***
Говорят: «в раю человек был счастлив». Ничего подобного. В раю человек был несчастлив и отчаянно рвался прочь. Чтобы как следует полюбить родной дом, его нужно потерять; так и здесь. Обладание самым лучшим, дорогим и милым не слаще потери, ведущей к новому обретению, во всяком случае в глазах обладающего. Иначе было бы бессмысленно говорить об угрозе нравственности, родине или жизни, потому что больше всего на свете человек боялся бы их потерять. Всякое обладание ненавистно, и блеск целей определяется прежде всего их недоступностью, т. е. невозможностью ими обладать.
***
Есть коренная душевная потребность в торжестве и одержании победы. Там, где потребность торжества оказывается сильнее потребности обладания, мы видим игрока – по отношению к деньгам или любви. Игрок не жаден, и тем, в чем он нуждается, нельзя обладать.
***
Я не говорю ни за, ни против «образа мира сего», но я меньше всего хочу на его счет обольщаться. Считайте меня голосом той силы «отпора и отрицания», о которой писал Достоевский, и без которой человеку нельзя сохранить целость души, искушаемой торжествующим порядком вещей. Единственное подчинение, имеющее ценность – сознательное подчинение сильного другой силе. Так мощный пес подчиняется человеку, в ум которого верит (а собаки убеждены в человеческом могуществе и – не побоюсь сказать – в уме как источнике этого могущества). Кстати, говорящие о рабском характере собаки забывают о том, что это необычайно одаренное существо, сильный и умный зверь, которому нравится быть с человеком. Отношения пса и человека ближе всего к дружбе равных: оба сильны, но каждый по-своему.
***
Удовлетворение, как и угрызения совести, достигается только поступками. Простое удовлетворение желаний утомительно, потому что недеятельно. Ищущий удовольствия только кажется подвижным; на деле он пребывает в оцепенении, из которого и надеется себя вывести раздражением чувств. Только творческие поступки приносят удовлетворение; всё остальное – только труд, который оставляет утомление и дает временное притупление способности желать.
***
Не иметь надежды безнравственно. Нравственность вообще обитает только в области надежды, чаяний и любви, которая также есть чаяние, потому что никогда полностью не пребывает в настоящем, а распространяется на будущее.
***
Напряженность душевной жизни создателя – единственная мера ценности произведений. Именно потому счастье неплодотворно. Счастье – покой и едва ли не отсутствие душевной жизни. Животные знают счастье, но не знают творчества.
***
Писатель расходится с читателем в одном, но в главном: то, что для читателя предмет любви или неприязни, для писателя только пройденные и оставленные мысли. Писатель никогда не может любить то, что в нем любит читатель. Если он что-то и любит в себе, это скрытое от мира вдохновение.
***
«Счастье всего человечества» и все стремления к нему – самая отчаянная ложь. «Счастье» – а как же труд и болезнь? Освобождение от труда – непременное условие дешевого общедоступного «счастья», но счастье вне труда – только мимолетное удовольствие. Стремление же к удовольствию мстит достигшему. Его ждет мучительная пустота и томление…
***
Почему «среди детей ничтожных света…» и т. д.? Потому что внутреннее состояние обыкновенного человека поэтом ощущается как мучительная душевная пустота. Чувство своей ничтожности, как и чувство вины, всегда сравнительно. Угрызения совести болезненны только тому, кто не привык их испытывать. Внутренняя пустота уязвляет только того, кто привык быть полон.
***
Обаяние вдохновения в том, что оно устраняет средостение между личностью и душой. Всё остальное время, кроме минут вдохновения, даже и человек творчества представляет собой только личность, т. е. совокупность привычек и воспоминаний. Творит безусловно не личность, хотя плоды творчества всегда личны. Личность – это легкая ценность, второстепенная ценность, фонарь, через стекло которого виден свет души.
***
Человеком действительно движет жажда любви, но высшая любовь в желании отдать себя без остатка. Фрейдизм не знает любви; иначе он не утверждал бы, будто любовь в обладании и воле к обладанию. Любовь есть воля к потере, не к обладанию. «Я не могу любить» значит: «мне некому себя отдать». Ценность – только то, что может быть отдано или потеряно. Поэтому истинные ценности и верная самооценка возможны только там, где есть стремящаяся себя отдать любовь.
Настоящий поэт всегда мудрец и пророк. Поэзию можно определить как тонкость чувства в сочетании с мудростью, а где эти две, всегда присутствует религиозность, хотя и необязательно в церковной оболочке. Поэзия без мудрости и пророчества – игрушка.
***
Сосредоточенность ребенка говорит не только о труде, которого стоит ему восприятие, но и о большей поглощенности вещами, т. е. в конечном счете о более сознательном к ним отношении. Когда ребенок смотрит на звездное небо, он вполне поглощен бесконечностью, чего не скажешь о взрослом. Вещи нужно вбирать в себя вполне, либо не знать вовсе. Так он и делает. Поэтому детство для многих остается заколдованным и неповторимым временем, когда они знали иное небо и иную землю.
***
Несправедливость критики есть мера достоинств критикуемого, во всяком случае в области мысли и в искусстве, когда речь идет о чем-то действительно новом. Новое и не может быть оценено, потому что всякая оценка делается на весах вчерашних ценностей. Критика есть суждение на основе вчерашних знаний. Новое не имеет себе готовой мерки и потому осуждается современностью.
***
Насмешки над трудно отделимой от страха привязанностью собаки неосновательны. Мы нередко любим то, чего боимся. И любовь к Богу и страх Божий связаны. Способность испытывать страх, как ни странно, говорит о некотором благородстве, тогда как бесстрашие – о низости и неспособности к высшим чувствам. Благородство здесь может быть определено как способность поставить себя ниже некоторого предмета, при сохранении всего самоуважения и достоинства.
***
Только в чистой радости или глубокой тоске нет места для печали. Печаль не обязательна для душевной жизни, но говорит об определенном внутреннем равновесии. Беспечальный либо детски счастлив, либо глубоко, глубоко внутренне несчастен. Беспечальность современного мира вызывает тревогу.
***
Угашение душевной жизни с ее достижениями и борьбой – единственный путь к всеобщему счастью. Быть человеком вообще тяжело. Не случайно проповедь всеобщего довольства совпадает обычно с проповедью животной природы человека. Одушевленное существо бывает счастливо только тогда, когда забывает о своей душе. Самозабвение дается многими способами, единственно достойный из которых творчество. Но тут-то и вопрос: для проповедников довольства нет достоинства, потому что – для них – нет души, Бога, а следовательно и достоинства, и стыда. Душа, Бог, стыд и достоинство теснейшим образом связаны.
***
Доброта – качество не того, кто ищет пострадать, а того, кто, пережив страдание, не ожесточился. Добровольные мученики скорее горды, чем добры. Все настоящие подвиги совершаются нечаянно и против желания самих героев. Не следует думать, будто Христос мечтал о гибели на кресте.
***
Чувство действительности, описанное Мандельштамом в словах: «неужели я настоящий, и действительно смерть придет?», – очень редкое чувство, даже в жизни поэта, но только оно делает возможным творчество и всё, выходящее за пределы жизни. В такие минуты мир перестает казаться «естественным» и снова вызывает удивление. Однако никто, даже и самый гений, не выдерживает постоянной ясности, постоянного сознания; все ищут забытья и находят его. Жизнь не в последнюю очередь состоит в бегстве от ясности сознания, даже у людей творчества.
***
Чтобы жить, нужно перешагнуть через «здравый смысл» и идти дальше. На началах здравого смысла, по замечанию Достоевского, человечество никогда еще не устраивалось, «разве только по глупости». Рационализм не освобождает. Как это ни странно, наибольшей свободой человек пользуется, когда живет и действует, стыдясь и любя, т. е. с Богом в сердце. Как и все нравственные истины, эта истина ретроградна и нерациональна…
***
Большинство людей не прикладывает усилий для исполнения своих надежд и достижения целей, и потом испытывает на них обиду, как будто те в чем-то виноваты. Охлажденные циники не просто презирают мечты, но обижены на свои мечты, это личная обида, и только потому они так презрительно отзываются о мечтах, надеждах и идеалах. Циник вообще презирает людей в меру потерянного самоуважения.
***
Самое трудное не в том, чтобы простить Богу рождение и смерть легионов существ; вопрос в том, как простить Богу собственную смерть. Это может показаться бессердечным, но собственная смерть важнее для личности, чем гибель Вселенной. Герой «Записок из подполья», восклицавший: «Свету ли провалиться, или мне чай пить?», имел в виду именно это. При определенной грубости чувства одинаково легко быть верующим или атеистом, но глубина ощущений делает невозможным атеизм и мучительной веру: именно потому, что верующий прежде всего прощает Богу свою собственную смерть. Вот вся теодицея. Вот выкуп за свою душу.
***
В сознании своей исключительности нет гордости (поскольку гордость предполагает торжество), а скорее печаль. Гений не просто исключительное дарование, но дарование, которое не перенесло одиночества. Он вынужден быть красноречивым, чтобы быть услышанным. И если поэт всё же бросает плод творчества толпе, то не из снисхождения, но из невозможности быть вполне одному.
***
Когда говорят о «вечных истинах», ошибаются: вечна только Истина, истины привременны. Частные истины, по выражению Ницше, суть «неопровержимые заблуждения». Истина, которой обладают, есть заблуждение; потому что истиной нельзя обладать: можно только верить в ее существование. Ближе всего к истине тот, кто горячо верит в то, что она есть, и остро сомневается в том, что ей обладает. Истина ближе всего к тому, кто чувствует, что она от него ускользает.
***
Задача всякой пищеварительной философии в том, чтобы научить людей жить без мужества, т. е. без ужаса, потому что мужество в конечном счете есть обращенный ужас. Поскольку мир, как он есть, не может не вызывать ужаса, он непрестанно взывает к мужеству живущих. Так вот, именно этот зов и пытается заглушить пищеварительная философия, занимая человека маленькими победами, ничтожными целями и ненужными страхами.
***
Вдохновение неожиданно; оно не знает собственного содержания до тех пор, пока не найдет исхода. Именно это отличает вдохновение от труда, всегда знающего свои цели заранее; что и позволило Ницше заметить, что «гений не трудится; труд – только то, что приводит к минутам вдохновения».
***
Циник не трудится; трудящийся не циничен. Труд опровергает цинизм по своей природе, так как всегда направлен к некоторым целям, а циник как раз не верит в существование достойных достижения целей. Однако в основе цинизма почти всегда недостигший своей цели порыв.
***
Состояние влюбленности во Вселенную, или, вернее, любовь (не как склонность, но как напряженное и направленное чувство) к миру – условие настоящего творчества и настоящей веры. Вера ведь не без благодарности, я об этом уже говорил: неблагодарный не верит и тем более не любит. Всякое познание и вся вера выходят из направленной любви; циник мертв не для любви только, но и для мудрости; мудрость, потому же, эротична, как бы ни было трудно это вместить веку, воспитанному на представлении о любви как о поиске удовольствия. Творчество от рождения человечества и до конца его будет итогом любви.
***
Нельзя быть праведным и гордым в одно и то же время. Праведность предполагает смирение. Праведник, и всякий вообще человек, обладающий развитой нравственной жизнью, всегда взвешивает себя на весах совести; у него просто нет времени и повода гордиться.
***
Злорадство – чувство недостигшего. Необходимое условие цинизма – бывшая некогда, но потерянная чистота души. Только чистые и верящие и надеющиеся души становятся расслабленными или яростными отрицателями. Ненависть чаще всего обращается именно на предмет любви или стремления; во всяком случае, всегда на предмет хорошо знакомый. Циник ненавидит чистоту души за то, что не сумел ее сохранить; так же атеист ненавидит Бога. Можно даже сказать, что ненависть есть чувство расстающегося с предметом своей любви.
***
Настоящая вера не только не основывается ни на каких «истинных свидетельствах» или разумных доводах или красноречивых проповедях, но всегда сторонится их, считая ломанием, обманом или бесстыдством. В этом глубоко верующий сходится с яростным атеистом.
***
Любовь и творчество делают существование не напрасным и не случайным. Любящий взаимно – нужен предмету своей любви, а значит, жизнь его оправданна. Смысл творчества и религии, как высших проявлений любви, именно в том, что они делают осмысленным существование человека.
***
Гений стремится не к успеху, а к самовыражению. Это главное, что отличает его от честолюбивой посредственности. Мне приходилось замечать, что победа истины имеет вид неудачи; так и здесь. Всё доброе, чтобы победить, должно быть отвергнуто.
***
Писатель велик, когда прост, причем дело тут не в простоте содержания. О всяком художнике мы судим по его способности просто передавать сложное. Художественность составляется глубиной смысла в сочетании с простотой изложения.
***
Можно стремиться к лучшему или к худшему, но нельзя надеяться остаться тем же. Нравственная жизнь – не состояние, но стремление, как и жизнь вообще; поэтому нельзя стремиться к дурному и говорить себе: «а всё-таки я нравственен». Стремиться к злу и значит быть злым.
***
Несбывшееся и невозможное обладают гораздо большей властью над сердцем, чем разумное и достижимое. Самосознание ребенка целиком в области несбывшегося, тогда как взрослый сознаёт себя настолько, насколько обладает прошлым. Все достигшие и достигающие своей цели должны быть в достаточной степени детьми, потому что только дети обладают будущим.
***
Совесть связана с любовью к себе; во всяком случае с верой в собственную ценность. Совестливый бережет свою душу. Там, где исчезает страх за себя, за внутреннее единство своей души, исчезает и совесть.
***
Несправедливое мнение, в отличие от истинного, ценно тем более, чем с большей страстью высказано. Горячо выраженная полуистина говорит правду, если не о предмете высказывания, то о высказавшем ее лице.
***
Сущность нравственной красоты и нравственного безобразия одинакова: то и другое требует, чтобы отношение личности к ближнему было обратно ее отношению к себе самой. Святость в любви к ближнему и забвению себя; подлость – в любви к себе и забвению ближнего. Между святостью и подлостью лежит нравственность большинства.
***
Ложное мнение, высказанное страстно, говорит о силе стоящего за ним убеждения. Как бы ни издевался Ницше над «убеждениями» (и небезосновательно), нужно признать, что в основе са́мого ложного убеждения, если это не убеждение безумца, всегда лежат действительные основания.
***
Любовь направляется либо внутрь, либо наружу, либо отсутствует вовсе, и в равной мере говорит в праведнике и злодее. Теплота, в смысле известных слов: «О, если бы ты был холоден или горяч!», есть признак нравственной посредственности.
***
Быть особенным – значит быть или гораздо хуже, или гораздо лучше, или тем и другим вместе. Дарования к добру и злу даются в совокупности, либо не даются вовсе. Гений и праведность подвергаются большей опасности, чем добродетели середины, и требуют постоянного усилия, потому что сами по себе они только возможности. Гений и праведник постоянно превращают возможное в действительное; тем больше их заслуга и наполненнее жизнь, но и угроза их существованию больше.