Собеседник слушающих
Предисловие
Задача философа только по форме отличается от задачи художника. Что для последнего символ, то для первого становится понятием. Искусство и философия относятся друг к другу как форма и содержание. Художник вдохнул в себя мир, чтобы выдохнуть его из себя обратно; философу мир дан вовне, и он должен снова вдохнуть его в себя.
Отто Вейнингер
Тому, кто пишет книги, следовало бы знать, для кого он трудится, я же этого не знаю. Есть, однако, люди, которые при взгляде на человечество не испытывают ни грусти, ни сомнений, и я точно знаю, что эта книга не для них. Эта книга также и не для тех, кто считает, что личные вопросы, вопросы душевной жизни не могут быть предметами творчества. Всё, что здесь есть, вполне и совершенно лично, хотя и не является портретом писателя, это я хотел бы подчеркнуть. Я верю, что творчество есть прежде всего строительство себя, и успехи в нем – внутренние личные успехи. Однако эта книга не «о себе» и не «для себя». Писатель – собеседник слушающих, а при неблагоприятных обстоятельствах – вопиющий в пустыне, но он никогда не говорит сам с собой.
Из двух крайних состояний души, – когда ничто не трогает и когда всё ранит, – второе наиболее плодотворно. Я писал эту книгу, находясь именно во втором из них. Многие высказанные здесь мысли могут показаться заостренными сверх допустимого предела, однако суждения должны ранить, иначе они бесполезны. Я знаю, что существует и точка зрения, согласно которой слова излишни, так как «ни одному человеку не могут прибавить росту». Однако я верю в слово и его ценность. В этом смысле писатель – непосредственный наследник волхва, потому что всякое волшебство есть прежде всего вера в слова.
Я должен предупредить читателя, что в этой книге есть «философия», если понимать под философией любовь к мудрости, но нет «системы». Философские системы создаются жаждой твердой почвы, на которой можно было бы успокоиться, но в том-то и дело, что спокойствие в этих вещах неуместно. Я думаю, что философ занимает в мире место нигилиста и искусителя; его дело – лишить человека покоя; философия есть борьба с привычными полуистинами. Прославление существующего порядка вещей и общепринятых истин говорит о застое мысли.
«Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит» 1 . Некоторые такие наблюдатели давали мне понять, что эта книга несовременна, так как наше время не терпит размышления и оценок. Однако я не думаю, что наше время, какое бы ярмо оно ни накладывало на личность, отменяет человека и внутренние вопросы его души. Бог относится к тем собеседникам, с которыми и молчание – разговор. Я говорю: «Бог», потому что вопросы душевной жизни всегда религиозные вопросы, и потому, скажем, Ницше – религиозный писатель, что бы он о себе ни думал.
Автор этой книги не считает себя, это я хочу заметить, «пророком», «учителем» или кем бы то ни было в этом роде. Всякая резко обозначившаяся в развитии эпоха сама пророчествует о себе, нужно только уметь ее слушать. Долг наблюдательного человека говорить о том, что ему удалось услышать. Писатель, говорит Лев Шестов, «только рупор, через который доносятся до нас слова и речи, ему не принадлежащие. Он только видит и слышит то, чего до времени другие люди еще не слышат. Но «смысл» речей, но «значение» виденного и слышанного – он принужден разгадывать сам».
21 марта 1999
I
***
Естественно алкать духовной пищи; нелепо стремление к духовной сытости. Духовная сытость, если и возможна, означает скорее безразличие к вопросам духа, достижение внутреннего покоя ценой отказа от высших потребностей.
***
«Безнравственно дважды сказать одно и то же» 2 , но не порочно возвращаться к прежде сказанному, «вдохновляясь им заново», как говорил Достоевский о литературном труде. Если бы не было вдохновения сказанным прежде, мысль осталась бы в вечных черновиках.
***
Желанию быть чем-то противоположна не воля к небытию, но желание быть всем. Желание быть всем приводит к наиболее блестящим достижениям, но страдает недостатком формы при обилии содержания. Желание быть чем-то, напротив, по самой своей природе ограниченно и потому чаще приводит к своим небольшим успехам.
***
Потребительский взгляд на литературу гениально выразил Смердяков: «Это всё-с про неправду писано». В художественных произведениях образы не только могут, но и должны быть истиннее, чем положения. Фантастичность положений только подчеркивает верность образов.
***
Нравственность не бывает принудительна; страх, скорее, чреват бесстыдством. Исполняющий известные предписания из страха может при некоторых условиях оказаться хуже, чем тот, кто их не исполняет сознательно.
***
Лучше не принимать никакой религии, чем из каждой принимать по кусочку. Истину нельзя собрать «из лучших авторов». Она существует в неразделимом сплаве с заблуждениями или не существует вовсе. Необходима гениальность, чтобы выразить истину, всегда в сплаве с неповторимыми личными ошибками, т. е. в конечном счете с собственной жизнью. В этом смысле «стиль» есть совокупность пороков и достоинств творящего. Обладание самым совершенным слогом говорит, кроме прочего, о неспособности сказать иначе. Стиль – признак некоторой совершенной ограниченности творца. Так и всякий говорящий истину несвободен, ибо он говорит ее по-своему, и иначе сказать не может.
***
Чем мощнее талант, тем прочнее клетка, отделяющая его обладателя от прочих людей, и тем большее усилие он должен приложить, чтобы пробиться к людям. Это относится не только к внешнему непониманию, но и к внутреннему усилию, нужному для самовыражения. Посредственности легче себя выразить, чем гению. Мощный талант нуждается в большем труде. А может быть, душевный труд ищет и вызывает гения?
***
Простецу легко быть самолюбивым, т. к. себя, как и всё остальное, он знает весьма поверхностно, и потому легко уверяется в собственном совершенстве. На самом деле высшее совершенство, доступное человеку, состоит в невозможности почувствовать себя совершенным. Если угодно, гений трудится именно для того, чтобы искупить свое несовершенство и заслужить прощение; во всяком случае, гений трудится не для себя.
***
Любовь к Богу, говорит Кьеркегор, всегда имеет вид раскаяния. Настоящая любовь к ближним имеет вид стыда. Любящий стыдится недостатка своей любви. Вообще любить значит ставить нечто превыше себя и своей жизни, и по отношению к этому высшему любящий вечно чувствует себя виноватым в недостатке любви. Такова, однако, только зрячая человеческая любовь, открывшая глаза и потому подернутая печалью. Истинно любящий всегда виноват перед предметом своей любви.
***
Вдохновение можно определить как сладкое и напряженное внутреннее молчание; оно немо и убывает по мере того, как находит себе исход. Творчество в своих плодах есть преодоленное или исчерпанное вдохновение.
***
Любимейший сын мира, баловень мира – скорее всего, не умнейший его сын. Обида либо лишает способности мыслить, либо поощряет ее. Философия в некотором смысле есть плод метафизической обиды человека, изгнанного из рая.
***
Вдохновение не лживо. Писатель владеет истиной, а точнее, истина обладает писателем настолько, насколько им обладает вдохновение. Мысль о непогрешимости ex cathedra приложима к писателю, непогрешимому в вдохновении, но вне вдохновения ошибающемуся не меньше, но больше других. Заблуждения великих умов суть мнения о вещах, о которых они судили исключительно рассудком.
***
Вдохновение дает истину ценою свободы. Если вдохновенный творец не может солгать, то он не может и прибавить себе вдохновения, чтобы сказать лучше. По истощении вдохновения творцу остается только принять или не принять его плоды. Жизнь великих людей является еще и борьбой с истинами, которые им открылись, и всё потому, что истины открываются против и независимо от рассудка.
***
Чтобы писать, необходимо либо легкомыслие, либо достаточное чувство безнадежности. Писатель должен сознавать свое противостояние целому миру, только тогда написанное будет кое-что весить. На одной чаше весов – мир, на другой душа писателя.
***
Чтобы восстать против некоторого ига, нужно прежде вполне ему подчиниться. Подчинившийся не полностью сохраняет свободу в малом и не чувствует, что уже порабощен в большом. Потому и к отречению от мира бывают склонны именно те, кого мир некогда вполне подчинил себе.
***
Гениальность – всегда гениальность формы, поскольку содержание дано от века и иного не будет. Это одна сторона вопроса. С другой стороны, гений отличается от таланта именно величием содержания, данного прежде всякой формы, талант же – в первую очередь искусство придания маленьким содержаниям обаятельной формы.
***
Писатель ничего не должен принимать готовым. В первую очередь его ожидает подвиг преодоления собственного языка, потому что принятый литературный язык – только задание или канва, ждущая узора. Меньшим из писателей наречется тот, о ком можно сказать: «его язык вполне литературен».
***
Зло всегда ищет мести, уязвленное собственным существованием, руководствуясь указанной Достоевским мыслью: «Я тебе сделал гадость, значит, я должен тебе отомстить». Оттого оно и всегда неспокойно. Невозможно представить себе «умиротворенное зло». Правда, и все человеческие чувства, при условии непрерывности их поощрения, стремятся к бесконечному расширению и оттого неспокойны. Но растущее добро имеет качественные ступени, по которым и восходит; зло же в качестве не изменяется, сколько бы ни росло в числе. Поэтому нет величия в злодействе.
***
Всё возвышенное вызывает трепет, и нет стремления к возвышенному, где нет трепета, – там разливается пошлость. Только трепещущее сердце способно к верной оценке. Прекращение трепета означает иссякновение воли к истине – евангельское отягчение сердец. Бойся, если ты любишь. Трепещи, если ты стремишься.
***
Подвиг утоляет свойственную душе жажду движения, опасности и невозвратных решений. «Следует трудиться, не задумываясь о том, что получится; отправляться в плавание по морям; ходить над пропастью» 3 . Чтобы вполне быть, нужно привести душу в соприкосновение с наибольшим числом предметов, а главное – бояться не найти и потерять. Именно этого ищет игрок. Подвергать себя опасности или по меньшей мере неизвестности в высшей степени благотворно. Творчество есть странствие в неизвестности и возможно только до тех пор, пока существует незнаемое. Движение, опасность и невозвратные решения вынуждают к постоянному творчеству, т. е. превращению возможного в действительное, происходящему каждый раз, когда душа входит в неизвестность.
***
Любопытство – преломление страха неизвестности. Ничего не боящийся нелюбопытен, и напротив, смелость – знак острого любопытства. Страх и любопытство составляют отношение к тайне и святыне, нить, связывающую человека с тем, что ему свято, и тем, что его страшит. Довольство вообще не состоит в отношении к тайне и святыне, для него нет ни тайн, ни святынь – именно потому, что у него нет ни страха, ни любопытства.
***
Настоящее сладострастие предполагает обостренную чувствительность к холодным и темным сторонам жизни. Таков Свидригайлов у Достоевского. Быть по-настоящему сладострастным значит жаждать красоты и в то же время чувствовать в красоте леденящую грусть. Сладострастие ненасытно потому, что никогда ничего не приобретает, кроме растущего ужаса.
***
Там нет творчества, где нет личности. Наука в той части, которая полезна – не творчество, потому что не лична. Там, где в науке пробуждается личность, она перестает быть удовлетворительницей потребностей и становится творчеством. Как собиратели сырья для научных мельниц, так и те, кто вращает их жернова, чаще гордятся своей безличностью в изучении тайн природы. Но если не бояться прослыть мракобесом и изувером, следует сказать: наука в большой своей части согласилась на предложение «камни сии обратить в хлебы», и даже увидела в этом свое превосходство над Тем, Кто от этого предложения отказался. Она устыдилась быть творчеством, потому что творчество, как и всё подлинно человеческое, всегда бесполезно. И наука в своем подлинном смысле – бесполезна для большинства, потому что познание никогда не было общедоступной ценностью, а скорее роскошью. Военные ужасы и материальное изобилие нашего времени, относимые к заслугам науки, скорее ее побочные дети.
***
Жизнь наполняется либо творчеством, либо ужасом, оттеняемым маленькими победами. Поэт знает и то, и другое, но зато он всегда на грани измены себе, между ничтожеством и вдохновением. Развивая мысль Вейнингера, можно сказать, что гений – тот, кто испытывает отвращение к себе, когда не может творить, потому что сознает творчество естественным состоянием своей души. Молчащий поэт действительно самый ничтожный из детей мира: он отвратителен сам себе.
***
Где гений, там вдохновение. Наше время видит гений даже в людях, никогда вдохновения не знавших, обыкновенной сноровке и техническом совершенстве. Вообще век сей поклоняется технике как искусству изготовления вещей; гений же – искусство не делать вещи, но принимать их в себя. Гений – восприятие и замысел, а не ожесточенная деятельность ради умножения вещей.
***
Память грустна по своей природе – потому что помнить можно только о том, чего уже нет. Память, как знание о несуществующих вещах, состоит в некотором родстве с ожиданием, которое также имеет предметом несуществующее, но еще возможное. Чтобы избавить человечество от грусти, нужно прежде всего лишить его памяти.
***
Только внешнее сходство позволяет смешивать творчество с производством. Настоящее творчество в упадке во времена обширного производства вещей. Главное их различие в том, что творчество ищет способности суждения, а производство – способности потребления. Когда речь идет о производстве, можно говорить о «достаточных» количествах произведенных вещей; творчество же такое дело, в котором никогда не бывает достатка или избытка. Коротко говоря, творчество есть самопознание трудящегося, тогда как производство в лучшем случае поощряет познание спроса. Весь вопрос в том, признаётся ли ценность самопознания; если нет – искусство, как познание человека в образах, обречено на вырождение, творчество мельчает и растет Великое Производство Вещей.
***
Любое одностороннее и притом мощное развитие ждет неудача на его высшем подъеме. Именно тогда, когда напряжение сил дойдет до предела, окажется, что этих сил не хватает для удержания постройки от разрушения. Гордость «всего высокого и превозносящегося» больше всего именно тогда, когда оно клонится к упадку.
***
Зрелость бесполезна с точки зрения одного человека или поколения, потому что дается только однажды, и в большинстве случаев слишком поздно. Только вечность и существующая в вечности преемственность придают смысл зрелости, как и человеческому существованию вообще. С другой стороны, там, где есть череда, преемственность, каждое отдельное звено стоит в своем отношении к вечности и относительно нее определяет ценность свою и собственной жизни. Мы убеждены, что достигли последнего и совершенного общественного состояния, что после нашего мира не будет другого. Этим мы лишаем себя значения в череде миров, а угашением творчества – и собственного значения по отношению к вечности.