– Истукан! Разберись с этим ублюдком! – произнесено было нечто далёкое от этого, но шепелявые, обрывочные звуки и не требовали разъяснений.
Крепкий мужчина туповатого вида, опомнившись, поспешил к непосредственному начальнику, пытаясь извлечь из вены катетер. Христофор поторопился к нему, крича:
– Не смей!
Он попытался его остановить, но мужчина опередил его, отбросив молниеносным ударом кулака, так что зубы вмиг обагрились кровью разбитых губ. Христофор, поднявшись, выхватил нож, торчавший из сочного яблока на тумбе рядом, и ожесточённо принялся бить в спину возившегося с катетером. Тот развернулся, рыча, схватил Христофора за грудки и начал бить по лицу своей головой, но неожиданно упал замертво; жизнь с опозданием покинула его грузную тушу – нанесённые колющие раны изрыгнули из себя кровь. Человек их семьи, сильный, вселявший страх, нёсший во взгляде простейшую мысль подчинения всего, чего он касался, живший исполнением приказов, смотрел глазами умудрённого жизнью ребёнка, который вмиг утратил все игрушки, которому, не дав опомниться, сообщили, что и само время отныне отнято у него. Побледневшие было уши зарделись, губы слиплись, он схватился ручищами за запястья Христофора, запрокинув голову кверху, порождая всё больше складок на затылке и шее, и только смотрел: сердце больше не совершало марш. Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть; слипшиеся губы, приоткрывшись частично, образовав словно маленькие дырочки, исторгли сдавленный булькавший звук, и больше ничего. Сердце не билось. Членораздельных фраз в последнем вопросе не было, но уверенно стало понятно, что ни осуждения, ни зла последние слова не несли. Недоумение. Скорбь. Детство. Глаза застыли. Глаза застыли… Дрожа, Христофор отступил назад, сбрасывая с себя убитого им, рухнувшего тяжелым снарядом с глухим стуком об пол.
Старик мычал, наблюдая разверзшуюся битву; у него повторно случился приступ – к заморгавшим часто глазам прибавились забившиеся в конвульсиях лицевые мышцы, потекла слюна.
Христофору стало дурно, он жалел о совершённом, но ему необходимо было бежать. Он взял, открывая на ходу вторую бутылку минеральной воды, поливая себе на окровавленное лицо. Прополоскал рот. Умылся.
Христофор достал мобильный кнопочный телефон с шифрованием связи, отыскал номер единственного человека, кому мог доверять – своей любовницы, – высветился контакт «Валерия». Её он записал без фамилии. Роскошная женщина из богатого рода – Онашвили, владельцев газовой промышленности в Эллосе. Удивительно, что она пошла полностью в красавицу-мать, и только хваткой – в своего отца, которому было суждено родиться в маленьком и тучном теле, но с великими мыслями, став одним из первых на международной арене бизнеса, о чём его отец и дед – пастухи в мирное время и воины при необходимости – и не могли помышлять.
Череда гудков прервалась и последовал бархатистый голос, который яростно перебил Христофор:
– Лера, ты мне нужна… Как – с мужем на вечере?! Дура, ты мне нужна! Я хочу, чтобы мы…
Он посмотрел на пол, пятясь к двери – пятно крови растекалось, будто зияющая багровая пропасть, готовая пожрать его.
– Я приеду… Приеду… – раздался сбивчивый женский голос. Он, не дослушав, бессильно опустил руку, заслышав хрипоту старика.
Его отчим, всё продолжая слабо дергаться, еле слышимо причитая что-то невнятное, пытался рыскающими глазами найти своего убийцу и, наконец завидев пятящегося к двери, прохрипел:
– Н-н-н… Ы-н-н… С-ы-н! – и челюсть раскрылась, продолжая слабее дёргаться в такт всему телу. Из моргавших глаз большими каплями вырывался поток слёз, образующих лужицы в глубоких расщелинах морщин. Комнату заполнили отходившие шумно газы, и на постели расходилось широкое кроваво-желтое пятно.
Христофор, зарыдав, упал на колени, в подступавшую кровь, въедавшуюся через штанины брюк в саму плоть.
– Отец… – сквозь слёзы, захлебываясь, только и смог выговорить еле слышимо, сокрушаясь. – Отец… О-т-е-е-ц…
Глава 2
ЦИКЛИЧНОСТЬ СНОВИДЕНИЙ
И в знаки они вложили смысл; с дыханием ушедшей жизни ушло знание, и смысл исчез; одни знаки болезненно остались, утратив смысл для будущих детей, не имевших в сердцах идеи.
(с) Денисенко Кирилл
I
Лес, беззвёздная ночь и желтеющая луна.
Беспокойное журчание речушки.
По галечной насыпи ступали ноги в причудливой старинной обуви, весьма грязной. Среди толпы ног – обутых в обветшалые и изъеденные сапоги и неумело сшитые мокасины – его босые ноги. Ноги крепкого мужчины.
За хилыми плечами ведших опустившего связанные в запястьях руки пленника – с добротными, в «косую сажень», плечами, скованного путами, спокойного, с дерзостно-вызывающей выправкой – зияла пугающая тьма ночи.
На него смотрели вкось, а то и вовсе старались не задерживать взгляда. Посреди согбенной толпы – с выпуклыми бусинками позвонков на словно вопрошавших спинах – возвышался он. Толпа – не более чем разъярённая челядь, ставшая как целостный организм, подгоняя, толкавшая его в бугрящуюся мускулатурой спину независимо от того, ускоряло ли это процесс, – избегала встречи с живыми глазами схваченного.
Его крепкие руки, обвитые за спиной, нещадно саднило от толстенных конопляных верёвок, свитых на славу, в отличие от одежды и обуви этих людей.
Деревенские линчеватели с изжелтившими зубами и съеденными фурункулами лицами зажгли факелы с оголтелым упорством, пуще прежнего став толкать и сбивать воинственного мужа и харкать ему в спину, по-прежнему избегая прямой встречи с его взглядом.
Некто, не осмелившись встать пред схваченным, ударил его в затылок, и тот же час замер, каменея в пронзившем страхе, когда его словно прожгли огни, отразившиеся в глазах глянувшего через плечо пленника, не дрогнувшего ни единым лицевым мускулом, только и вбиравшего огни подобно луне, оставляя остывающие тени явивших многогранную сущность зеркал его души.
Иные руки толкают связанного вперёд.
Он шаг за шагом продвигается к беcпокойному ручью.
Одинокий, связанный, в беспросветной ночи вступая в ледяную реку, которая, хозяйски переливаясь рябью, играет с мерклыми отсветами луны, выдающими силу движения вод, он чувствует усилившийся страх оставшихся на берегу с порослью травы среди серых камней.
Прошлое застыло в ожидании смерти – в его уме рисовалась реальность проживаемого момента: ни прошлого, ни будущего. Реальным стало только то, что происходит, и априори признанная неизбежность смерти растворила всё то, что когда-то заботило и возмущало его на жизненном пути. Никогда ещё он так не ощущал жизнь. Его кожа на ступнях пыталась распознать по прикосновению форму и температуру – не то галечного, не то землянистого – берега, не разглядеть в ночи. Ноздри обоняли сладостный ветер, гнавший прочь чёрную дымку от чадивших факелов с беспокойным огнём; язык обезвоженного организма с трудом облизывал побелевшие губы, улавливая медно-солоноватый привкус сочащейся крови из покрывавшейся коркой ранки на разбитой губе. Все чаяния потеряли ту силу, которой принуждали его делать выбор согласно представленным возможностям будущего, которое способен избрать честный человек. Только стали просачиваться обрывки неизвестных снов, где закоулки памяти, став подобными ладоням, исполненным сил и умений, пытались удержать воду, сталкиваясь с невозможностью справиться с этим, и пред его глазами проецировались картины, капля за каплей, которые он был не в силах объяснить. И тем не менее, узнавая, в немощном отражении калеки… признать себя.
Очередной непроизвольный шаг в леденящее течение реки, прочь от встрепенувшейся всеобщим гортанным гулом толпы.
Совершенно один ступает он в воду. Белая точка в нескончаемом потоке, вгрызающемся искрящимися тенями. Его сбивает течением. Пара шагов – и он погружается глубоко на дно, скользя по булыжникам. С широко открытыми глазами. Выныривает. Вокруг царит страшный звук уханья остановившейся толпы. Гипнотизирующий, жуткий до дрожи. Вновь в воду с головой.
Его, уносимого течением, внезапно вытягивает из воды полностью обнажённая, неведомая ему женщина с этническим ожерельем из зубов ягуара и нефритовых и сапфировых камней, обрамлённых в дерево. Украшение переливается лунным блеском на угольно-чёрной коже. На плечи и грудь её опадают огненно-красные пряди кудрявящихся мелкими кольцами волос. И уханье резко усиливается. Она держит его за волосы на вытянутой руке; он кривится от боли. Вода беспокойного течения бьёт его, пытаясь захватить вновь в чрево тёмных глубин. Брызги достают ему до лица. Его подтягивают и бросают на выросшую из ниоткуда каменную глыбу: очнувшись (или погружаясь глубже в ужас), он оказывается у её ног, на коленях – стоит посреди бурной реки, словно пророк. И с высоты птичьего полёта их мелкие фигуры контрастируют с наводнённым ужасом лесом. Он видит только её глаза, заполнившиеся чернью. Свист. Словно кто-то вспорол саму ткань реальности. Кто-то упал, забулькав кровью, вырвавшейся из гортани. Со свистом из леса вырываются стрелы. Факелы, выпадая из рук, катятся по берегу в воду с шипением, источая дым, умирают в предсмертной агонии. Оторванные от своего утробного гвалта люди с факелами замолкают. Вылитая словно из самой Тьмы, она разворачивается к ним, разевая пасть и запрокидывая голову. Поднимает левую руку, сверкнувшую сталью, и заносит кривой наточенный каменный кинжал… Свист от резкого движения. Верёвки вокруг его тела нехотя опадают. Кусок верёвки у неё в руке. Он тяжело дышит. Краем глаза замечает, как во главе лучников выходит из леса на берег женщина и что-то кричит. Его женщина. В голове до сих пор всё ухает. Стоять тяжело. Течение сносит, доставая и на крошечном «островке». Он падает к ногам жрицы, невольно обнимая. Она, вновь поднимая его за волосы, вонзается в шею выступившими зубами. И вырывает прямо из плечевого сустава его руку. Но боль – призрак, в которого шокированный разум отказывается поверить. Краем глаза он в дымке замечает кричащую его имя деву с колчаном стрел за спиной и в нефритового цвета легчайшей кольчуге, отобранной у лесных светлых эльфов. Его имя пронзает его хлеще, чем глубоко впившиеся зубы и оторванная конечность, – Тур! – текут потоки крови.
Он вмиг открывает глаза с сузившимися зрачками, просыпаясь в инвалидном кресле у рабочего стола. Стрёкот старого телевизора, по которому диктор рассказывает про первую экспедицию в другую галактику, к планете с атмосферой, схожей с родной земной. Религиозные конфессии спонсировали полёт. Это событие было первой экуменистической ласточкой. Он так и застал очередной триумф человечества – в положении, в котором спал, лёжа щекой на столе. А обе ладони были сложены на столе, невзначай соприкасаясь пальцами в форме пирамиды – большими и указательными. В середине хаотично расположились нанизанные на зубочистки дохлые мухи и нарисованные люди, вырезанные из бумаги. По телевидению вновь было предупреждение, что если кто обнаружит появление «микро-псевдо-червоточин» – сообщить немедленно. Хоть если и будут они с игольное ушко – сообщить. Он постепенно сполз правой рукой на колено, не слушая. Часть зубочисток с мухами прилипла к щеке. Он – бородатый, несуразный, с парализованной частью рта, губа оттянута (что он пытался хоть как-то скрыть отращиванием бороды). Названивал дверной звонок – но к чему торопиться? Он, разминая челюсти, поперекатывал язык – не вхолостую, а словно прожёвывая скрытые образы из сна, – припоминая статную девушку с нефритовым колчаном для стрел, напоминавшую Валерию – крупную, дородную женщину, которую и сводному брату не удалось покорить; он бы всё отдал, чтобы быть по стати ей и завоевать. Неужели во снах она – его женщина? И забыл… Разве он что-то видел во сне… Диктор продолжал говорить о том, что в случае подтверждения «микро-псевдо-червоточин» от государства будет выдано новое жильё. Звонок продолжал назойливо трезвонить, не замолкая ни на секунду. Вздохнув, он откатился от стола. Нехотя приподнялся с неустойчивого кресла – на маленьких колёсиках и без спинки, – пошёл, прихрамывая, к двери; постоял, и, переведя дыхание, глубоко вдохнув, осмелился заглянуть в глазок: Надя. Красивая полненькая блондиночка. Фантастическим случаем ставшая съёмщицей у него комнаты. Она училась в меде. Он задержал взгляд, смотря через глазок на её пышную грудь.
– Вавилен! – она, поднявшись на носочках, жалобно шептала, догадываясь, кто стоит за дверью, глядя в дверной глазок. – Открой мне, пока бабки не полезли.
Он, непроизвольно дёргаясь в лице, отворил дверь. Из окна лестничной площадки в него ударил сильный свет, и в лучах бившего ей в спину солнца ворвалась Надюша. Сияние явило её прекрасной, как лань с фотокарточек натуралистов, словно заморозив само время. Его сердцебиение отдалось в ушах. Она, как в замедленной киносцене, обвила руками его шею, целуя в щеку и улыбаясь под нежную музыку. Но свет исчез одновременно с отрезвившим хлопком по щеке. Это она треснула его и прошмыгнула быстро в дом, захлопывая дверь и обойдя его с другой стороны. Он испуганно, разворачиваясь через плечо, стукнулся носом об её нос. Она не отшагнула. Подняла указательный палец к его правой щеке. Взгляд Вавилена переместился на её пухлый пальчик.
– Ты злыдень!
Он только часто моргал и переводил взгляд с пальца на её глаза. Она приблизилась плотнее к нему, придавливая к двери внушительным бюстом.
– Ты почему голодной девушке так долго не открывал? А?
Он посмотрел вниз. Её грудь подпирала его, и она что-то говорила, но он слышал только как бьётся его сердце. Он видел её в цветных разводах, будто глазной нерв проецировал в мозг обработанную во всевозможных фильтрах картинку. Он переместил взгляд на её пухленькие губы, – да уж, богат Эллос на красоты, – по их движению явствовало, что она продолжала говорить, но он не различал слов, придя в себя только после того как она сочла нужным всё же отодвинуться от него, вновь громко протянув в иной тональности:
– В-а-а-а-вилен!
– Что? – пересохшее горло потребовало непроизвольно сглотнуть. Он схватил телефон. И начал снимать сам себя на фронтальную камеру, вмиг успокоился и спросил тихо, с досадой: – Что?
– Ты меня слушаешь вообще? Жрачка дома есть? А, сама гляну!
Он смотрел, как она, на ходу небрежно сбрасывая сумку и кофту, идёт в кухню по коридору. Скидывая одну, – затем, подпрыгивая, другую – туфлю, и взяв яблоко со стола, откусывает. Открывает, сильно наклоняясь, холодильник – смущая его. И, доставая боксы с заранее приготовленной – кстати, Вавиленом – едой, повернулась, впиваясь беленькими ровными зубками в фрукт вновь и вновь, слизывая розовеньким язычком стекающий сок с пухлых раскрасневшихся губ.
– Я кое-кого встретила! – промяукала девушка.
Он замер, задумавшись – «Кого же?». Надя прервала его раздумья, продолжив с набитым ртом:
– Она придёт в гости.
Наденька, разбросав по столу боксы, направилась, ускоряясь с каждым шагом, в туалетную комнату, жуя по дороге яблоко, которое по пути – уже многократно надкусанное – положила Вавилену в ладонь, и скрылась за дверью. Он посмотрел на то, что осталось от сочного зелёного фрукта, и поспешил было прочь от двери, которая приоткрылась – и Надя, выглянув, явила детское личико с немыслимо молящим взглядом:
– Вавачка! Ты чего там застыл? Вруби музыку, пожалуйста. Я всю пару терпела…
Он пошёл включить на старом магнитофоне музыку, как просили. Диски канули в лету: все физические носители насильственно потеряли актуальность, будучи вытесненными беспроводными хранилищами данных, предоставляемых дочерними корпорациями, принадлежавшими официально государству. Сказать то, что таких магнитофонов не производилось, без преувеличения, уже сотни лет – ничего не сказать. Такие раритетные вещи изымались якобы в целях сохранения культурного достояния прошлых эпох – вот только музеев, где можно было бы подивиться на кнопочные устройства, не существовало, но по телевидению елейные голоски телеведущих убеждали, что таковые имели место быть. Магнитофон достался Вавилену вместе с той необычайной утварью, что оказалась в старых сервантах 34 квартиры, хозяином которой он стал.