоит из грустного дерева вся
со взглядом скрипучим и тихим.
Римских кровей циферблат
и башенка с колоколами.
Глядь, молоточки пошли,
звон три часа отбивает.
Ловкий пружинный завод
и почерневшая медь.
Где здесь награда, где цель?
Есть ли течение здесь?
Воздух густеет.
Плывет и колеблется, перемещаясь.
В этот подвижным объем тополя
пух отпускают —
летит, подлетает, садится.
Сонное зрелище —
морок, слюда, иллюзорность.
Сны ли летают
или только призраки снов.
Медленно, медленно так
на сидениях дремлют,
пока не устанет качать.
Ниже, на спуске к Днепру,
Буйство и плеск разнотравья.
Желтый цветет чистотел —
желтым питается соком.
Тут же крапива цветет —
жалкая жалит в отместку.
Чинно на листьях сидят
Жучки в пиджачках из эмали.
Мушки летают и помнят
только лишь о пропитанье.
Бабочки дышат легко —
летают крича и мечась.
Скачут кузнечики, вечно
носясь с бестолковой заботой, —
что бы еще одолеть,
кого бы еще удивить.
Уже от духоты земля устала.
И нет дождя.
И пух летит, летит,
как полоумный.
Что за перегоны?
Что за ужимки?
Что за времена?