– Нравишься мне ты, командир. Будем?
Открыв, налил в грязный стаканчик калеки и, подняв на уровень своего виска, прищурившись посмотрел в опухшее лицо. Заботливо протянул сконфуженному мужчине обратно в маленькие ладошки – беспокойными кривыми пальцами одёргивающему и закатывающему наезжавшие большеразмерные рукава гимнастёрки, – помог сжать его замёрзшие и раскрасневшиеся пальцы своими холёными ручищами. Выглядело это так, словно беркут воробушка выпавшего возвращал в родительское гнездо. Кинул взгляд на храм, оглянувшись через плечо, скалясь в улыбке. И, обратив взгляд вновь на инвалида, приподнял свою флягу, поставленную было на промёрзшую и покрытую инеем землю с пробивавшимися редкими ростками травы, и отпил. После чего, стремительно поднявшись, потрепал его по голове. Мимо, прямо невдалеке, пробегала белоснежная маленькая пушистая собачонка. Её взгляд был испуган, очень; она бежала, останавливалась, оглядывалась и вновь бежала, поворачивалась, всматривалась в людей и в окружающие дома – пытаясь распознать, где находится, была ли тут раньше. Собачонка была аккуратно, даже с вычурностью, подстрижена, на шее красовался ошейник, переливавшийся стразами, ловившими и множившими солнечные блики. Весь её вид говорил о том, что она породиста, и её озабоченные рыскания и сквозящая затравленность во взгляде также свидетельствовали очень явно, что она потерялась, что она ищет хозяев – хозяина или хозяйку, – но, определённо, своего человека. Христофор уставился на неё и ощутил, как в струнах души нечто оборвалось и требовало поманить её, и найти хозяев.
Он на миг представил нелепость того, как бы выглядел при этом, и, распрощавшись тут же с возникшим образом, понял, что ещё нелепее он в общении с оборванцами и в распитии с ними алкоголя, нежели чем если бы бросился на помощь. Собачка, столь чистым и искренним взглядом смотрящая в лица проходящих людей, будто пытаясь попросить прочесть для неё номера домов и названия улиц и расстраиваясь от осознания тщетности своих попыток, остановила взгляд на Христофоре. Он подумал, что ему ничего не стоит подойти к ней и взять на руки, или дать приказ одному из своих людей поймать её и найти через всевозможные группы в интернете её хозяев, если у неё отсутствовал чип, ставший обязательным не только для «братьев меньших», но и для почти каждого человека с предпосылками к девиантному поведению, и безоговорочно – для всех финансово несостоятельных. Но он, разглядывая её, решил ничего не предпринимать. Кто-нибудь, подумал он, да поймает, и найдёт её хозяев, поэтому поспешил покинуть паперть храма, отказываясь более прислушиваться к задетым струнам души, что не должны были напоминать о себе, порвавшись давным-давно. Один из его людей, весьма грубой наружности, украдкой впопыхах перекрестился, обернувшись, обронил прощальный взгляд на золотые купола, венчавшиеся возбужденно крестами.
Христофор, сев в один из трёх чёрных джипов, отъехав, припарковался у цветочного бутика. Его встретили юная работница с парнем, одетые в классические консервативные костюмы с позолоченными бейджиками; в ушных раковинах у обоих отсвечивали молочными переливами интегрированные гаджеты: переговорные устройства с возможностью вывода в зрительный нерв наложенной картинки дополненной реальности. Светловолосый юноша с маленькой серьгой, блестевшей драгоценным камушком в мочке уха, направился в его сторону с приветственными словами, на что Христофор не удосужился ответить вниманием: сразу подошёл к витрине, попросив девушку в чёрном кардигане поверх белой блузы собрать ему внушительный букет из белых роз. Вскоре его люди вошли – раритетный бронзовый колокольчик на двери многократно прозвенел – и расплатились с юношей, протянув запястья, после чего тот проследовал к кассе для пробивки чека и считывания глазом платёжного кода покупателей.
Некоторое время спустя Христофор уже входил с букетом роз в картинную галерею, скользя беспокойным взглядом по окружавшим его людям. И, заметив виновницу своих волнений, обнаружил, как некий – похожий массивной и крючковатой наружностью на попугая, но в то же время сочетавший в своём облике и представительность костюмом и снисходительным выражением лица, – мужчина общается с элегантной девушкой. Христофор, злясь, изменился в лице. Его поле зрения перекрыли танцующие – юный высокий парень в костюме и девочка в аналогичном платье, отбрасывавшие своими сверкающими пайетками – так саднящих глаза – разноцветных зайчиков. Не успел он приблизиться к виновнице с его пышным букетом в руках, как мужчину-попугая отвлекла подошедшая семейная чета средних лет, и Христофор, ускоряясь, стремглав приблизился к девушке со своим даром. Она не сразу поняла, кто перед ней за заслонявшим букетом, но как только увидела лицо, то её улыбка сразу исчезла, и она переменилась во взгляде – с радушного на сквозивший испугом, – но только на мгновение. Её лицо приобрело скучающее выражение, и она с небрежной холодностью произнесла:
– Христофор… Вы здесь.
– Ты… – поправил он.
Его крепкая рука легла поверх её запястья, соскальзывая к ладони, на что она, не скрывая отвращения, тут же попыталась высвободиться, отворачиваясь всем корпусом. Внезапный телефонный звонок заставил Христофора выпустить её ладонь. Он, не отрываясь смотря на неё и улыбаясь, застыл, когда с другого конца линии раздался сбивчивый, расстроенный голос сводного брата, оповещая:
– У отца инсульт…
Улыбка с его лица пропала, он стиснул зубы, выступили скулы. Он не различал, что дальше ему говорили – только, неврастенично посмотрев на девушку, не моргая выдал:
– Ева… – он приподнял руку с выставленным пальцем, демонстрируя, что они ещё продолжат разговор, и, спешно развернувшись, покинул арендованную для благотворительного вечера галерею. Она, положив ладонь на шею, тяжело вздохнула, отстранённо смотря ему вслед, и не сразу среагировала на подходящих с улыбками людей. Правда, моментально пришла в себя, когда увидела с десяток фото-папарацци, сопровождавших юного наследника миллиардного состояния, что готовился представить итог своих вложений в новое изобретение на грядущем научном симпозиуме мирового значения. Она будто облачилась в маскарадный костюм очаровательной заинтересованности (на какую только способна роскошная женщина), одаривая белоснежной улыбкой и поцелуями. Причем улыбкой и поцелуями, превосходившими искренностью прежние, о коих молился бы любой, не заподозрив и тени фальши. Она, окружённая показушно-приторными эмоциями, осенявшими лица приходящих, и такими же речами, полными фальши, не плагиатила и не мимикрировала под стать всем, а сама будто имела собственный искусный приём: не касаясь взаправду, а имитируя поцелуи движением губ, оголяя в улыбке стиснутые зубы и радушно вскидывая брови, исторгать очарование встречным. Но несмотря на талант и глубокую искреннюю заинтересованность, её поцелуи и приветствие – впрочем, впервые – не дошли до адресата.
Хотя он и был до неприличия молод и должен был быть разбалован немыслимым наследством и приумноженным благосостоянием, его лучезарный взгляд определял вмиг истинные мотивы людей, и тем не менее он одарил её формальной и сдержанной улыбкой, выдал чек для её фонда и тут же поспешил удалиться с благотворительного вечера. Никто не знал его имя, поскольку юноша имел средства и статус, позволявшие пользоваться анонимайзером, и оставалось называть его только как «он», хотя любая или любой признал бы, что определение «красавчик» или «жеребец» намного лучше вписалось бы в характеристику. То, что он лично почтил присутствием сие мероприятие, снизошёл до этого общества, являлось событием из области фантастики. Ева даже не успела с ним сфотографироваться, кинувшись рывком вслед, но, вмиг остановившись и следя, как вспышки удаляются за ним, выхватила с подноса бокал и молча опрокинула залпом, без какого-либо ощущения вкуса. Почему-то подумала, сама не зная, какими глубинными пластами её ума вызваны такие мысли, смотря вслед парню:
И правда, такому верховодить драконами только, а не с людьми по светским раутам бестолковому обмену остротами предаваться… Придёт же и такой век, что застать такому мужчине только и суждено…
II
В больничной палате лежал под капельницей пожилой мужчина, за ним присматривал его лечащий врач. Врач своим видом походил на медведя из сказок. У него, при всех угрожающих габаритах, было добродушное лицо с несходившей улыбкой, вселявшей веру в завтрашний день, и в то же время в его взгляде было нечто столь трансцендентно-историческое – будто в нём хранились осколки памяти о древних инках, готовых беспощадно сожрать тебя живьём, если ты встанешь на пути, либо прийти за твоей силой и присвоить её себе.
Христофор, зайдя в палату, покосился на превосходившего его в росте врача, всё же соблюдая надлежавшие правила приличия:
– Здравствуйте, – и, переведя взгляд на больничную койку, застыл. По его лицу было видно, как напряглись скулы и вздулись вены на лице. Он был в смятении. Человек столь грозный и властный лежал перед ним в недостойном состоянии, будто был обычным смертным. Он никогда прежде не видел его столь больным. Страшные последствия читались во всём. Перед ним был не тот человек, с которым он разговаривал этим утром и принимал от него поручения. Христофор горячо обратился к больному:
– Отец, как ты себя чувствуешь?
Комнату заполнил раздиравший горло хрипучий голос:
– Как конь с окровавленными ноздрями… смотрящий навстречу наставленному дулу всадника… – отрешённо глядя перед собой и часто моргая, проговорил старик. По его лицу было ясно, насколько ему было больно говорить.
– Пессимистично. В прошлый раз вы сравнивали себя с жеребцом, покрывшим сотню кобыл… – хохоча, заметил врач.
– А ты, я погляжу, клоун. Сейчас нос-то тебе прокручу… – возмутился больной. Правда, слова зажевались, словно он был старой неисправной магнитолой. Они дождались, когда он договорит до конца.
– Доктор, – Христофор положил ему в руку пару карточек с цифрокоинами – новую валюту Эллоса, принимавшуюся во всём цивилизованном мире. – Не сочтите за дерзость попросить вас прикупить отцу попить, поесть. Что – на ваше усмотрение. А сдачу оставьте себе.
– Да я уже и сходил. Он минеральной воды хотел. Ему и… – врач замер, не смея произнести, что «ему и нельзя сейчас», поэтому выдал: – …надобно воздержаться.
– А ему здесь и не Таити, чтобы излишества брать, – сердясь, процедил сквозь зубы Христофор. – А это кто ел?
Он указал пальцем на белоснежную тумбочку рядом с койкой, на которой стояли бутылки минеральной воды с одноразовыми стаканчиками и надрезанным зелёным яблоком, с воткнутым столовым ножом, по зубчикам которого сочился белоснежно-желтоватый сок.
– Ваш отец попросил, и ему собирались было дать, но я запретил, – врач продолжал стоять в нерешительности с цифровыми деньгами на карточках в его громадной ручище. Взглянув украдкой, он увидел, что суммы достаточно, чтобы обменять на пару-тройку увесистых слитков золота.
– Оставьте нас. Нам надо поговорить с отцом, – продолжая рассматривать яблоко, потребовал Христофор.
– Ааа… – врач попытался вернуть пластиковые карточки с сенсорным вставками.
– А это за ваше терпение, – Христофор, не поворачиваясь, сомкнул толстые пальцы протянутой руки в кулак и прошёлся по палате. Открыл бутылку минеральной воды. Налил в кружку и подошёл к койке. Опустившись на колени, принялся аккуратно поить старика, вытирая рукавом рот, подбородок и шею. После отставил стакан на тумбочку рядом.
– Как ты, спрашивать нет смысла. Дела, дела, дела… – он продолжил использовать рукав как промокашку. – Загоняем себя… – Христофор говорил, понурив голову, и, взявшись за руки старика, осмелев, выпалил:
– Послушай меня хоть раз. Я думаю, нет смысла держать твой любимый «филиал» с просителями милостыни. Заоблачных сумм нет. Сбор информации, что они осуществляют, не так актуален… Тут разве что господин Случай… Держать их надо. Контролировать, чтоб не сторчались, и не спились тоже. Лекарства нужны. А мы только страхуем их, оформляем и всего лишаем, а в итоге ссаньё и дерьмо, в котором я вынужден возиться! У меня уже закралась мысль, что все эти «точки» – только чтоб унизить и в который раз плюнуть на меня… Ты не разубедишь меня в этом?
Долго полупрозрачные глаза смотрели в потолок, и наконец глазные яблоки развернулись на оставшемся неподвижным старческом лице к самому краю глазниц.
– Ты слабый… мягкотелый, Христя. Ты всегда вызывал у меня негодование, – старик попытался отдышаться, и несмотря на боль настойчиво продолжил, заставляя язык двигаться во рту как положено: – В тебе нет хватки руководителя. Я тебя терпел только из-за Клавдии....
– Не смей, старик, даже произносить её святое имя своим поганым ртом! – неожиданно выпалил Христофор, отпрянув.
– Заткнись, щенок! – старик шепелявил и картавил, и всё равно не потерял способности наводить ужас. – Одно моё слово – и тебя уничтожат… – он закашлялся, стараясь всё же договорить, отхаркавшись: – …Мои… люди! Мерзкий слабый ублюдок! Надо было так и упрятать тебя после детдома, не брать в семью обратно… Только меня уговорил Вавилен… – он запнулся, выхаркнув кровавую массу в свою руку, избежавшую паралича, в отличие от второй.
– Что такое? Вавилена мы вспомнили? Сыночку? Тебе больно признаться? Ты бы хотел, чтоб это он был приёмным ублюдком, как я… – Христофор говорил сквозь слёзы. – Да, ведь так же? Но это от твоего семени такие всходы… А я… – он вдруг замолчал, вдохнул и выдохнул, спокойно проговорив дрожащими губами:
– Я молот, что довершит твой закат, старик…
Он поднялся, отрешенно смотря в буравившие и пугавшие его глаза. Отсоединил бутыль физраствора от аппарата капельницы. Парализованный старик задёргался, насколько позволяло тело. Пытался повернуть голову, но не мог. Христофор взял бутылку минеральной воды. На его лице был виден внутренний переворот боли и разрушения всех оков. Он подсоединил к капельнице бутыль минералки. Присел рядом. Старик стал извиваться. Но парализованная часть тела не позволяла.
– Не-не-не, – сказал Христофор, принявшись аккуратно, заботливо держать руки отчима, что ослабели и застыли, даже язык вывалился от тяжёлого дыхания и на лбу проступила испарина. От старика веяло смертью; злобные глаза, покрасневшие из-за лопнувших сосудов, стали всё равно что у дитя – молящими, непонимающими, страшась свершённого над ним. Старик заплакал. Христофор тоже. Он погладил его по голове. Поцеловал в лоб. Отвернулся и, поднявшись, отошёл к окну, нависнув над подоконником. Задышал в полную грудь. В дверь вошёл врач. И застыл, увидев бутыль минеральной воды в установке и немолчно кряхтевшего пациента. Христофор спокойно повернул голову, продолжая опираться об подоконник руками, только нижняя губа подрагивала. Врач выставил ладонь в знаке, просящем «не беспокоиться», приложил к своей груди и, моргнув, вышел, аккуратно прикрыв дверь.
– Я хотел бы, чтобы ты видел во мне сына… Человека… Не во мне – так в Вавилене! – Христофор, не поворачиваясь, говорил сквозь слёзы, столь не вязавшиеся с его воинственной наружностью, и старался произносить слова как можно более бесстрастно. – Он, в сравнении с тем, что мне приходилось делать, настоящий человек. Причём сильнее и лучше тебя. Да! А ты отказался от него. У нас с ним год разницы, мы не кровные родственники, но я-то вижу, как он хочет признания, желает победы. Нельзя так, отец, с людьми, ни с кем нельзя так… Я и правда трус. Кем же я стал, стремясь стать сильным в твоих глазах… Позабыл лицо своего настоящего отца, позабыл и своё… – он отмахнулся, почувствовав, что голос срывается, и, кашлянув, вернул своё привычное – грубое и бархатистое – звучание: – Не это ли наивысшая слабость? Я завидую тем детям, чьи отцы, какими бы их сыновья ни были отличающимися от них, всегда старались помочь им обрести себя. А я всё перечеркнул. Из-за тебя, бездушная скотина… – он развернулся всем телом, прокричав: – Из-за тебя, скотина! Хотя… я мог уйти… Всегда… Всегда мог всё изменить, но не теперь… Мы прокляты своими деяниями?
Внезапно дверь приотворилась, и один из людей Христофора – по сути, людей его отчима, – зашёл в палату. В руках у него был телефон, и он заглянул из необходимости спросить, каким образом стоит разрешить возникшую ситуацию, но опешил, увидев рыдающего старика, который, словно пробудившись, прогромыхал нечленораздельным гласом: